Свои чужие люди

Когда Сергей Разумовский валится на кровать подобно марионетке с обрезанными нитями, Ингрид Гром ощущает, как ужас стискивает её грудную клетку ледяными цепями, не позволяя дышать. — Серёжа? Собственный голос напоминал комариный писк. — Серёж? — она осторожно потрясла его за плечо, но не добилась никакого эффекта. — Серёжа! Разумовский остался лежать неподвижно, только закрыл глаза. — Это не смешно! — Ингрид со всей силы саданула кулаком ему по груди, но он даже не поморщился. — Вставай! Она чувствовала дикий, практически животный страх, потому что… Ингрид попробовала растормошить его ещё раз. И ещё раз. И ещё. Усилием воли подавила подступающую истерику и осторожно прилегла рядом, положив голову к нему на грудь. Слушала тихое сердцебиение и редкое, как будто бы осторожное дыхание. Сдерживала слезы. Пыталась не поехать рассудком, потому что Серёжа сейчас слишком походил на её маму тогда. И ещё на папу. Папино тело в гробу на похоронах. Как будто и та, и другой просто уснули. Впали в анабиоз, чтобы спустя какое-то время вернуться к обычной жизни. Хотя, на тот момент она об этом не думала. Она тогда вообще ни о чем не думала. Просто не получалось. И чувствовать что-то, кроме усталости и пустоты — тоже. Даже плакать и то — не получалось. Ни тогда, ни потом. Потому что сначала учёба, потом работа. Не до соплей. Впрочем, — эта мысль вырвала таки наружу истеричный смешок — дело то было не в учёбе и не в работе. А в ней. Это она была неправильная. Она даже на похоронах Ирки Голиковой — своей единственной подруги — не плакала. Просто не получалось. Казалось безумно странным, потому что Ирка же ещё недавно только была. Плела свои дурацкие фенечки. Тырила по приколу яблоки с торговых лотков. Мечтала о яблоневом саде на Марсе, а ещё — о собаке, золотистом ретривере. А ещё лучше — овчарке. И чтобы обязательно назвать Мухтаром — прям как в любимом фильме. И о любви грезила. Чтобы смотрели «во-от так», как на самую большущую драгоценность. Чтобы целовали до упомрачения. Чтобы один раз и на всю жизнь, и обязательно дети, двое, мальчик и девочка. Ингрид над ней только посмеивалась. Сама она мечтала о милицейском кителе и справедливости, считая любовь не более чем досадной помехой, затуманивающей рассудок. Хотя Ванька Капустин ей нравился. Он был красивый и высокий, а ещё хорошо играл в шахматы и заступался за слабых. Один раз даже вступился за нее. Правда, в этом совсем не было нужды, словно быть девочкой автоматически означает «слабая» или «нуждающаяся в рыцаре», а это был совершенно не ее случай; о чем Ингрид не переминула сообщить ему, не особо выбирая выражения. Капустин в ответ назвал ее дурой и до самого выпуска из школы вел себя так, словно ее не существует. Впрочем, она и сама демонстративно его игнорировала, понимая, что иначе спалится со своими чувствами по всем фронтам, а ей совсем этого не хотелось. Ирка была единственной, кому она рассказала, а теперь её не было. Она лежала в гробу в своём лучшем платье, а у Ингрид упорно не получалось заплакать. Иркина мать назвала её бессердечной, когда заметила это. А ещё неправильной. Чудовищем. Уродкой. Мама, пришедшая на похороны вместе с ней, потребовала извиниться, а получив отказ, без предупреждения вцепилась в волосы несчастной женщины. Но Ингрид не обижалась. Только стояла и думала о том, что лишать себя жизни из-за мальчишки — тупо, хотя бы потому, что похороны — недёшевое удовольствие. Если бы она умерла, мама с папой наверное не наскребли бы. Они и на стиралку то накопить никак не могли. А ещё не давала покоя мысль, что привязанности к другим людям — слабость, которую необходимо избегать. Что одной жить гораздо, гораздо легче. Наверное она действительно была неправильной. Похороны, сначала мамы, потом отца, только подтвердили истинность этой характеристики. Уродка. … И теперь, лёжа рядом с ни на что не реагирующим партнёром, Ингрид как никогда ранее ощущала себя неправильной. Потому что все это из-за неё. Это она настояла на том, чтобы Серёжа позвонил Волкову. Настояла, потому что понимание того, что ей придётся возбуждать уголовное дело по факту изнасилования в его адрес была просто невыносима. А она обязательно возбудила бы, потому что это единственный вид преступления, у которого не могло быть и не было оправдания. Но она совсем не ожидала, что Серёжа отреагирует… Вот так. Как будто его жизнь закончилась, а не сбросила с себя наконец-то тяжкий балласт. Нет, Волков безусловно повёл себя как дебил, и тогда и сейчас, но это ведь не повод. Ведь не повод же? Разумовский. Господи. Блять. Ингрид сползает с кровати и, пошатываясь, уходит на кухню, потому что возможно ему будет легче, если она позволит ему побыть в одиночестве. Она и сама предпочла бы проживать подобное в одиночестве, просто всё ещё боится оставлять его одного. Боится потерять его. Снова. На этот раз — по настоящему. А ещё хочет сказать ему так много всего. О том, что это покушение проехалось по ней асфальтоукладчиком. Что она убьёт его, если он ещё раз вляпается во что-то подобное, или попробует снова напугать её вот так вот. Что она много думала после того, как все вымелись из квартиры, да и потом, на работе, тоже. Что он нереально бесит её. Что он просто невыносим. Что иногда всю ценность того, что у тебя есть ты понимаешь только после того, как это отнимают у тебя и оно перестаёт быть обыденным. Что она беспокоилась за него. Всё ещё беспокоится. Что он нужен ей. Что