Апостол поневоле

Дима давно не чувствовал себя так глупо. - Веди себя, как обычно, - ворчал он себе под нос, бредя по бугристому тротуару набережной. – Делай что покажется правильным. Что в этой ситуации кажется тебе правильным, сержант Пастухов? Давай-ка, предварительный анализ, сержант, это не так-то сложно, а? Остановившись, он сердито пнул перекошенную и уже облезшую бетонную глыбу бордюра и уставился перед собой, расстроенный и сбитый с толку. Впереди шумели перекрестки, развалилась монструозная громадина высотки на Котельнической; воздух пах выхлопным газом и тиной. Утреннее солнце припекало Диме макушку, в памяти с тошнотворной назойливостью болтался разговор с женой, для которой он не успел придумать оправдания ночному отсутствию и пытался отговориться «рабочей тайной». Вот только Танечка успела позвонить ребятам и знала, что хотя начальство официально отпустило Диму на остаток смены, причиной были проблемы у одинокой красивой женщины с ребенком, которую Дима провожал из аэропорта в компании другой красивой женщины. Единственным утешением Димы было, что, хоть возлюбленная и поймала его на вранье, совесть его была все же чиста. Дима врал под принуждением, а это была проверенная временем индульгенция. Жаль, Танечке этого было не объяснить. - Чертовы Иные, - пробормотал он, повернулся и зашагал в сторону Маросейки. Неприятное воспоминание сменилось другим, еще отвратнее. «Радуйся, глупец», сказал ему жуткий Темный, улыбаясь каким-то своим темным мыслям. «Борис, считай, взял тебя на работу. Он тобой, конечно, командует, и я искренне советую прыгать по его первому требованию. И не держать иллюзий, это занятие до конца твоих дней. Но все-таки это работа, и какой-никакой, но выбор у тебя есть». Плавали, знаем, хотел сказать ему Дима, если б не боялся Темного до позорной слабости в коленках. Гесер-Борис на меня посмотрел и попросил помочь, хоть и ясно, что отказов он не принимает. А ваша драгоценная Анна посмотрела на меня, и я стал куклой на ниточках… Темный только усмехнулся со знающим видом, похлопал Диму по плечу и ушел, на ходу закуривая пижонскую розовую сигаретку. Проспав, насколько удалось, остаток ночи, Дима позавтракал безвкусно, набросил первый попавшийся цивильный наряд и пошел гулять по Москве. Хотя бы у него был выходной, и день обещался быть ясным. Он остановился на углу Солянки и Подколокольного переулка, прищурившись, уставился на темный памятник, не видя его по-настоящему. Мимо проносились одинокие машины, шум города отдалился, и только вечный ветер трепал его рубашку и леденил уши. Даже на жарком солнце у памятника было холодно, и Дима подумал в очередной раз, какое неподходящее место выбрали они, чтобы почтить детей… - Привет, дядя Дмитрий, - сказал Кеша, подходя у него из-за спины. Дима покосился на мальчика, остановившегося рядом, тоже с руками в карманах, глядящего на скульптуру с невинным любопытством. - Это правда было так страшно? – спросил Кеша. - Да, - сказал Дима. – Очень страшно… хуже всего была неизвестность. Кеша нахмурился. - Люди такие жестокие. Ему вдруг захотелось рассмеяться, громко и зло, и только многолетняя выучка заставила его сдержаться. Вместо этого Дима повернулся к ребенку всем телом и сказал: - Твою Анну убили свои же. Замучили до смерти, точнее, и сделали вид, что это все какой-то природный порядок. Жестокость – не привилегия людей, мальчик. Кеша взглянул на него удивленно и без обиды спросил: - Вы думаете, я – не человек? Диме стало стыдно. - Я не знаю, - сказал он честно. – Так посмотреть на тебя – две руки, две ноги, морда в прыщах, думаешь наверняка о мороженом. Отчего ж мне охота удрать от тебя без оглядки? Кеша задумчиво посмотрел на землю. Поковырял трещину в асфальте мыском разбитой кроссовки, пожал плечами, взял Диму за рукав и повел его прочь от памятника. - Я думаю, - сказал он нерешительно, - это потому, что вы не знаете, что я могу сделать. Когда не знаешь, обычно боишься, да? Как вчера на станции люди испугались, когда я пророчествовал. – Он вздохнул совершенно по-взрослому. – Хотел бы я встретить вас раньше, дядя Дмитрий. - Уж догадываюсь, - сказал Дима. – Ладно… Тут неподалеку