Свои чужие люди

Ингрид разбудил внутренний толчок. Она моргнула несколько раз, пытаясь сообразить, где находится — ей снилось, что никакого снайпера нет и не было никогда, а на состоявшихся таки пятничных посиделках, взявшиеся черт знает откуда брат и сестра Июнь травили чете Рылеевых ахуительные истории о рыбалке, пока Погодин, живой и здоровый, обучал Серёжу чистить гранаты, к огромному недовольству Олега Волкова… И кстати, о Волкове. Ингрид моргнула последний раз, подняла голову, и… встретилась с холодным взглядом наемника. Поняв, что она проснулась, он показал себе на запястье, как бы сигнализируя: «время»; и вышел из комнаты также бесшумно, как вошёл. Ах да, точно. Работа. Ингрид вздохнула и с неохотой выползла из объятий спящего рядом Разумовского. Попыталась вспомнить ночные события, но безуспешно: в голову лезли только смутные образы больничных коридоров и голос Сони. Я просто хотела как в Новолунии, понимаете? … Когда она вышла в коридор, столкнулась со шнурующей ботинки Лето, бледной, осунувшейся и уставшей. Совсем не похожей на образ из сна, где ее братья — по крови и по духу, были живы. Волков стоял прислонившись к дверному косяку, полностью собранный, и буравил их недовольным взглядом, скрестив руки на груди. Ингрид молча показала ему средний палец. Волков также молча закатил глаза. Лето зевнула и покачала головой. Ингрид невольно дернула уголком губ. Это так до смешного походило на мимические доебки, которые случались время от времени в изначальном составе. Волков даже немного походил на Погодина внешне — светлые глаза, темные волосы. И ещё он тоже молчал, только совсем иначе. Равнодушно и отстраненно. Почти агрессивно. Но одновременно с этим она не могла не признать: он раздражал ее уже гораздо меньше, чем поначалу. Он не трепал языком, у него работали мозги и, кажется, ему было интересно. По крайней мере на русалке. И вчера, когда бесконечный поток бумажек и документов наконец-то сменила привычная работа оперативника. А ещё он не рассказал Серёже о кровавом послании (лабораторный анализ не оставил ни малейших сомнений в происхождении «чернил») и она была благодарна. Как и за то, что он не задал ей ни единого вопроса, когда она присоединилась к нему на поквартирном обходе, да ещё и с капитальным опозданием. Июнь снялась. — Вот то единственное, что она от него услышала. И даже впервые почувствовала своего рода укол теплоты, моментально канувший в небытие. …До офиса добираются на такси. Ингрид вспоминает, как после ее единственной поездки за рулём служебной машины Погодин заявил, что у нее стиль вождения как у угонщицы, а жизнь у них троих только одна; и что отныне она сядет за руль в его присутствии только через его труп. Ингрид начала было спорить, но Погодина поддержала Лето и как итог — чертов сексист прочно занял «должность» водителя, да еще и на собственном автомобиле. Теперь, конечно же, снова придется брать служебную. И никто не скажет ни слова против. Даже скучно. Впрочем, со временем она накопит на мотоцикл и дилемма с транспортом разрешится. Лето можно будет сажать позади себя, а Волков и сам как-нибудь справится. — Эй, майор. В голове взрывается тысяча разноцветных залпов. Ингрид рывком поворачивается влево, потому что этого просто не может быть… И сталкивается взглядом с ледяными глазами Олега Волкова. Грудная клетка взрывается невыносимой болью и Гром с огромным трудом удается не потерять невозмутимый вид. — Приехали, — говорит Волков и вылезает из салона. — Я заплатил. Слова пролетают мимо, не проникая в сознание. — Не смей называть меня так, — голос прозвучал неожиданно надрывно. Даже слишком. — Никогда. Если он и удивился, то не подал виду. — Идите. Я догоню. Мне нужно… Лето молча кивнула и утянула