она, кажется, влюбилась. Кажется, она действительно любит его, хотя это не выдерживает никакой логики и вообще может быть не более чем всплеском стресса после идиотского взрыва. Но она больше не могла игнорировать это определение. Не могла отворачиваться от него. Не после того, как ощутила ледяное дыхание смерти, прошедшее буквально на волоске. А ещё этот чертов Волков, который буквально загнал гвоздь в последнюю крышку гроба. Её. Потому что у неё не осталось другого выбора кроме как признать: Да, любовь это слабость. Да, она боится потерять себя из-за любви. Да, ей страшно, очень страшно. Она в ужасе. Но это действительно любовь. И с нею придётся что-то делать. Придётся учиться с нею жить. Хотя, с другой стороны, у Серёжи ведь получалось? Правда оставалась гарантия того, что он остынет к ней сразу после того, как услышит столь желаемое признание. Но ведь он говорил, что любит… … Серёжа выползает из комнаты около часа ночи. Заходит на кухню, слегка пошатываясь. Устало кивает ей, просит чаю и со слегка театральным вздохом усаживается напротив. — Ты… — Ингрид чувствует себя неловко, хотя это полный абсурд. Хочет обнять его, но вместо этого встает, чтобы поставить чайник и нарезать хотя бы подобие бутербродов. — Как? — Как дерьмо в проруби, — неожиданно раздражённо отзывается Разумовский. — В этой квартире есть что-то высокоградусное? Очень надо. Ингрид недоуменно хмурится. Да, Сережа, как и абсолютно любой человек, бывал в плохом настроении, но он никогда не срывал его на ней. А именно это он сейчас и пытался сделать. И что вообще за дурацкая манера речи? — Я не трогала твою заначку, — Ингрид морщится, но пока что решает попридержать своё недовольство. Ей совсем не хочется влипнуть в очередную ссору. Только не после того как у них наконец-то все наладилось. Не после того… — Но ты уверен, что пить сейчас — это разумное решение? — А ти увелен что пить сейчас это вазумное вешение, — нарочито пискляво передразнил её Серёжа, изо всех сил хлопнув дверцей одного из кухонных отсеков перед тем, как открыть следующий, на этот раз — правильный. Уволок из своей заначки бутылку шампанского и плюхнулся обратно на стул. — Оставь меня женщина, я в печали. — Серёжа, — челюсть всё ещё морально клинило где-то в районе пола, но говорить, тем не менее, получалось. Это было слишком. Это переходило границы. — Ты ебу дал? — Ой, да не будь ты такой занудой, майор. Давай лучше нажремся, — он отсалютовал ей бокалом и в этот момент Ингрид неожиданно поняла, что глаза у него жёлтые. Твою мать. Ингрид почувствовала как ее прошибает холодный пот. Понимала, что бояться сейчас — последнее дело, но не могла перебороть нахлынувшие воспоминания о жаре от горящей машины Гречкина, об отблесках пламени в глазницах Чумного Доктора, о бинтах на руке Сережи и сомкнувшихся на горле ледяных пальцах, приподнявших её над полом пафосного кабинета в стеклянной башне… Чтобы задушить человека, требуется шестьдесят секунд. — Что тебе надо? — майор переборола сковавшее ее оцепенение и направила на него нож. Это не поможет, если Птица решит напасть, но так было самую чуточку спокойнее. Это позволяло сохранить хоть какое-то подобие контроля над ситуацией. — Что ты с ним сделал? Я убью тебя, Ингрид Гром. Я тебя уничтожу. — Не надо быть такой нервной, дорогуша, — Птица испустил демонстративный вздох и отпил прямо из горла. — Опусти нож, будь так добра. — Что ты с ним сделал? — повторила Гром, облизнув пересохшие губы. Ее начало трясти. — Где он? — Да ничего я с ним не сделал, — Птица с громким стуком опустил бутылку на стол и примирительно поднял руки. — Честное пионерское. — Где он? — Так, — альтер тяжело вздохнул и поднялся на ноги. — Слушай, я… — Что. Ты. С ним. Сделал? — Ингрид понимала, что ее начинало вести по кругу, но никак не могла взять себя в руки. Жар горящей машины, пепелище, башня. Картинки, снова и снова возникающие в ее мозгу, неизменно дополняясь запахом шашлыка. Точнее, сгоревшего тела. Смерть не имеет к нам никакого отношения. Пока мы существуем смерть еще отсутствует, когда же она приходит, мы уже не существуем. Тем более, что от Птицы пасло костром. И как она сразу не ощутила?.. — Ба, — тот неожиданно расплылся в издевательской улыбке, обернувшись к двери. — Здарова, Волков! Ингрид непроизвольно обернулась и сразу же поняла, что совершила ошибку. Повелась на трюк, который сама же использовала чертову кучу раз. Но было поздно. — Вот так, — Птица моментально воспользовался промедлением, выбив нож у нее из руки и обездвижив. — Спокойнее, дорогуша. Нам не нужны конфликты на ровном месте. Ингрид только кивнула. Самообладание окончательно ее покинуло, лишив последних сил на самооборону и поэтому все, что она могла — безвольно обмякнуть в захвате Чумного Доктора. — Отпусти меня, — получилось наконец-то выдать хотя бы что-то. — Пожалуйста. — Пожалуйста, — Птица на удивление послушно убрал руки и отошел. — Я пришел с миром. Честно. Хочешь дам клятву на Уголовном кодексе? — У меня нет кодекса, — Ингрид со вздохом опустилась на стул. — Я помню его наизусть. — Что, весь? — на лице альтера проступило нечто, похожее на уважение. — А вместо сердца что, протокол? — Как оригинально, — Ингрид закатила глаза и, мысленно послав все к черту, потянулась к бутылке. Она конечно брезговала пить после других, но Разумовский был исключением и технически это тело все еще принадлежало ему. — Обхохочешься. — Стараюсь, — поняв, что она больше не совершает