Свои чужие люди

— Ты уверена, что поступила правильно? — поинтересовался Сережа переступая порог квартиры. Ингрид кивнула и, зайдя следом, повернула замок на входной двери. После кладбища собравшиеся отправились к вдове, на поминки, к которым Разумовский, по понятным причинам, присоединиться не мог. Это было идеальной отмазкой для тех, кто в теме, так как признаваться коллегам, что ее социальные ресурсы ушли в глубокий минус ещё до кладбища было, почему-то, очень неловко. — Яшина может подумать, что ты отрываешься от коллектива. Ингрид пожала плечами и потерла виски руками, пытаясь отогнать подальше коктейль из воспоминаний: смерть и похороны родителей, темная лужа крови на асфальте под лимонными небесами, приглашение на танец от Юлия, тело и похороны Погодина, похороны Рылеева, мамин смех, ворвавшаяся в Управление Лисовская и добродушно-насмешливая улыбка ее супруга, Сережа, истекающий кровью на полу собственной башни, улыбающаяся фотография на надгробии Дарьи Липенко… — …все хорошо? — Нормально, — идей о дальнейших действиях у нее не было, поэтому уткнуться лбом в плечо подошедшего партнера выглядело как вполне жизнеспособный план. — Просто… — Плохие воспоминания? Ингрид почувствовала, как ее прижали к себе и поцеловали в макушку. Кивнула и молча обняла его в ответ, разрываясь между желанием рассказать всё и ничего не рассказывать. У него наверняка сейчас хватает собственных переживаний, поэтому грузить его еще и своими… — П-помнишь… — его голос нарушил устоявшуюся уютную тишину настолько внезапно, что Ингрид непроизвольно вздрогнула. — Ты обещала мне… Н-не то ч-чтобы я настаиваю, но т-тебе н-нужно отвлечься, и… — он сделал глубокий выдох, помолчал и судорожно сглотнул, возвращая себе контроль над речью. Ингрид почти не сомневалась, что в дополнение к этому прилагаются зажмуренные глаза и очень яркий румянец. — Там. В казино. Т-ты обещала мне. — Я не… — П-п-потанцуй со мной. Ингрид подняла голову и посмотрела на него — раскрасневшегося и растрепанного — как на сумасшедшего. — В таком виде? Без музыки? Сейчас? Разумовский тяжело вздохнул и по птичьи склонил голову набок. — Пожалуйста? — Ну… — кажется, она никогда не чувствовала себя так глупо. Кто вообще помнит о таких мелочах как несостоявшиеся танцы, да еще и спустя столько времени. Да и… разве это правильно — танцевать после похорон? Но с другой стороны… — Ладно… Но… — Музыка не проблема, — Сережа, кажется, покраснел ещё сильнее. И она сама, кажется, тоже. Глупо. Господи, как же всё это глупо. Они же не школьники, а взрослые, серьезные люди. Да и с танцами у нее… — С-сейчас. Он потыкал куда-то в экран своего смартфона, а потом… Потом в коридор ворвались переливы Чайковского, выбив из ее груди весь воздух. Она знала эту мелодию. Прекрасно знала. Даже играла на гитаре — давно, до маминой смерти. Но она столько лет её не слышала… — Выключи. — Собственный голос показался далёким и чужим. — Что… Ощущения были такими, словно кто-то резко сдернул целительную корку с только-только зажившей раны. — Я сказала выключи. Коридор квартиры уплывал, сменяясь уютным полумраком квартиры родительской. За окном гремела гроза, темноту разгоняли огни свечей, длинных, белых, распиханных по стаканам и расставленных по комнате. Из-под перебирающих гитарные струны собственных пальцев вылетали звуки Лебединого озера… — Ингрид… Каждый гитарный звук имеет свою окраску. Так даже проще — запоминать цветовые сочетания и их соответствия на инструменте, а не аккорды. Какие-то из них ей нравятся больше, какие-то меньше, с какими-то интересно экспериментировать, меняя мажорную гамму на минорную и обратно… Лебединое озеро начинается с мятно-зеленого, постепенно рассыпаясь на симфонию фиолетовых оттенков. Изумруд и сирень, разбавляемые золотыми всплесками и серебром, чем-то похожим на жидкий шелк, хотя она не то что жидкого, она и тканевого-то шелка не видела никогда… — Разрешите пригласить вас на танец. Мама вздыхает демонстративно, но с насиженного места поднимается, кутаясь в пуховую темно-серую шаль, под которой виднелось домашнее платье — светло желтое, в мелкий синий цветочек. — Удивительно, как это тебя не дергают на работу через каждые три секунды. Папа