Нелюбимый, будто неродной

Он выпотрошен, выжат как лемон, подобие кого-то, кто был раньше. Его боятся дети. Нелюбимый, будто неродной.       “Биполярное расстройство? Выгорание? Гормоны?” – подсказывает дар слова из мест, где Бруно не был никогда.       – Возможно, – отвечает сам себе пророк, спускаясь вниз по лестнице, где тысяча ступеней. Он не считал, но почему-то так сложилось.       “Куда?”       – Не знаю, я хочу домой.       “А разве ты не дома?”       Тряхнув тревожной головой, пророк сдвигает брови. Последний раз он дома был давно, пока ещё не стал чудовищем для мамы, до урагана, предсказания о беде. До свадьбы старшей из сестёр. Сейчас он как в тюрьме, не может выйти за пределы башни. Не нужен никому.       Он нелюбимый, но это перестало быть так страшно.       Для Бруно его дверь всегда была сакральна – напоминание, что он и правда одарён, а не на откуп бесам отдан. Пока она сияла, он не забывал, что, не смотря на горожан, в нём свет заложен, а не тьма. Теперь всё по-другому. Она потухла. Он сам ей приказал.       “Сбежал? Всех бросил?”       – Наверно, это так. Я больше не могу быть бременем, а Мира так мала, чтоб эту участь вместе разделять. Всем легче станет… Я ей оставлю свет, а сам уйду.       “Во тьму?”       – Пожалуй…       – Опять с собою говоришь, – из-за спины звучит знакомый до скрежета зубов и боли в сердце голос.       – Бывает. Я же странный, тот ещё чудак, – старается не обернуться Бруно. По лестнице быстрее вниз на кухню лучше бы сбежать, а там он знает, как удрать от Августина.       – Да… День сегодня выдался, кошмар. Но знаешь, я немного даже рад.       – Чему? – пророк теряет драгоценные секунды, замирая на пролёте.       – Хоть кто-то из моих детей свободен. Хоть кто-то волен жить не как судьба ему велит в лице свечи или кого-то, кто всем правит. Не быть забитым загнанным тапиром или кобылой племенной, а вольной птицей.       – Наверное, ты прав, – предполагает Бруно, и чувствует, что не успел, его поймали.       Пьянящее дыхание он слышит в паре сантиметров от той артерии, что гонит кровь от сердца в мозг.       – Ты как песок опять. Куда течёшь? Куда ты сыпешься?       – Мне кажется, мы это обсуждали. Ты сделал выбор, что ты хочешь каждый раз?       На плечи Мадригаля опускаются ладони.       – Не понимаю, хочешь, брошу я её, – как пауки чужие пальцы поднимаются по шее. – Ничто нам не мешает вместе быть. Джульетта спит. Вся ночь для нас.       – Нет, – старается пройти сквозь наваждение Бруно. Отец с портрета смотрит недовольно.       – Ну вот, опять…       "Тебе бы воли в руки," – хрипит как хищник дар. – "Возьми, пожалуй, тёмной силы."       Могущество, что скрыто по теням, вверх поднимается по коже. Он, младший из тройняшек Мадригаль, сейчас сгорает как сверхнова. И этой силы хватит, чтобы уничтожить всё вокруг, подмять чужую волю, город наказать. Жаль, этого ему не надо.       В руках у Бруно мрак, он им как куклой управляет. Велит схватить, связать и… тьме хочется расправы.       – Скажи, когда-нибудь хоть как-то ты любил… меня? – как будто он не знает.       – К чему нам это?       – Иди наверх, там Мира плачет.       Пальцы Августина замирают.       Заминка для пророка лучший шанс, и он спешит вниз, к кухне, в сумрак ночи. Там где-то щель за старым очагом, и Мадригаль в неё проскочит.       Здесь, на изнанке магии на удивление тепло, тьма утекает снова в тени. А те стремятся Бруно обхватить.       "Теперь ты видишь, что не зло, и не в тебе проблема?"       – Я…       "Другой бы мир себе бы подчинил."       – Я…       "Всё будет хорошо."       – Я так хочу домой…       "Довольно пожирать себя, отстрой назад свой дом."       Он оседает на пол.       "Всё, Бруно, будет хорошо, с тобою папа рядом."