попыток вооружиться, альтер уселся на соседний стул, с интересом уставившись на то, как она заливает в себя шампанское. — Теперь я понимаю, почему вы вообще сошлись. Два зануды. Он протянул руку и забрал шампанское себе. — Зато ты… — Ингрид чуть было не брякнула «весельчак», но в последний момент изменила фразу. — Тот еще шутник. — Я могу считать это комплиментом? — Перебьешься. — Она отняла бутылку обратно. — Что тебе нужно? — Видишь ли, — Птица неожиданно стал серьезным. И, как будто, смутился, хотя в последнем она не была уверена. — Возникла проблема. Его слишком сильно накрыло после разговора с Олегом. А ведь я с самого начала говорил ему! — смущение начинало сменяться злостью. — Я же его предупреждал! Олег, Олег, Олег, — передразнил он Разумовского, изо всех сил саданув кулаком об стол. — А я не сомневался что именно чем-то подобным рано или поздно всё и кончится! — И… — слова почему-то подбирались с трудом. — Почему ты до сих пор здесь? — Потому что застрял, — альтер пожал плечами и сложил ладони лодочкой, уставившись на них как на самое важное зрелище в своей жизни. — Я не совсем уверен, как это работает. — И… — прекрасно, просто прекрасно. — Что теперь? — Ну, для начала у нас все еще есть алкозаначка. — Птица тяжело вздохнул и взъерошил пальцами волосы. — Слушай, майор. Мы конечно не сошлись характерами в прошлый раз, и все такое. Но раз уж ты так ему дорога, может быть попытаемся исправить это? Не то чтобы я горю желанием, но… — Ты чуть меня не убил. — Но не убил же. — Ты убил трех человек! — Это была психотерапия, — надулся Птица. — И вообще, у меня был шикарный план. Он пошел бы на пользу этому городу. — Правосудие должен вершить закон. — Совсем как с Гречкиным, а? — Дался тебе этот Гречкин! Слова, вырвавшиеся из неё прежде, чем Ингрид успела осмыслить их. А когда осмыслила, то поняла, что уже не сможет подобрать ничего более правильного. — А вот сейчас не понял, — Птица недовольно перевернул бутылку, чтобы дополнительно убедиться, что её содержимое закончилось. — Его хотя бы выпустили из-за денег. А некоторым, — Ингрид со вздохом достала ещё одну, решив не заморачиваться с тем, как вообще так вышло что она сидит и ведёт задушевные беседы с врагом. — Некоторым даже деньги не нужны, хорошо если вообще дело заведут! Вот ты например знаешь, какая официальная задолженность по алиментам у нас в стране? 156 миллиардов. И всем насрать. Птица ничего не ответил. Только ошарашенно моргнул и открыл выпивку. — А о том, что 80% женщин сидят за самооборону, потому что «когда убьют, тогда и приходите», ты в курсе? А изнасилования? Ты знаешь, что в лучшем случае только 1% пострадавших доносит заявление до полиции, потому что именно их и обвинят. Не насильника. Жертву. А ты мне говоришь про богатого мудня, который выкрутился благодаря папочкиным деньгам! Хотя, — теперь, когда первый пыл сошёл, она почувствовала усталость. И, почему-то, лёгкое головокружение. Наверное пить шампанское все-таки было плохой идеей. — Его случай тоже отвратный. Ебаная система. — Так что ты там говорила о законе и правосудии? — То, что ты совершенно точно не закон. И что вся твоя справедливость, — она показала пальцами невидимые кавычки, — свелась исключительно к показухе. — Потому что ты мне помешала! — И каким же образом? — Ингрид прищурилась и скрестила руки на груди. Она начинала злиться, и это было прекрасно. Потому что разговаривать с Чумным Доктором из злости было проще. — Из-за тебя мне не удалось убить мелкого пиздюка и его мамашу. А если бы я убил, адекватные люди не стали бы меня поддерживать. Далее я спровоцировал бы массовые беспорядки из всякой швали. Вжух, бах, военный режим, и вся шваль выметена подчистую и уничтожена! — Это безумие, — Ингрид покачала головой. — Это стратегия, — кажется, Птица обиделся, что она не оценила его гения. — Как в шахматах. — И что толку от твоей стратегии? Она уменьшит проблему домашнего насилия? Алименты? Или, может быть, это снизит количество серийников? Педофилии? Поможет с проблемой проституции? Стеклянных потолков? Домогательств? Воровства? — Причём тут… — Да при том! Ты бы ничерта не очистил город! Ничерта! — Считаешь, что разбираешься в этом лучше меня, майор? Золотые глаза сверкнули ненавистью. Ингрид непроизвольно вздрогнула, но заставила себя стоять на месте. — Я всю эту гниль на улицах каждый день вижу. — Его слова могли бы быть смешными, не будь тема обсуждения такой триггерной, а сама она — не такой ослабленной из-за нервного напряжения последних дней. — Десять лет. Поэтому да, да, я шарю в этом лучше тебя, черт бы тебя побрал! И знаешь, что? — она была сыта по горло этой беседой, но должна была озвучить ещё немного того, что считала важным и очевидным. — Это всё ещё не даёт права на убийство. Даже если чешется. Не потому, что их жизнь ценна. Нет. А потому что ты сравняешься с ними. Станешь таким же как они. — А вот это, — покачал головой Птица, — уже лирика. — Это реальность. Птица закатил глаза, но махнул рукой и ничего не ответил, только пробурчал себе под нос нечто наподобие «идеалисты». Но потом все-таки не сдержался. — А направлять нож на меня это по твоему что? — Самооборона. — А как по мне — двойные стандарты. — Ты пытался меня убить! Ему не стоило знать, что она всё равно не смогла бы нанести удар, хотя это было очевидно. Потому что Серёжа, он ведь… — Ты повторяешься. — Знаешь, мне надоело, — Ингрид ощутила, как у неё задергался левый глаз и раздражённо потерла