пожимает плечами. Он сейчас выглядит таким неловким и таким влюбленным, что Ингрид невольно улыбается и сбивается с перебора. Приходится начинать заново — мятно-зеленый, сирень, сирень, сирень, вспышка золота… — …в кои-то веки у тебя нашлось время на семью. — Моя работа — самое главное в моей жизни. Ты же знаешь. — Знаю, — мама поджала губы и провернулась. — Но было бы неплохо, занимайся ты еще и дочерью. Как отец, а не… — Вы с Ингрид — самые важные люди в моей жизни. И я делаю для вас все, что могу. — Только то, что считаешь нужным. — Олимпиада, пожалуйста… …вспышка золота, небесно-голубой, серебро. Но здесь не должно было быть голубого. Или… — …не лезь ко мне со своей похабщиной. Хотя бы при ребенке. — С каких пор целовать жену — похабщина? — Я сказала — не лезь. По углам комнаты дрожали тени. Панорама города, отражавшаяся в окне, была скрыта стеной дождя. На улице, наверное, холодно. В квартире тоже могло быть и потеплее, но на подоконнике было так уютно, что двигаться не хотелось. Родители продолжали пререкаться, но они всегда так делали. Что поделать, если они не умеют выражать любовь иначе?.. — Ингрид? Голос Сережи врывается в череду разноцветных всполохов, вытягивая обратно. — Ингрид, пожалуйста… В воздухе пахнет одеколоном и апельсином, а на светлых, бежевых стенах пляшут солнечные зайчики — они проникли сюда через окно в гостиной. — Прости, — несмотря на летний день, в коридоре холодно, до трясучки. И нет никаких свечей, никаких родителей. Только она и Сережа, по степени бледности напоминающий мертвеца. — Я просто… Просто хотела покоя — хотя бы капельку. Просто не могла прогнать из головы дурацкую мысль о том, что сейчас, с высоты прожитых лет, отношения между родителями совсем не кажутся гармоничными. Херня, конечно. Просто они не умели выражать свои чувства по-другому, а негативные мысли на этот счет — не более, чем влияние сегодняшних похорон, потому что она так чертовски устала от происходящего в её жизни… От навалившейся усталости и саднящего ощущения где-то внутри хочется плакать. Но нельзя. Сереже и без ее проблем сложно — у него Птица, работа, а теперь еще и простуда, пусть даже и пошедшая на спад усилиями Елены и вызванного ею доктора. К тому же, он тоже терял близких, и его потеря куда страшнее, чем у нее. — Тебе не за что извиняться. Иногда эта его понятливость, поддатливость невероятно бесила. Было бы гораздо проще, начни он сейчас выяснение отношений, потому что выяснение отношений позволяло вернуть контроль над собой и происходящим. Но нет же, именно сейчас нужно было развести… вот это всё. — Мы можем потанцевать без музыки, — титаническим усилием воли майор обуздала подступающую истерику и улыбнулась. — Но я хреново танцую. Разочаруешься. — Давай потом, — Сережа поцеловал ее в лоб и отстранился и это против воли немного царапнуло изнутри. — Я заварю чай. — Не то чтобы я не… — Мама… Да и папа тоже. Они очень любили эту мелодию, — идиотское желание оправдаться за плохие танцевальные навыки сразу же улетучилось. — Я решил… — Мои тоже. — Слова вырвались совершенно непроизвольно, хоть и отозвались каменной тяжестью где-то в районе сердца. Она никогда не говорила о родителях с другими людьми. Даже с четой Прокопенко. Потому что слишком личное. Слишком. Оно не касалось никого кроме неё. — И Ведищеву. Это… — Я знаю, кто это. Ну разумеется. — Маме больше нравилась Анна Герман. — Сережа потер запястье и не очень уверенно улыбнулся. — Она даже пела мне ее песни как колыбельные. И я понимаю… Я тоже ее не слушаю. Боюсь, что пение, которое осталось у меня в голове — не мамино. А если мамино, то всегда есть риск, что исполнение в оригинале его вытеснит. Глупо, правда? — Вовсе нет, — Ингрид дотронулась кончиками пальцев до его подбородка, но так и не надумала, что сказать. Что вообще тут можно сказать? Да и нужно ли? — Пошли. Я заварю чай. Разумовский хотел было что-то сказать, но передумал и поднял руки, демонстрируя, что сдается. Ингрид невольно улыбнулась, скользнула в кухню и поставила чайник под кран — набирать воду. — Когда за мной пришли, я ни на секунду не поверил в услышанное, — Сережа оккупировал один из стульев. Его голос звучал ровно и даже слегка