Волкова в здание ещё до того, как Ингрид сказала «покурить». Хотя это, конечно, было неправдой. Потому что всё, что она собиралась сделать — сесть на ступеньку и подождать, пока ее хотя бы самую малость не отпустит. Блядство. — Вам нехорошо? Ингрид отняла ладони от лица и внезапно почувствовала невидимый удар в солнечное сплетение. Потому что человек, который присел с ней рядом… Скоро будет ровно год. — Это ведь вы. В больнице. Сегодня ночью. Вот теперь она вспоминает отчетливо — и собственный ужас от того, что Сережа не просыпается, и усталый чужой голос из динамика навороченного смартфона, и ярко-рыжие волосы в стерильной белизне больничной палаты… — Да, я… А вы… — Да, — Ингрид кивнула, потерла резко разнывшиеся виски и подумала о том, что она уже видела его раньше. Еще до больницы. — Спасибо. — Не то, за что следует выражать благодарность. — Да. — Он был совершенно прав. Он просто вел себя как сознательный гражданин. Как нормальный человек. Слишком большая редкость. — Не то. И все же. — А я вас знаю, — Внезапная смена темы застает ее врасплох. — Это ведь вы — майор Гром. — Видели подкаст? — Мы с вами пересекались три года назад, по делу Алой Ленты. Помните? Колпинский район, 39-й отдел полиции. Вы тогда сказали, что я могу свалить и не путаться под ногами. — Кажется, его это забавляло. Ингрид напрягла память. Дело Алой Ленты — ебанутого чоповца, душившего девушек атласной лентой алого цвета; она помнила прекрасно. И самого убийцу, и его жертв (как в лицо, так и поименно). Но вот такие детали… Зато она вспомнила кое-что другое — день, когда напала на Аню Чернову. То, с чего все началось. — Степанов, — выпалила она пришедшую в голову фамилию. — Новый сотрудник. Верно? — Так точно. Степанов Даниил Андреевич, — он улыбнулся и протянул ей руку и Гром, после секундных колебаний, пожала ее. — Ингрид Константиновна Гром, — его рукопожатие было крепким, а ладонь — сухая и теплая. Да и сам он, вопреки вчерашнему инциденту, внушал ощущение надежности и спокойствия. Нужно будет расспросить Сережу, раз уж они росли в одном детдоме. — Но и подкаст я тоже видел, — они поднялись со ступеней и неспешно двинулись к входным дверям. — Я впечатлен. — Благодарю, — Ингрид кивнула и скользнула в любезно придержанную перед ней дверь. — Яшину не смутило вчерашнее? — Она сказала явиться к ней сегодня. — Думаю пронесет. — Посмотрим. Ингрид кивнула и ничего не ответила. Степанов тоже не стремился возобновить беседу, поэтому остаток пути они проделали в молчании. Этого времени хватило, чтобы придти к следующим выводам: Первое — она уже очень давно не чувствовала к человеку симпатии с первых минут общения, да еще и при условии вчерашнего инцидента (правда, вина за него целиком и полностью лежала на Соне, но тем не менее…). Второе — она впервые в жизни не озвучила свое звание при знакомстве. А она всегда, всегда это делала. Потому что весомо и безопасно. Третье — она явно забыла что-то важное из сегодняшней ночи. Как будто Сережа что-то говорил ей, пока они поднимались обратно в квартиру. Теперь она точно помнила, что говорил. Но что?.. Впрочем, это забвение очень быстро развеивает Лидия Яшина, интересующаяся какого хрена она заявилась в офис в свои отгулы? Ингрид в ответ на предъяву только глазами хлопает, пытаясь понять, как лучше отреагировать. В любой другой день она закатила бы Сереже скандал, но сегодня чувствует только усталость с примесью благодарности: он же хотел как лучше, дурак рыжий. И еще злость. На себя. Потому что раньше забила бы на всё и осталась работать. Задвинула бы свои эмоции куда подальше. Представилась бы как положено — званием и фамилией, чтобы не допустить ни единого намека на что-то личное. Пояснила бы за самоуправство… Уже в