виски руками. Она больше не хотела продолжать этот диалог. Она устала. У неё кружилась голова. Её подташнивало. Она хотела хоть немножко поспать перед работой, а утром обнаружить, что лежит у Серёжи в обнимашках, потому что альтер убрался куда подальше. — Спокойной ночи. — Ну уж нет! — родные, и одновременно чужие пальцы цапнули её за плечо раньше, чем она успела сделать хотя бы шаг, и майор непроизвольно пискнула — хватка у Птицы была крепкой. И болезненной. — Мы налаживаем контакт! — Отпусти меня! — Ингрид попыталась вырваться. Безуспешно. Птица дёрнул её к себе с такой силой, что на глазах выступили слезы. Это было больно. И страшно. Этот страх прошиб её от макушки до пяток подобно молнии. Она смотрела на лицо, которым не уставала любоваться, но видела совершенно чужого человека. Страшного человека. Не человека вообще. — Мы. Налаживаем. Контакт! — в жёлтых глазах полыхали бешеные огни. — Это ведь так делается. Разговорами. У него это работает. Чем я хуже? — Ты мог бы извиниться, — Его последняя фраза была такой неожиданной, что Ингрид с трудом сдержала истерический хохот. Это было что-то новое. Она не понимала, как реагировать. А ещё ей было противно от собственной слабости, и вообще — мерзко. Тридцать три года, майор спецслужбы, а расклеилась перед лицом врага подобно тряпке. — Для начала. — За что? — Птица наконец-то выпустил из хвата её плечо и уселся напротив. Выглядел он так, словно был искренне удивлён её словам. А ещё, всего на долю секунды, ей показалось… Или не показалось. Она совершенно точно видела голубой проблеск посреди гремучего золота перед тем, как альтер разжал руки. Ну или очень и очень хотела видеть. — Ты пытался убить меня. — Это прозвучало жалко. Слишком. — Припоминаешь? Мир перед глазами начинал плыть. — Я должен был защитить его. Ты… стоять! Последние слова прилетели ей в спину — Ингрид решила воспользоваться возможностью и, собрав последние силы, рванула в комнату. Она просто пересидит в спальне до сережиного возвращения. Так будет спокойнее и надежнее для них обоих, потому что она не была уверена в том, что Птица не продолжит распускать руки, а повторения прошлогодней истории не хотелось. — Мы не договорили! — Она успела повернуть замок ровно за секунду до того, как ручку дернули на себя. — Ну ладно, возможно я тогда перегнул палку! Ну извини! — дверь содрогнулась, но выстояла. — Ой, да перестань! Что не так? Я ведь извинился! Ингрид неожиданно вспомнила, как будучи совсем мелкой, залезала с подушкой под кровать, чтобы спрятаться от грозы. И еще — всего разок или два, — чтобы не слышать, как мама с папой ругаются. В те моменты подкроватье казалось самым верным и надежным убежищем, и сейчас, в тридцать три с небольшим года, майор спецслужбы Гром не придумала ничего лучше, кроме как схватить сережину подушку и повторить собственный поступок из далекого детства. Она забилась в самый дальний угол под изголовье двуспальной кровати, обхватила подушку руками и ногами и крепко зажмурилась, пытаясь представить, что грохот и вопли — это раскаты грома и ссора родителей, а не пытающийся вынести дверь в святая святых серийный убийца. Спустя какое-то время Птица наконец-то угомонился. Он последний раз ударил по двери и отвалил. По крайней мере, перестал ломиться в комнату. Ингрид тихонько выдохнула и, убедившись, что Чумной Доктор действительно перестал бесноваться, позволила себе раскрыть глаза. От подушки пахло апельсинами, а еще — сережиным шампунем и Гром поймала себя на том, что всхлипывает, словно в ее жизни не случалось вещей пострашнее чем столкновение с долбанным альтером лицом к лицу. Когда Разумовский вернется обратно в тело, она собственноручно прибьет его. Потом. После того, как расцелует — крепко-крепко, чтобы у Птицы не было ни единой лазейки выбраться. И, словно в насмешку над ее мыслями, раздался звук. Она отлично знала этот звук. Слышала его каждый раз, когда взламывала замок, чтобы несанкционированно проникнуть в квартиру того или иного фигуранта. — А вот и я! — ликующе провозгласил Птица. Но ликование в его голосе быстро сменилось недоумением — перед тем, как смениться на ещё больший восторг. — Ты где, майор? А, я понял. Ты хочешь сыграть в игру. Ингрид до крови прикусила губу и до боли зажмурила глаза, вслушиваясь в топочущие туда-сюда шаги. По спине стекал липкий, холодный пот. Грудь сдавила знакомая ноющая боль, напоминающая чем-то железный обруч. Только сейчас она почему-то отдавалась в левую руку. Ее как будто затягивало в темную ледяную безду без единого края. — Мы играли время от времени, пока Олег меня не прогнал, — судя по звуку, Птица отдернул шторы. — Это было весело. Я и не знал, что взрослые тоже такое делают! — голос отдалился в сторону ванной, но почти сразу вернулся обратно. — Серёжа… — Ингрид сама не знала, зачем она это шепчет, потому точно знала, что никакого Сережи здесь нет. Надеялась только, что это прозвучало достаточно тихо, чтобы не привлечь внимания альтера. Она умирала. Она не сомневалась, что умирала и не хотела, чтобы он над нею глумился. — Серёжа… — А вот и я! — Птица поднырнул под кровать с противоположного конца и расплылся в широкой, очень довольной улыбке. В его правой руке был зажат нож. — Ну привет, дорогуша. Сейчас осалю. — Альтер протиснулся вперед и протянул к ней левую руку. А потом резко замер. Тряхнул головой, словно отгоняя назойливую муху… Ингрид закрыла глаза. *** На следующий день, а точнее вечер, после