есть старое бистро. Мороженого я тебе не куплю, пацан, не на пользу тебе сладкое. Но вот настоящий чебурек – это запросто. На следующий день он вышел на дежурство в Шереметьево, вытерпел колкие подначки приятелей и пару сальных шуточек от остальных. Аэропорт работал на всю катушку, толпы людей курсировали между терминалами и станцией, стояла в пробке многополосная дорога, невзирая на дороговизну проезда. Ближе к вечеру Дима столкнулся с торопящимся куда-то Василем, обменялся неловким рукопожатием и решил взять отгул. Конечно, его просили вести себя «как обычно», что подразумевало смены по расписанию, прогулки максимум до «Пятерочки» в часы скидок, один поход в месяц в кино на картину по выбору супруги, обычно – что-то отупляющее и полное подростковых шуток и сомнительных романтических жестов. Но супруга с Димой демонстративно не разговаривала, на работе Диму окружали такие же, как он, несчастные козлы в униформе либо спешащие в заграничный отпуск незнакомцы. «Пятерочка» осточертела Диме с ее вечно лживыми ценниками, плесневелым «нарезным» и сварливой пергидрольной блондинкой в сырно-колбасном отделе. Если бы не тот ненавистный январь, думал он тоскливо. Если бы не безденежье да мелкая ледяная сечь, и снисходительные взгляды Каминского, объявившего Диму «прекраснодушным чистюлей»… Далась же ему девчонка, «легкая добыча», сказал Каминский и подмигнул, мол, смотри и учись, Чистюля. Вот уж спасибо за урок, Каминский, подумал он с горечью, скоро пятнадцать лет службы, а я все в сержантских погонах растаскиваю пьяных драчунов и протираю штаны за отчетами. Потом он покачал головой и нахмурился. Может, и так. Может, пятнадцать лет на побегушках, на ступеньку выше самого дна, кажутся несправедливо затянувшимся наказанием, несоразмерным проступку. А если поверить Гесеру-Борису, то не обойдись с ним Городецкая, как обошлась, не успела бы она спасти ребенка. Двенадцатилетнего пацана, такого же, как Кешка Толков. Так-то, сержант Пастухов. На одной чаше весов сто рублей «штрафа» с девицы в подпитии, поделенных с Каминским. На другой – детская жизнь. Все еще в мрачных раздумьях, он шел по вечерней Москве, окруженный людьми и все же чувствующий себя ужасно одиноким. Невидимкой в толпе. Наверно, думал он, так чувствуют себя Иные. Одной ногой в нашем мире, одной – в том, другом. В котором нельзя мысленно проклинать, но можно искалечить одному человеку судьбу, чтобы спасти жизнь другому. В котором можно знать будущее; в котором можно прикоснуться к собственной тени и понять, что у собеседника на душе. И никому нельзя рассказать. Он купил себе стакан невкусного, но горячего кофе в одном из доживающих свой век торговых киосков, сел на замызганную скамейку на автобусной остановке и достал телефон – новомодную «лопату», на которую его уговорили хитроумные продавцы в салоне. Телефон умел прокладывать маршрут, показывать кино, даже вариант игрушки «Ралли» нашелся, хотя жрал батарейку бессовестно. Дима выбрал программу-плеер, воткнул наушники и закрыл глаза. С причала рыбачил апостол Андрей, А Спаситель ходил по воде. И Андрей доставал из воды пескарей, А Спаситель – погибших людей. И Андрей закричал: «Я покину причал, Если ты мне откроешь секрет!» И Спаситель ответил: «Спокойно, Андрей, Никакого секрета здесь нет…» Потягивая кофе, он слушал «Наутилус» и думал обо всем и ни о чем. О нервно сжатых руках Ольги Юрьевны и злых настороженных глазах Ярослава. О Каминском, пониженном в звании, до сих пор избегающем спиртного, как черт – ладана. О насмешливом голосе жуткого Темного. «…Видишь, там, на горе, возвышается крест, Под ним десяток солдат, повиси-ка на нем! А когда надоест, возвращайся назад, Гулять по воде, гулять по воде, Гулять по воде со мной». Он открыл глаза и повернулся, глядя на тяжело севшего рядом Гесера-Бориса. Вежливо вынул и спрятал наушники, но не стал отключать плеер, и музыкальный проигрыш в крошечной колонке смартфона заставил старика улыбнуться. - Знакомая песня, - сказал он. – Любите «Наутилус», Дмитрий? - Не особенно, - повинился Дима. – Но со случайным выбором трека не поспоришь. Гесер посмеялся. - Простите, - сказал он. – Это внутренняя