задумчиво, почти обыденно. Притворство портили только подрагивающие пальцы, теребящие рукава толстовки. — Твоих мамы с папой больше нет. Так она сказала. Она была доброй, та женщина. Даже вещи мои собрала, потому что это уменьшало головную боль воспитателей. Я помню, что воспринимал это как игру, потому что… Ну, они же обещали мне вернуться. Сказали, что я даже соскучиться не успею. Они никогда не врали, поэтому я решил, что у них просто временные сложности и необходимо поиграть в партизан, а потом они приедут на катере вместе с Марси и заберут меня. Но они так и не вернулись. Я до последнего отказывался верить. А когда… — он поднялся на ноги и достал из холодильника помидоры. Кивнул сам себе, протянул руку за ножом и принялся излишне сосредоточенно нарезать плоды. — Ну, в общем, заработав бабла я смог отыскать, куда отправили их тела, но… — Это не помогло? — саднящее ощущение внутри только усилилось от того, как он запнулся перед словом «тела» и с какой неуверенностью произнес его — словно ступал по тонкому, едва-едва застывшему льду над глубокой ледяной бездной. Ингрид попыталась пустить мысли в другое русло, но не смогла. Она слишком хорошо знала, какой бардак творится в трупохранилищах. Особенно если с поступившими телами «не все так просто». Не говоря уже о том, что скорее всего с телами поступили по общепринятому регламенту — выкопали через пять лет, чтобы предать кремации и освободить землю, ведь за ними на тот момент так никто и не обратился. Сережа молча помотал головой и отложил нож в сторону. — Мне предложили самолично перекопать городские кладбища, раз уж мне все равно нечего делать. — Он усмехнулся и сжал край столешницы так, что побелели костяшки, но в следующее мгновение сник и опустил голову. — Если честно, я все похороны об этом думал. О том, что у мамы с папой есть безымянная могила. Возможно совсем рядом. Может быть достаточно сделать пару шагов в сторону, и они будут там. Но я никогда этого не узнаю. Они как будто… Ингрид не знала, что ответить. Больше всего на свете ей хотелось забрать его боль себе. Но она понятия не имела, как это сделать и молча злилась на собственное бессилие, сделав единственное, что пришло в голову. Она обняла его со спины, поцеловала между лопаток и уткнулась в место поцелуя лбом, прикрыв глаза. — Извини, — Сережа развернулся и обнял ее в ответ. — Мне не следовало… — Когда мама умерла, мне казалось, что это бред какой-то. — Смерть родителей все ещё не касалась никого, кроме нее, но она не могла оставить его откровенность без ответа. В конце концов, если они не могут доверять друг другу, то кому они вообще могут доверять? — Ее не было, но не было как будто она ушла за хлебом. А потом я решила, что это к лучшему. То, что её не стало. — На нее вдруг накатило поразительное спокойствие. — Мама так мучалась. Держала перед нами лицо, но иногда я слышала, как она плачет от боли, когда думала, что ее никто не слышит. Часть меня была даже рада. Тому, что она свободна. Единственным человеком, с которым Ингрид говорила про это, был отец, но всё закончилось тем, что они поругались — в первый и единственный раз. Папа обвинял ее в бездушии и эгоизме, а она высказала всё, что думает о несоблюдении последней воли покойной. Ругань закончилась тем, что она швырнула на пол тарелку и та разлетелась вдребезги. Папа тогда уставился на на неё так, словно увидел впервые в жизни и с тех пор они подчёркнуто игнорировали друг друга. Это было довольно просто — папа пропадал на работе, а у нее на горизонте маячили школьные и вступительные экзамены, к которым нужно было готовиться. Не то, чтобы она не переживала. Переживала, наверное. Ингрид было сложно судить. После маминой смерти ее и без того не шибко широкий эмоциональный диапазон окончательно притупился. Вспышка гнева на папу осушила ее досуха и она не чувствовала ничего кроме всепоглощающего равнодушия. И ее это устраивало. Чувства, как и связи с людьми, всегда были полным дерьмом. Ее гораздо сильнее интересовало как сделать так, чтобы найти в себе силы и смысл делать в этой гребанной жизни хотя бы что-то, потому что экзамены не сдадутся если следовать неугасимому желанию просто лежать и пялиться в потолок. — Так