госпитализации к ней прорывается Лидия Яшина. Прорывается, конечно, громко сказано — вряд ли кто-то из персонала имел полномочия чинить препятствия главе спецслужбы. Тем более, что врачи давали крайне положительные прогнозы, а после сделанной накануне операции (ей объясняли что-то про какие-то стенты, но Ингрид не вслушивалась. Просто хотела, чтобы все это уже закончилось и ее отпустили домой. Или, хотя бы, просто оставили в покое, а не мельтешили туда-сюда со своими дурацкими назначениями) прошло уже достаточно времени. Да и случай ее, если верить все тем же врачам, был хоть и неприятный, но не критический, хотя риски, конечно же, сохранялись… Ингрид пропускала большую часть информации мимо ушей, думая о том, что ей очень хочется покурить (а ведь до прошлого лета она и представить себе не могла, что впадет в зависимость от сигарет). А еще ей не хватало Разумовского, чтобы прижаться к нему как можно крепче. К тому же, он мог принести ей ноутбук с удаленным доступом, потому что текущих расследований с нее никто не снимал… …Яшина приносит пластиковый лоток клубники с маркерной надписью «1КГ», расспрашивает о самочувствии и диагнозе, рассказывает о погоде и выглядит как человек, ходящий вокруг да около чего-то важного. И это странно. Совершенно не похоже на её обычное поведение. — Если динамика останется положительной, меня выпишут в конце недели. Ей, конечно, предстоит реабилитация, но у Сережи тоже — реабилитация, а значит они смогут побыть друг с другом перед тем, как возвращаться к работе. Опять же — у нее был удаленный доступ благодаря ему. Она сможет накопать хотя бы что-то. Разумеется, будь ее напарницей по прежнему Лето, было бы гораздо проще, но придется довольствоваться тем, что есть, если только Жучихин и Кизлов не врубят режим гиперопеки. Эти могут. Но она уломает их, обязательно. Просто обязана уломать… Яшина подходит к окну и чрезмерно пристально всматривается в него. Ингрид видит, как пальцы начальницы судорожно сжимают подоконник. Ей это не нравится. Это вызывает тревогу. — Когда тебя выпишут, зайдешь в спецслужбу. Напишешь заявление. — На отпуск? — Послушай, — Лидия Валентиновна отошла от окна и присела на краешек койки, накрыв ее руки своими. От нее пахло вербеной, а еще Ингрид впервые рассмотрела мешки под глазами и тщательно маскируемый усталый вид. И еще нервозность. Словно полковник была на грани нервного срыва, хотя последнее ей могло и показаться. — Ты — моя лучшая оперативница. У тебя удивительно светлая голова. Но я не могу закрыть глаза на то, что произошло. Ты хоть понимаешь, насколько это серьёзно? — Но ведь, — внутри зашевелился неприятный червяк тревоги. — В прошлом году подобное уже было. И вы закрыли на это глаза, и… — И к чему это привело? К обретению смысла в жизни, — мысленно ответила Гром. — Выходу из тупика. Независимости от партнёра. Вслух она не ответила ничего. Горло почему-то сжалось, не давая сказать ни слова. — При таких рабочих нагрузках третий раз неизбежен. Понимаешь? — голос Яшиной дрогнул. — Я не хочу быть виноватой в твоей смерти. Это как с… Неважно. Полковник дёрнула уголками губ в искаженной улыбке и поспешно промокнула блеснувшие в уголке глаз слезы рукавом медицинского халата. — Но, может быть… — Ингрид и сама не знала, что именно собирается предложить. Она чувствовала себя так, словно её ударили чем-то тяжёлым по голове. Пыльным мешком, как когда сообщили ей о папиной смерти. Яшина помотала головой и уставилась на потолок, пытаясь взять себя в руки. В любой другой момент Ингрид обязательно ощутила бы приступ любопытства… Но сейчас ей было всё равно. Она ничего не чувствовала. Только холод. Да, она конечно в последнее время задумывалась о том, что уйдя с работы ей будет легче. Но это было не по настоящему. Не всерьёз. Просто нервное напряжение из-за блядского Весельчака. Её работа была самым важным в её жизни. Её жизнью. И как же она теперь?.. — Если честно, я всё равно об этом думала. Чтобы вывести тебя с оперативной работы. — Свет лампы упал на тонкий ободок золотого кольца и сделанный в него камень на долю секунды сверкнул радугой. — Результаты планового мед. осмотра крайне неутешительные. И мне донесли, что тебя вырвало на последнем трупе. Не говоря о том… — Стукачи. — Ингрид ненавидела стукачей. — Послушай, — Яшина накрыла своими руками её руки. — Дело не в стукачестве. То, что с тобой происходит в последнее время — ненормально. Ты знаешь, я всегда прикрываю ваши выходки, но меня тревожит твоя агрессия. Сначала Аня, потом журналист. А если однажды ты все-таки прикончишь кого-нибудь ненароком? — Но я… — Тебе ведь уже ставили проблемы с гневом? — Я все контролирую. — Вот не зря она не доверяла мозгоправам. Вот не зря. — Вы не можете уволить меня по такой фигне! — Твои проблемы со здоровьем — не фигня! — Яшина с силой ударила кулаком по кровати перед тем, как вскочить на ноги. — И я могла бы вообще! Не приходить! Ограничиться официозом! Ингрид почувствовала, как у неё отвисла челюсть. Эта женщина напротив неё — взвинченная, раскрасневшаяся, с потекшей тушью, — она совершенно не походила на сдержанную руководительницу, которую сотрудники С. О. Н. неизменно привыкли видеть. — Вы как будто сговорились, чтобы вытрясти из меня душу! Я — твой начальник! И я не обязана… — женщина сделала глубокий вдох и пригладила волосы, возвращая самообладание. — Поговорим после выписки, хорошо? Ингрид пожала плечами. Смысл отвечать, если выбора у нее все равно не