шутка. По крайней мере, это не песня про падшего ангела. – Он помолчал, с любопытством глядя на Диму, совсем не страшный. – Люди обычно просят сделать их Иными… хотя бы спрашивают, возможно ли это. Дима фыркнул, не сдержавшись. - Нет, спасибо, - сказал он. – Мне хватает драмы в жизни, и это без всякой мистики. И вся эта тема со Светлыми и Темными, я должен сказать, не вызывает особенного доверия. Какая-то слишком контрастная картина мира. Гесер улыбнулся. - Очень сознательный подход, - сказал он. – Да, мы культивируем радикализм в нашей молодежи. К сожалению, это необходимо, особенно для Светлых Иных. Когда тебе грозит смерть по той простой причине, что тебе не удалось обосновать важность собственного существования? Приходится идти на крайние меры. - Мне не показалось, что у вашей Городецкой были сомнения на собственный счет, - заметил Дима. «Прогулки по воде» доиграли, и плеер переключился на какую-то иностранщину из собственных запасов. – Скорее, Ольга описала ее как очень целеустремленную особу. С четким моральным компасом. - Это верно, - задумчиво сказал Гесер. – Вы себе не представляете, какой это геморрой, когда приходится выбирать, кого отправить на задание: человека верного и не задающегося ненужными вопросами, но безынициативного и готового смириться с определенными потерями – или человека изобретательного, оппортуниста и умницу, который потом доведет тебя до язвы своими вопросами… - Он искоса взглянул на димин смартфон, и плеер поперхнулся совсем как старый патефон и заиграл невеселого Туриянского. Гесер вздохнул. - Я, - сказал Дима, - простой полицейский. У нас не поощряют самостоятельное мышление. - Я прямо почувствовал облегчение, - сухо ответил Гесер. – Не приведи Свет, Дмитрий, вы оказались бы Иным, между вами и Анной я бы ушел в отставку сам. - Звучит, как если бы под вашим началом мало независимых умов, - сказал он. Гесер, нимало не задумываясь, кивнул и пожал плечами. - К сожалению и к счастью, - признал он. – Так что вы понимаете, как важно для меня, чтобы Анна вернулась в Дозор. Нас мало, очень мало. Любая достаточно крупная катастрофа выкашивает слабых Иных, как чума – человеческий род. Многие не успевают прожить достаточно, чтобы оставить проблему морали за спиной. Многие предпочитают жить человеческой жизнью, довольствуясь крохами всемогущества. Но мы вечно воюем, и на этой войне вечно не хватает командиров. Дима долго молчал. Он разрывался между двумя чувствами: простым сочувствием к Гесеру, этому усталому человеку с неукротимым яростным светом в глазах. И немым человеческим ужасом при мысли о войне, длящейся тысячелетия, не имеющей для него смысла и цели, войне, идущей на тех же улицах, которые он пытался охранять, по которым гулял со своей Таней. - Почему вы думаете, что именно мне удастся уговорить ее вернуться? – спросил он, наконец. - Я надеюсь, что вам удастся, - поправил Гесер. – Четырнадцать лет, Дмитрий, вы знали о существовании Иных и избегали нас как огня. Потом вы встретили Кешу Толкова, и меньше чем через час сидели в окружении Светлых и Темных и шутили за чашкой чая. Кеша верит в вас. Кто я, чтобы думать иначе? – он поднялся, обыденным жестом отряхнул брюки. – Однажды я сказал Анне, что остаюсь в Дозоре потому, что верю. В этом плане ничего не изменилось. Дима остался сидеть, размышляя над его словами. Вечер переходил в ночь, людей на улице становилось все меньше. Он подумал, что Таня, должно быть, ждет его над остывающим ужином, но упрямо проигнорировал автобус, который довез бы его почти до самого дома. Автобус уехал, светя новенькими белыми лампами, в оранжевую электрическую ночь, пахнувшую нагретым бетоном и свежей выпечкой из булочной вдалеке. Он сидел, глядя, как гаснут окна в домах на проспекте, поднимается желтый полумесяц луны и перебегает дорогу пятнистая беременная кошка. Нахваленный продавцами смартфон в его руках замолчал и отключился, истратив заряд, и наступила тишина. Так тихо бывает только в середине лета в ночном городе, подумал он, когда не спят лишь кошки, новорожденные дети и самые страшные преступники, те, из-за которых потом не спится коллегам Димы. - Этой ночью ничего не