и будешь игнорировать меня? Папа подошёл к ней спустя два месяца. Ингрид оторвалась от задачки по геометрии, посмотрела на него невидящим взглядом и уткнулась обратно в тетрадку. — У меня учеба. Ты же хочешь, чтобы я поступила? Папа дёрнулся, словно она его ударила. — А ты не хочешь? — Это мое призвание, — углы между пря­мы­ми SB и AD в правильной шестиугольной пирамиде никак не желали находиться. — Поэтому не мешай. — Я хотел извиниться за то, что вспылил тогда. — Он протянул руку и сжал своей ладонью ее плечо. От него несло алкоголем. Ингрид вздохнула и отодвинула тетрадку в сторону. Скрестила руки на груди и внимательно посмотрела на опустившегося перед ней на колени мужчину, пытаясь сообразить, что делать дальше. — Давно хотел. Просто… Трусил. Никак не мог заставить себя. Смотрю на тебя и вижу её. Один в один. И внешне и по характеру. Мне не стоило тогда на тебя кричать. — Тебе нужно было выплеснуть горе, — Ингрид внезапно поразилась тому, как сильно изменился отец за то время, что они не разговаривали. Он осунулся и выглядел куда старше, чем был на самом деле. И ещё взгляд. Его взгляд был уставшим и больным. — Не на тебя. — Он уткнулся головой ей в колени. Ингрид моргнула и подавила желание отодвинуться — физические прикосновения других людей чем дальше, тем больше становились неприятными. — Прости меня, доченька. У меня не вышло быть хорошим отцом. — Нормально всё. — Она не знала, что нужно говорить в таких ситуациях. Раньше, наверное, испытала бы облегчение или прилив нежности. Но сейчас не было ничего. — Пап, правда. Чё ты как этот. — Я никогда не знал, как нужно общаться с дочерью, — отец поднял голову и сжал ее руки в своих. — Чувствовал огромное облегчение, когда нам сказали, что будет сын. Сын, пацан, которого я понимаю как растить. А родилась ты. Такая трогательная, такая… Крохотная. Беззащитная. Голосистая до ужаса. Я в тот день как раз засадил одного ублюдка. Он работал в школе и совращал учениц. Заковал его в браслеты, доставил в участок. А ко мне наш дежурный подходит и говорит, что звонили из роддома и что у меня родилась дочь. Дочь, понимаешь? Коллеги поздравляли меня. Кто-то убеждал меня, что дочь это не так уж плохо, кто-то пытался утешить, что в следующий раз обязательно родится сын… А я стоял и думал — как моя девочка будет жить в мире с таким количеством грязи? Она ведь никогда не будет в безопасности, потому что всегда может стать одной из этих несчастных школьниц, или еще хуже — тех тел, которые остаются после того, как изуверы заканчивают свои глумления. Или, что еще хуже — тел не найденных. Твоя мама жутко разозлилась, когда я сказал ей об этом. Кричала, что я совсем спятил — смотреть на собственного ребенка, на младенца, и представлять его изнасилованным или мертвым. А потом ты подросла и заявила о своем желании пойти в милицию. Я был в ужасе. Какая-то часть меня до сих пор в ужасе, потому что ну какая милиция, ты же не выживешь в милиции, у тебя же все сердце нараспашку, ты же такая нежная… — Пап, — Ингрид закатила глаза и взлохматила отцовские волосы. — Ну какая нежность? Я же бронепоезд, забыл? — Я пытался подготовить тебя к профессии как мог. Даже оттолкнуть от нее, если честно. Худшее проклятье любого милиционера: ребенок, идущий по его собственным стопам. Особенно если дочь… — Пап, не надо. — Она понимала, что он пытается донести, но внутри все равно неприятно резануло. Первое подобие чувств с момента маминой смерти. — Я буду лучшей. — Конечно будешь, — Папа подался вперед и запечатлел поцелуй у нее на лбу. — Ты же Гром. Просто иногда я жалею, что ты не выбрала себе жизнь нормальной женщины. Выучилась бы на какого-нибудь… филолога. Завела бы семью. Женщинам ведь очень важна семья, а в милиции у тебя не будет на это шанса. — Я найду симпатичного коллегу и заключу брак по расчету, — Ингрид не удержалась от улыбки. Слышать такое от папы было забавно, ведь раньше он никогда не говорил чего-то подобного. — Ты никому не будешь нужна, если пойдешь в милицию. Но, может оно для тебя и к лучшему. Я все равно не видел, чтобы ты питала к мальчикам интерес… Ингрид не сразу поняла, о чем он. А когда поняла, то разговор уже свернулся в другое русло. — …я не