было? Яшина, кажется, хотела сказать ей что-то ещё, но вместо этого кивнула и вышла, бросив на прощание формальное «поправляйся». Ингрид вздохнула и вытерла дурацкие слезы, навернувшиеся на глаза. Это было несправедливо. Нельзя так запросто лишать ее смысла жизни. Смысла ли? Ингрид обреченно вздохнула и поерзала, устраиваясь удобнее. Да, разумеется история с Весельчаком и покушение на Разумовского позволили ей переосмыслить некоторые вещи. Но это не значит, что она могла без работы. Кем она была без своей работы? Никем. — хладнокровно припечатал внутренний голос. И был абсолютно прав: Майор Гром — это звучало гордо. Это придавало ей веса, особенно когда история с Чумным Доктором, а затем и интервью с Юлей сделали из нее некий символ неподкупности и героизма в глазах общественности. Так, по крайней мере, время от времени говорили ей окружающие, а иногда даже писали в прессе. Ингрид не слишком любила прессу и не считала себя супергероиней, но не могла не признать: это приятно тешило самолюбие. А без работы… Без работы она превратится в самую обычную, ничем не примечательную женщину средних лет. Станет не более чем придатком к своему знаменитому сожителю. Зависимой от него. Если только Весельчак не доберется до нее раньше. …Словно в ответ на ее мысли, дверь в очередной раз открылась и в палату заглянула молоденькая медсестра. Кажется, ее звали Еленой. Ингрид не помнила. Помнила только высокомерие, сквозившее в манере общения подобно яду. — Вам тут передали, — медсестра недовольно поджала губы, и поставила на прикроватную тумбочку вазу с букетом из кроваво-красных гвоздик. — Поклонник, наверное. — Поклонник?.. — недоуменно спросила Ингрид, но медсестра уже покинула помещение. Майор вздохнула и приняла сидячее положение, пододвигая вазу к себе. Это, наверное, от Сережи — как извинение за то, что он до сих пор, по какой-то непонятной причине, не пришел к ней и даже не дал о себе знать. Хотя последнее точно было в его силах, если допустить, что врачи не одобряли посещения (может быть ей и говорили что-то на этот счет. Она не помнила, потому что не хотела вникать во все эти дурацкие нюансы). Только вот выбор цветов безумно странный. Он скорее выбрал бы ромашки, потому что она не скрывала своей любви ко всему, что с ними связано. Или, как вариант, розы — символ любви. Ну или что-то поэкзотичнее — чтобы выебнуться. Хотя, Сережа никогда не дарил ей цветов. Она запретила дарить ей вообще хоть что-нибудь, потому что ненавидела чувствовать себя обязанной, а денег на равноценные подарки у нее тупо не было — не тот уровень заработка. Но ведь кроме него некому. Разве нет? Если только Кабан… …Гвоздик оказывается ровно двадцать. Они перевязаны широкой лентой из черного атласа. Между ароматными головками виднеется край бумаги, не замеченный ею ранее. Ингрид ощущает, как ужас перекрывает доступ к воздуху, но тем не менее, достает его — плотный белый картон с надписью. Сделанной от руки. Почерком, который она узнала бы где угодно. Никто не умирает не в свой срок. *** Третий день Ингрид проводит яростно открещиваясь от посетителей (она понятия не имела, как так вышло, что людей вокруг нее расплодилось как тараканов), потому что не хочет никого видеть после вчерашнего. Бесполезно. Соня, Юля, Августа, чета Прокопенко, Степанов и даже некоторые из коллег, которые обычно почти не пересекались с ней, а если и пересекались то без особой близости в отношениях. И все, абсолютно все ее коллеги ведут себя так, словно ничего не знают про увольнение. А может быть и правда не знают. Вообще ничего не знают. Ни про увольнение, ни про букет. Интересно, а расскажи она о букете, ей бы выставили охрану? А Сережа? Яшина бы сказала ему? Он бы пришел? Это, пожалуй, ранило сильнее всего — то, что его до сих пор не было. А слушать удивлённые вопросы из серии «а разве он не здесь», так и вообще — унизительно. Утешало только одно — он не стал бы выбивать для нее люксовую палату и первоклассное обращение, будь ему все равно. Хотя, это же Разумовский. О его благотворительности в народе легенды ходят. Он недавно спонсировал строительство какого-то пафосного спортцентра для молодежи, по сравнению с этим обеспечить ей адекватные условия — просто пшик. Не более чем капля доброго отношения на… последок? Наверное. Ингрид не хотела об этом думать, но снова и снова возвращалась мыслями к теории о разрыве. Потому что если он не придет, разрыв неизбежен. Не только с его стороны, но и с ее тоже, потому что ей было слишком хреново все эти дни, чтобы простить подобное наплевательство. Но ведь он говорил, что любит, а значит придёт, обязательно придёт. Нужно просто немножечко подождать… …Разумовский заявляется к ней на пятый день. Помятый, неухоженный, заросший щетиной, он держится так, словно не знает как себя с ней вести, а ещё — упорно отводит глаза, так что Ингрид даже сомневается поначалу — уж не Птица ли это. Но потом ловит голубизну радужки и понимает: не Птица. А ещё чувствует странную смесь из облегчения и горечи. Облегчения, потому что с ним всё хорошо, а она уже начала подозревать самое худшее, ведь в конце концов на него покушались, а еще существовал риск подставы. Или вышедшего из-под контроля Птицы. Или проблемы со здоровьем… Горечи — потому что его манера себя держать была слишком уж отчужденной. Как будто они были чужие друг другу люди. Как будто он… — П-прости меня. — Сережа прошёлся от одной стены до другой, а потом резко уселся на пол возле