случится, - сказал знакомый голос, и Дима, подняв голову, увидел Ярослава, такого же стереотипного, как в первую встречу. Даже больше, с горящими в его зрачках зелено-желтыми огоньками. - Следишь? – спросил Дима без удивления. Ярослав кивнул. - Издалека, - сказал он. – Ты не подумай, никаких дурных замыслов и нехороших планов. Ты, конечно, интересный смертный, но этого недостаточно. Дима хмыкнул. - Ловите на живца, - сказал он понятливо. – Ищут геологи, ищут туристы… А вам-то девчонка на кой сдалась? - Родня, - лаконично ответил Ярослав. – Я распространяться не буду, ты уж извини. Шеф, он шкуру спустит, будут потом гости ковриком восхищаться. Но Светлые, Темные… - он задумчиво поглядел на Диму и безжалостно добавил: - Иные или люди. Ты вон с начальником Ночного Дозора общался, что думаешь? - Думаю, он и коврика на память не оставит, - сказал Дима. Ярослав тихо захихикал. - В целом так, - согласился он. – Когда вся заварушка с Городецкой случилась, у него нашелся сын. Сам уже почти старик, и на первый взгляд – человек. Да и на второй тоже. И по всем признакам дорога ему была во Тьму. Бизнесмен, видишь ли… среди них, даже принципиальных, хороших людей не бывает. Добрые – да. Но что такое самоотречение, им известно лишь в сугубо прикладном смысле. - Мне-то что рассказываешь, - с отвращением ответил Дима. - И то верно, - сказал Ярослав. Улыбаясь, сел рядом, вытянул длинные ноги и сунул руки в карманы джинсовки, ни дать ни взять – завсегдатай рок-фестивалей и славное сердце под маской юного циника. – Ну так вот. Нашел Светлый сынулю, и что думаешь, смирился, всплакнул да отпустил своей дорогой идти? Своим умом жить? Нет, он устроил интригу, обвел вокруг пальца всех, рискнул вовлечь Инквизицию – только чтобы заставить их ошибиться и дать ему право сделать сына Светлым. До сих пор народ спорит, как ему удалось. Наш-то шеф, он опытный, встревать не стал, ограничился наблюдением. А то бы, может, и до дуэли дошло. Он мечтательно вздохнул, и Диме в одночасье стало ясно, что на дуэль между высоким начальством надеялись и рассчитывали многие. - Того сына, - продолжил Ярослав, - его отец с войны не видал и, говорят, считал мертвым. Но как нашел – рискнул всем. Потому что – свое дитя! - Он дружески подтолкнул Диму локтем. – Так что ты смотри. Ты нас боишься, за километр видать, как звезду на Спасской башне. Но если у тебя ребенок родится Иным, знай, что ему плевать будет, кто ты и что ты, главное – родной папка. Главное – своя кровь. Дима посмотрел на землю. Асфальт был заплеван, валялся окурок, на этом фоне гармонично смотрелись запыленные димины туфли. - Тебе, - спросил он, - со мной говорить-то не противно? Я не про то, что ты – Иной, а я… - он махнул рукой, криво улыбнувшись. – Если тебе заметно, как мне нутро крутит от одного вашего вида. Не противно? Ярослав задумался. Покачал головой. - Ты ж не специально, - сказал он равнодушно. – Вот если б ты меня боялся только потому, что я Темный, да еще оборотень – хуже только вампирам, чтоб ты знал, но нас тоже в глаза Низшими называют… - вот тогда да. Этого дерьма мне от своих хватает. А кстати, почему тебе не все равно? Дима удивленно посмотрел на него, но решил, что Волчонку в самом деле хочется понять. - Мне люди в лицо плевали, - сказал он. – Просто потому, что полицай. Мент. Продажная, в общем, тварь, бандит и вымогатель… словно рэкетир из девяностых, только в униформе. Хотя я ни одной взятки не принял, никого под суд ради галочки не отправил. Морды – бил, было дело. И кобуру напоказ расстегивал. И детей рассказами про интернаты стращал, чтобы из-за двоек на улицу не бежали. Но кто мне поверит? Ярослав кивнул. - Спасибо, - сказал он зачем-то. Протянул руку: - Пойду я. Пора смену сдавать. Дима обменялся с ним крепким рукопожатием и тоже поднялся на ноги. Светало; он решил, что пройдется немного и поймает машину. - Не пропадай, - велел он Темному на прощание. – Если, конечно, работа позволит. - Значит, до встречи, - ответил Ярослав. – Если не передумаешь. Улыбаясь, Дима отвернулся и пошел вдоль проспекта, чувствуя, словно каким-то образом его разделившийся на две части мир качнулся и пришел в равновесие.