справился. Когда она мне об этом говорила, я считал, что она ошибается, но она была права. Я не справился. Я не уберег. Не защитил. — Пап… — Я не знаю, как мне жить дальше, дочка. Жизнь без нее не имеет никакого смысла. Я бы очень хотел умереть вместо нее. Вместе с ней. Она была всей моей жизнью. Хочется верить, что и я для нее тоже. А теперь… — Пап… — Хотел бы я быть таким же сильным, как ты. Я чувствую себя… потерянным. Как будто меня на самом деле больше нет. — Пап, мы… — Ингрид закрыла глаза, представляя, что сделала бы мама в такой ситуации. Потом она улыбнулась, открыла глаза и поднялась на ноги. — Мы с тобой взрослые люди. Прорвемся. Но даже после примирения мало что поменялось — папа все также пропадал на работе, а ей по прежнему нужно было готовиться к экзаменам. Разве что игнор сменился на периодические разговоры и напоминания ему, что они оба — взрослые люди, что они обязательно прорвутся, что… Через пару недель после папиной смерти она отловила себя на том, что опять думает в таком же ключе, как с мамой. Что в общем и целом для папы так даже правильно. Теперь он с мамой и они счастливы. Все ведь случилось к лучшему, разве нет? — Я не была у них после папиных похорон. Не видела смысла тратить время. Нужно было учиться, потом работать… А сегодня… Наверное нужно было пойти туда перед похоронами. Или после. Кладбище то одно. Но я только сейчас об этом подумала. В тот момент мне даже в голову не пришло… — Значит, так было правильно. — Ингрид почувствовала, как ее поцеловали в макушку и непроизвольно вздохнула. Ей хотелось поднять голову и посмотреть ему в лицо, но она боялась. Боялась, что увидит тщательно скрываемое осуждение. — Не вини себя. Неслышно подошедший Пиздец требовательно боднул ее ногу своим лбом и возмущенно мяукнул. Ингрид воспользовалась этим как предлогом, чтобы нарушить странную, не самую комфортную атмосферу. Она вывернулась из объятий, подхватила на руки кота и заставила себя посмотреть Разумовскому в глаза, потому что какой смысл делать вид, что все хорошо, если… На его лице не было ни единого намека на осуждение, но это ничего не значило. Он вполне мог взять себя в руки и скрыть его, потому что врядли он оценил ее слова о том, что для мамы было к лучшему умереть. А уж то, что она не навещала могилу… Для человека с трагедией как у него подобное просто недопустимо. Он наверняка подумал, что она не любила своих родителей. А она любила их. А они её. И друг друга мама с папой тоже — любили, просто не знали, как это выразить по-нормальному. Серёжу это всё вообще не касается, и уж тем более у него нет права на осуждение только потому, что с его родителями случился такой кошмар. Его это не касается. Никого кроме неё это не касается. Не надо было вообще об этом заговаривать. Нужно было ограничиться выслушиванием. Так нет же. Нужно было вывалить на него вот это всё… Тупая дура. Ингрид посадила кота на стол (Сережа обреченно вздохнул, потому что они спорили на эту тему уже не раз: его раздражало, что кот ходит там, где лежат продукты, а она считала, что всё, куда может запрыгнуть кот, создано для кота), отмахнулась от какого-то его вопроса, даже не потрудившись вслушаться, и направилась в спальню — за ноутбуком. Кладбище кладбищем, а у них все еще было четыре трупа и генерал, требующий результатов. К тому же она не могла циклиться на воспоминаниях до бесконечности. Ей нужно было работать. *** Поработать нормально у нее, разумеется, не получилось. Сначала Ингрид подумала о том, что если она останется в спальне, Сережа накрутит себя и вообразит очередную хуйню, а это значит — всё вернётся на осточертевший конфликтный цикл. К тому же, это будет выглядеть так, словно ей плевать на его откровения, а это совсем не так. Поэтому она взяла ноутбук и с демонстративной сосредоточенностью расположилась на кухне, готовая встретить очередной приступ наездов. Но приступа наездов не случилось, потому что Разумовский молча уселся на соседний стул и начал нарезать овощи, то и дело поглядывая на нее и улыбаясь. Ингрид старалась не обращать внимания, но безуспешно: его улыбки наводили ее на мысль, что что-то не так, но что именно она упорно не понимала. И это заставляло нервничать. И