кровати, уткнувшись взглядом в прикроватную тумбочку. Ингрид пожала плечами, не зная, что тут вообще можно сказать. Она не понимала: он извиняется за то, что она не нужна ему такой? Или же… — Это моя вина, — это было совсем не то, что она приготовилась услышать. — Я н-не… Я пойму, если ты сейчас скажешь мне уходить и не возвращаться. — Я ждала тебя. — Не то, что ей следовало сказать в сложившейся ситуации, но то единственное, что получилось из себя выдавить. — Всё это время. — Правда? — Разумовский резко вскинул голову. Его глаза были так широко распахнуты, что напоминали глаза оленя, выхваченного на дороге огнями фар. В них плескалось что-то отчаянное, почти безумное. Что-то, что у нее пока что не получалось идентифицировать. — Но я… М-мне казалось… Ингрид недоуменно посмотрела на него. Она уже ничего не понимала. И ожидала буквально всего, кроме того, что он подскочит на ноги и снова начнет мельтешить туда-сюда, с силой вцепившись пальцами себе в волосы. Разумовский. Господи. Блять. — Может быть объяснишь мне, что происходит? — Я не должен был оставлять вас наедине, — Сережа уселся на краешек ее постели и шумно выдохнул. — Это как-то случайно вышло. Мне было так хреново из-за Олега, что я не помню ничего с того момента, как положил трубку. Только злость, — он растерянно перевел взгляд на свои пальцы. — На тебя. Я знаю, что это иррационально, потому что ты не виновата. А потом, когда я пришёл в себя, я обнаружил нас под кроватью, и ты была в таком состоянии… Мне даже показалось на долю секунды, что… А когда… Я был уверен, что ты возненавидишь меня, ведь это всё случилось из-за меня. Я приходил сюда каждый чёртов день, но раз за разом сбегал, а потом… — Он провёл рукою по волосам, восстанавливая дыхание. — Потом я понял, что поступаю с тобой также, как со мной поступил Олег. Даже если ты больше не хочешь меня знать… — Сережа… — Я знаю, это хреновое оправдание, — он впился ногтями себе в руку и усмехнулся. — Не оправдание вообще. А мне очень хотелось бы иметь красивое оправдание. Но правда в том, что я испугался. Зассал, как сказали бы у нас в детдоме. И мне очень стыдно за себя. Я пытаюсь стать лучше, но снова и снова подвожу тебя, и это так… — Сереж. Разумовский развернулся к ней и обреченно вздохнул. Словно смирился с тем, что ничего хорошего в его жизни уже не будет. — Да? Ингрид внезапно поняла, что может идентифицировать то отчаянно-безумное в его глазах. Надежда. — Давай говорить начистоту, — она почесала бровь и прикусила палец, подбирая слова. — Да, я злюсь. — Это было правдой. — Мне было страшно, больно, грустно, одиноко черт бы тебя побрал. А тебя не было. А ты был нужен. Очень. Особенно после того… — озвучить это было выше ее сил. — Ко мне приходила Яшина. Она… — Да, я знаю, — Серёжа излишне внимательно рассматривал свои руки сидя на самом краешке койки. — Я как раз планировал заехать к тебе после того… В общем, она перехватила меня. Опасалась, что ты можешь… Ну, всякое. Я пытался её отговорить. Честно. Но она была непреклонна. А когда я ждал её выхода из палаты, то понял, что ты возненавидишь меня, что я просто не могу заставить себя посмотреть тебе в глаза, потому что твоя работа самое важное в твоей жизни, а я… — И ты сбежал. Ингрид вспомнила, как полковник сказала «вы как будто сговорились, чтобы вытрясти из меня душу». Теперь она понимала. — Да. — Если бы ты не пришёл, — Ингрид сглотнула мерзкий комок в горле. Только расплакаться ей для полного счастья и не хватало. — Я бы не простила. — Я понимаю, — она ещё никогда не видела его таким потерянным. А еще погасшим. Словно кто-то резко выкачал из него весь цвет, как бы странно это ни звучало. — Это правильно. И я… п-пойду. Тогда. Если т-ты вдруг… — Серёжа, — Ингрид не удержалась от обречённого вздоха. Не человек, а сплошное недоразумение, ну в самом деле. — Т-ты абсолютно права. Правда. Олег был прав насчет моей безнадежности. Я ни капельки не в обиде, да и… — Ты же пришёл. Серёжа замер, осмысливая услышанное. Медленно разжал пальцы, уже схватившиеся за дверную ручку. Вид у него был как у висельника, чья веревка в последний момент оборвалась. — Нужно было прийти к тебе сразу. Я хотел. Честное слово. Я просто… — Знаю. — Ледяная пустота, поселившаяся в груди пару дней назад, начинала ослабевать. — Я скучала по тебе. — Но твоя работа, — Сережа вздохнул и нерешительно шагнул обратно к койке. Он всё ещё выглядел потерянным, но, по крайней мере, перестал походить на мертвеца. — Ты такой дурак, — Ингрид дождалась, когда он сядет и пододвинулась ближе, положив руку ему на плечо. — Я хотел поехать с тобой в больницу, — он вздрогнул от прикосновения и нерешительно положил свои пальцы поверх ее. Ингрид улыбнулась, развернула ладонь и переплела их. — Но медики сказали… — Что ты мне никто? — Теперь, когда она точно знала, что он не бросал её, даже увольнение и букет от Весельчака казались не такими уж значительными проблемами. Разумеется, это было совсем не так, но сейчас, здесь, в этот самый момент, Ингрид позволила себе выдохнуть. — Да. А времени препираться не было. Поэтому я просто узнал, куда тебя повезут, чтобы обеспечить условия. Думал, что приду на следующий день, а в итоге вот это всё… — он тяжело вздохнул и, наконец-то придвинулся к ней вплотную. — Прости меня. Ингрид улыбнулась и сделала легкий кусь ему в плечо, после чего улеглась обратно и приглашающе похлопала по простыне рядом с собой. Все, что нужно было сказать друг другу по вопросу его отсутствия они сказали и она планировала провести оставшееся до конца посещения время за чем-нибудь более приятным. Сережа ее намек понял и, после секундных колебаний, осторожно улегся рядом. Кажется, он до сих пор сомневался, есть ли у него такое право, но по крайней мере делал это про себя. Ингрид довольно заворчала и, не менее довольно сощурившись, пристроила голову у него на плече. — Ты на кошку похожа. — Наглостью и независимостью? — Повадками. Сережа запустил пальцы ей в волосы и улыбнулся. Ингрид в ответ скорчила рожицу и куснула его в плечо, потому что кусь по ее мнению был красноречивее, чем слова. Она никогда не умела в слова как следует. Даже если пыталась. — После того, как тебя увезла Скорая, мне позвонил Степанов. Мы с ним… У нас есть небольшая договоренность. Когда мы были подростками, одна девочка покончила с собой. Там была отвратительная история, и, в общем, после недавней совместной пьянки мы договорились довести это дело до конца. Хотя бы попытаться. В общем, мы поехали в детдом на следующее утро, но не то чтобы далеко продвинулись, если честно, — он тяжело вздохнул и, повернув голову, прижался губами к ее виску. — Надо было ехать к тебе прямо с утра, но мне показалось важным выполнить обещание. Оля была… Не похожей на остальных. Сейчас я наверное сравнил бы ее с Полумной, но тогда меня просто бесило, что она тоже идет на золотую медаль. Да и Олег был в нее влюблен. Он шифровался как мог, но это все равно было слишком очевидно. И меня это бесило. Мне казалось, она его крадет. Я мечтал, чтобы однажды она исчезла, но никогда не хотел, чтобы это произошло так. Просто хотел, чтобы ее перевели в другой детдом или удочерили… Подобрать слова не получалось, поэтому Ингрид ограничилась поддерживающим кусем в основание шеи. — Ты бы видела лицо Буренки, когда мы с ним заявились туда на пару, — Сережа неожиданно развеселился. — Я думал, что ее удар хватит. Да и всех, кто остался с тех времен. Жаль только Олега не было… — он осекся, вздрогнул и сразу же перевел разговор в сторону. — Мы сначала хотели поехать к тебе после детдома, но его вроде как дернули по работе, поэтому пришлось подвезти его до спецслужбы. Он сказал, что мне нужно сделать тебе предложение, но… — Так сделай. О том, как так вышло, что Степанов ни словом не обмолвился про Разумовского во время визита к ней, Гром собиралась подумать после. Пока что ей было просто спокойно. Настолько спокойно, что она даже не сразу поняла, что именно ляпнула. А когда поняла, то было поздно, потому что Сережа покраснел, побледнел, зажмурился, и на одном дыхании, подобно скороговорке, выпалил: — Тысогласнавыйтизаменязамуж? — Я… Ингрид мысленно отвесила себе затрещину. Она оказалась в абсолютно безвыходной ситуации потому что ни правдивое «я же не всерьёз», ни почти вырвавшееся «Я не могу» не были теми вариантами, которые стоило озвучивать. Это было бы слишком жестоко, учитывая, что это она его спровоцировала. Но ответить согласием? Вот так, сходу, не взвесив все «за» и «против»?.. А с другой стороны — их не так уж и много, этих «против». Только потеря финансовой независимости и себя — в связи с увольнением, а ещё — страх перед замужеством как таковым, потому что слишком много мужчин после свадьбы превращается в чудовищ. Слишком мало счастливых семей и слишком много трагедий. Она видела их почти каждый день, на протяжении десяти лет — изуродованные судьбы. Лица. Тела. Психику. Да даже её собственные родители… Ингрид нахмурилась и усилием воли прогнала нелепую мысль как можно дальше. Её родители были исключением. Они хорошо жили. Ну ругались иногда, ну куда без этого. Все ругаются. Мама с папой любили друг друга, и это главное. Они были счастливы вместе. Очень. А ты уверена в этом? — ехидно поинтересовался внутренний голос. Разумеется, она была в этом уверена. И при чем тут вообще ее родители, если речь шла о ней самой? Да и к тому же: а что изменится? Ну, кроме штампа в паспорте. Они всё равно живут гражданским браком, у них налаженный быт, и в принципе, с Разумовским она ощущала себя лучше, чем без него. Да, он не был прекрасным принцем, у него была куча недостатков и психическое расстройство в придачу. Но он был ей нужен. Она его любила, наверное (сейчас у неё не было в этом такой уверенности как несколько дней назад. Она собиралась подумать про это как-нибудь потом, чтобы полностью исключить состояние аффекта). И никто не отменял юридические моменты. Собственно, они столкнулись с этим уже второй раз, просто первый раз ее спасло удостоверение С. О. Н. Теперь, после увольнения, этот фокус не прокатит. Потому что закон четко гласит: если брак не зарегистрирован, одному из сожителей могут отказать в предоставлении информации о здоровье другого. Да и в критических ситуациях к пациенту пускают только близких родственников: родителей, супругов и детей. Ссылка на совместное проживание не поможет ни там, ни там. Никто ведь не потащит её под венец прям завтра, верно? И она всё равно сможет сказать «нет» в последний момент. Или в любой момент до этого. А если Весельчак доберётся до неё раньше, то… Но она все еще боялась брака почти также сильно, как стоматологов. А еще придется менять документы — из-за смены фамилии, терпеть лишнее внимание абсолютно ото всех, нерационально тратить деньги… Ну или постоянно жить в страхе разоблачения, если Сережа согласится никому ничего не говорить. А если об этом ненароком прознает пресса… — Я подумаю.