смущаться. И дико беситься, в то время как Разумовского, кажется, всё устраивало, потому что он все меньше глядел на овощи и всё больше — на неё. От этого ей всё сильнее хотелось ебнуть его стулом, но она сдержалась, попытавшись ограничиться выяснением, какого хрена он на нее вылупился. Но как только она начала придавать своим планам воплощение в жизнь, он с невозмутимым видом сунул ей в рот кусок томата. Ингрид хотела было напомнить, что у него и без помидоров есть варианты того, что именно можно в неё засунуть, но в последний момент сдержалась и ограничилась бурчанием о том, что он ей мешает. Но рабочий настрой уже был потерян и в итоге сначала ее припахали к готовке, а потом уволокли в спальню, чтобы посмотреть какой-нибудь фильм… Но фильм оказался недостаточно интересным, а может быть с самого начала являлся не более чем предлогом, потому что уже через пару минут после начала Ингрид потянулась к партнеру за поцелуем, а тот ответил. На самом деле это было тупо, словно нельзя было просто взять и поцеловаться, без дурацких предлогов, словно они какие-то тупые школьники, а не взрослые, серьезные люди. Хотя, возможно он действительно хотел посмотреть фильм? Ведь это она полезла к нему, а не наоборот. Возможно она мешает ему, и вообще — навязывается? Но ведь тогда он не ответил бы ей. Ведь не ответил бы? К тому же, он говорил, что любит… Ингрид непроизвольно вздрогнула и отстранилась, искренне надеясь, что сможет скрыть охватившую ее тревогу. Он не мог посчитать правильным то, что она рассказывала. Он должен был ее осуждать. И, скорее всего, осуждал, просто не подавал вида. То есть лгал. Но зачем? Какой в этом смысл? Перетерпеть немного, чтобы успеть подготовить себе пути отхода? Но ведь они даже не женаты. Все, что от него требуется — попросить ее собрать вещи. Но, наверное, из чертовых принципов благородства дает ей время закончить ремонт. Но ведь он говорил, что любит. Но родители… — Всё в порядке? — Да, — Ингрид дернула уголками губ и вернулась в сидячее положение, машинально подтянув колени к груди и обхватив их руками. — В полном. На самом деле все было не в порядке. Тревога перерастала в панику, лишая возможности дышать и ей приходилось прилагать титанические усилия, чтобы не скатиться во внезапно нахлынувшую истерику и сохранить внешнее спокойствие. — Ты похожа на кинцуги, — расширившиеся зрачки затапливали голубизну радужки. Ингрид подумала, что видела похожее у наркоманов. Но ведь он не употреблял, хотя порой и создавал у неё впечатление обдолбанного. — На кого? — собственный голос напомнил хриплое воронье карканье. Слово «кинцуги» звучало как какой-нибудь жуткий азиатский демон, сеющий в мире разочарование и омерзение. — На что, — Сережа улыбнулся и скользнул пальцем по её скуле. На секунду Ингрид подумала, что он сейчас обнимет ее, но ошиблась. — Кинцуги это японский подвид искусства и реставрации одновременно. Куски сломанного керамического изделия соединяются заново при помощи золотого лака. — Дурак. — Ингрид невольно залилась краской. Разумовский был в своем репертуаре, отыскивая самые идиотские сравнения из всех возможных. — Ну какое из меня искусство? — Удивительное, — палец переместился на губы. Ингрид подавилась воздухом и покраснела еще сильнее. Она ненавидела его за то, что он выводит ее на такие реакции. Она ненавидела себя за то, что стала слишком чувствительной. — Сложное. — Палец скользнул вниз, на подбородок. — Не для всех. — Он убрал от нее руку и тяжело вздохнул. — Очень хрупкое. — Я не… — Можно тебя обнять? Ингрид кивнула и подалась вперёд, пользуясь возможностью урвать еще немного тепла. Она почувствовала, как ее прижали к себе и закрыла глаза, уткнувшись лбом в основание мужской шеи. Хотела было пояснить, что она совсем не рада тому, что мамы с папой не стало, что она не ходила к ним на кладбище не из равнодушия, просто как-то так получилось — нужно было учиться, потом работать, но это вовсе не значит, что ей плевать… Но слова упорно не выходили наружу. И вообще — не находились, потому что она никогда не была оратором. И за это она себя тоже — ненавидела. Так сильно, что ей хотелось кричать и если бы у нее была возможность, то она бы просто вскрыла вены. Кромсала бы их ножом до тех пор, пока запястья не превратятся в кашу, потому что она все равно скоро умрет, так зачем вообще что-то оттягивать… Но у нее не было такой возможности, поэтому Ингрид до крови закусила губу и осторожно, не очень уверенная в том, что у нее есть на это право, обняла его в ответ. Она чувствовала, как её гладят по волосам и спине, периодически целуя в макушку. Слышала, как он тихо, но сбивчиво шепчет, что любит её, что она в безопасности, что он очень просит её ему поверить… А потом потеряла остатки самоконтроля и разревелась. *** Первый рабочий день после похорон начинается с кошмара. Ей снится Сережа, истекающий кровью, гостеприимно распахнутая могила, осуждающе качающие головами отец и мать, и высокая фигура у нее за спиной, ласково подталкивающая ее вперёд. Прямо к могиле. — Нам пора. Ингрид попыталась дернуться, но безуспешно, а когда она (с криком) проснулась, то никак не могла вдохнуть нормально — паника пережимала горло, закрывая доступ кислороду. Мир кружился перед глазами в бешеном вальсе, тело покрылось потом, а сердце колотилось в бешеном ритме, почти привычно сдавливая грудь железным обручем. Сережа, перепугавшийся едва ли не больше чем она, убеждал ее взять отгул, но Ингрид решительно отвергла такой вариант. Хватит с нее отгулов. Подумаешь, паническая атака. Она уже взрослая девочка. Прорвется. … День начинается весьма недурно — Яшина просит их троицу задержаться после оперативки и со вздохом сообщает, что генерал приказал подзагрузить их работой, чтобы мозги работали быстрее. Так в их «ведомство» поступает два новых дела — несколько пропавших без вести девушек, среди которых — известная модель, вернувшаяся два месяца назад из-за границы; и серия жестоких убийств — убийца потрошил женщин ножом в их собственных квартирах, а потом брал на кухне стакан, смешивал молоко с кровью и выпивал. — Это вы нам дали, потому что Гром? Ингрид удивлённо переглядывается с Лето и они обе ещё более удивлённо смотрят на Волкова, который, в свою очередь, выглядит так, словно его ударили по затылку. Яшина удивлённо приподняла бровь. — Что вас удивляет? — Ну я даже не знаю, — в голосе Волкова — неприкрытый сарказм. — Потрошить женщин в их собственных квартирах и пить их кровь? Это… кринж. — Согласна, — Яшина осталась невозмутимой. — И… — У Гром весь архив — чистый кринж. Чем дальше — тем кринжовее. Вы что, специально отбираете ей всякий трэш? Неудивительно что у неё кукуха съехала. Ингрид кашлянула, напоминая о своём присутствии. Лето преувеличенно внимательно рассматривала кофемашину, давя улыбку. Но всё-таки не сдержалась. — Добро пожаловать на гражданку. — Для военного наемника у вас на удивление сильная впечатлительность, — Яшина сделала вид, что не слышала ее реплики. — Особенно если учесть, какие люди туда идут. — Война это война, — Волков остался невозмутимым. — А спецслужба это спецслужба. И у каждого моего сотрудника архив личных дел состоит из такого же, как вы изволили выразиться, кринжа. Если вас что-то не устраивает… — Просто спросил. — Наемник пожал плечами. — А я — просто ответила. Можете быть свободны, все вы. Троица синхронно кивнула и покинула кабинет. Ингрид ожидала, что Волков продолжит возмущаться, но он молчал, напрочь игнорируя подколки развеселившейся Лето. Сама она понятия не имела, как правильно реагировать на подобное. Ну да, почерк маньяка довольно жёсткий, но назвать его самым страшным из всех было нельзя. Он мало чем отличался от Каштанового Человека, Мессии и множества и множества остальных изуверов, насильников, садистов, психопатов и просто беспринципных людей, с которыми она сталкивалась за годы службы. Хочешь выдержать жизнь — готовься к смерти. Хотя отчасти, как ни странно, она его понимала. Война это война, там подобное в порядке вещей, как бы прискорбно это не было. Но уложить в голове что самое страшное зло, в неимоверных количествах, творят самые обычные люди, с самой обычной жизнью, ничем не отличающиеся от остальных… Да, это сложно принять. Поначалу. Привыкание происходит быстро и уже через пару лет начинается обратное: удивление, что человек оказывается не дерьмом. — Это всё вопрос времени. Лето и Волков оторвались от изучения материалов и синхронно подняли головы. Ингрид почувствовала себя неловко. Она понятия не имела, нахрена она вообще решила ободрить его. Это было также глупо, как вываливать на Серёжу свои эмоции и мысли от родительской смерти. Но отступать было некуда. — Ты быстро привыкнешь. Через пару лет, — она вспомнила, как рассказывала Дубину про эксгумации и поспешно отогнала от себя подступившую было едкую горечь, — для тебя не останется ничего святого. Лето одобрительно хмыкнула и, отпив глоток кофе, уставилась обратно на папки. Волков же просто продолжил молча смотреть на нее. Ингрид вопросительно приподняла бровь и уставилась на него в ответ. Пару минут они сверлили друг друга отстраненно-холодными взглядами, после чего наемник пожал плечами и отвернулся. Ингрид и сама не удержалась от усмешки. Взрослые вроде люди, а ведут себя как придурки. К тому же, Волков удивительно тихо обитался в квартире после завершения операции «Любовница». Он перестал выходить к ним и все время сидел в своей комнате. Она даже не видела как он уходит и возвращается. Может, у него что-то случилось? Впрочем, какая разница? Они оба — совершенно чужие друг другу люди без единой точки пересечения. Но с другой стороны, этот человек — Сережин друг… … В конце концов она решила расспросить Волкова позже и сосредоточиться исключительно на работе. Это здорово помогло взять себя в руки и день даже прошел достаточно продуктивно, немало подняв ей настроение. У нее даже образовалось несколько свободных часов, которые она потратила на визит к старым друзьям из морга — помимо того, что она соскучилась, ей хотелось проконсультироваться с ними по делу, которое они с Лето и Волковым единогласно окрестили «делом Вампира». Визит получился плодотворным и домой майор возвращалась в самом приподнятом настроении. Она даже отпустила такси на середине пути, решив пройти оставшуюся часть дороги пешком. …На улицах уже стемнело и город заливался огнями фонарей, витрин и автомобилей. Уже неподалеку от дома в небе начали сиять призрачные вспышки приближающейся грозы. Ингрид невольно улыбнулась, подумав о том, что даже при всех минусах здешнего климата, не променяла бы Петербург ни на один из городов мира. Все эти здания, улицы, переулки, текучие воды Невы в обрамлении из гранита… Может быть еще и поэтому она пахала как проклятая, без передышек — чтобы сделать его светлее. Лучше. Чище. Улица вокруг нее была абсолютно пустынной. Тишина разбавлялась только стуком колес приближающегося трамвая. Ингрид подумала о том, что еще десять минут — и она дома, а значит, если повезет, не успеет промокнуть. Она поправила неизменную кепку на волосах, чуть плотнее запахнула плащ и уже думала остановиться и прикурить, как заметила идущего навстречу ей мужчину. Он был высокий, лысый и двигался неспешным, даже слегка вальяжным шагом. На нем был дорогой черный костюм и такого же цвета и покроя плащ, как у нее. На поводке он вел холеного, черного немецкого дога. Воздух вокруг, как будто, слегка сгустился и Ингрид невольно замедлила темп. Сделала шаг, другой и остановилась. Остановился и мужчина. Он стоял рядом с переходом через трамвайные пути и молча, даже немного ласково, смотрел на неё. А она смотрела на него, не в силах отвести взгляд от его глаз и не в силах пошевелиться. Это было абсурдом, абсолютным абсурдом, но она узнала его и тут же почувствовала, как внутрь хлынула ледяная волна ужаса. Кажется, только теперь она поняла, что значит настоящий страх. Да, она предполагала такой исход, но она была не готова… Она не хотела умирать сейчас. Она же столько еще не сделала… Новая грозовая вспышка осветила небо и на светло-желтой стене какого-то старинного здания отразилась огромная мужская тень. Мимо них, разгоняя фарами темноту, проехал трамвай. Мужчина приветственно кивнул ей, растянув губы в легкой улыбке и, также неспешно, перешел улицу. Рядом с ним горделиво шествовал гигантский пёс. Ни тот, ни другой, ни разу не обернулись Ингрид постояла на месте еще немного, провожая Весельчака взглядом и не находя в себе силы пошевелиться, пока новый грязно-голубой всполох не придал ей сил сорваться с места. Как она добралась до дома она не помнила.