лифте, по пути к выходу, на нее снисходит озарение. Да, скоро будет ровно год с момента смерти Рылеева. И Юлия. Но годовщина их с Сережей знакомства была сегодня. И она понятия не имела, что дарить, дарить ли вообще и стоит ли привлекать внимание к подобной дате, чтобы не выглядеть слишком глупо. *** Подарок она всё-таки покупает. Спонтанный, двусмысленный, идиотский. Покупает с твердым намерением не дарить, если только Сережа вдруг не вспомнит. А он, скорее всего, не вспомнит. Над ними конечно шутили на эту тему, но ведь с тех пор столько всего случилось; да и дата сама не слишком важная. Подумаешь, знакомство. Папа с мамой никогда не отмечали знакомство. Они даже не помнили точный день — только то, что тогда было солнечно, а на улице возле маминого дома цвели яблони. Папа тогда пришел допросить её, так как мама проходила свидетельницей по ограблению, а мама ушла ругаться с соседом и забыла закрыть дверь. А когда вернулась и увидела в квартире незнакомого мужчину, то безумно испугалась и изо всех сил ударила его канделябром по голове. Мама очень гордилась тем, что, поняв, что наделала, не сказала ни единого матерного слова, хотя хотелось. Только перебирала биологические названия всех пришедших в голову форм животных. А папа сделал ей предложение сразу по приходу в себя и по итогу повторял его ещё семь раз в течение последующей половины месяца, пока не получил согласие своей возлюбленной. Мама рассказывала ей эту историю всего раз, подытожив тем, что ни в коем случае нельзя делать так, как она. Ингрид тогда было двенадцать и она клятвенно пообещала. И до сих пор оставалась верна слову: ни один мужчина из тех, с кем она когда-либо дралась не пострадал от канделябра. Да ещё и со спины. Правда, с возрастом в голову закралась мысль, что мама могла иметь ввиду другое… Но это уже были никому не нужные тонкости. … Домой Ингрид добирается в районе четырнадцати часов и пяти минут. Вернулась бы раньше, но на половине пути бредущая впереди пожилая женщина вдруг покачнулась и упала. Пришлось вызывать скорую, вот только старушка бригады не дождалась. Ингрид буквально почувствовала, как она отошла — лёгкое дуновение ветра мазнуло ей по лицу, а потом, вдруг, как будто на долю секунды сгустился воздух… Совсем не так, как умерла мама. Мама просто перестала дышать, как будто заснула. А может быть, она просто этого не почувствовала? Этого изменения воздуха. Потому что была слишком зациклена на себе? Ингрид смутно помнит, что было дальше. Помнит узловатую морщинистую руку, которую зачем-то баюкала в своих руках. Помнит бригаду медиков. Они что-то говорили ей, а она отвечала. Даже удостоверение показывала. Помнит, как медики начали оформлять труп и звонить родне (в телефоне женщины отыскался контакт «Доченька») и как она, воспользовавшись тем, что они отвлеклись, незаметно ушла, потому что сталкиваться с горем родни не было никаких сил. Если ее захотят найти, то найдут. Удостоверение они видели. Сережа внезапно оказывается дома. Он сидит на диване в гостиной, совершенно по птичьи подобрав под себя ноги, и яростно доказывает что-то, судя по всему очень важное, каким-то людям по ту сторону монитора. Ингрид хочет незаметно пройти на кухню, чтобы не мешаться, но не успевает: Разумовский замечает ее и сразу расплывается в сияющей улыбке от уха до уха. Дурак рыжий. В голову внезапно приходит понимание, что ее отгулы вовсе не значат, что он будет проводить это время с ней. У него, в конце концов, работа. Важная, любимая и серьезная. Дело всей его жизни. Это куда важнее, чем отношения; хотя она не отказалась бы провести три грядущих дня в его компании. Временами Ингрид признавалась себе, что скучает по тем часам, которые они проводили на съёмной квартире. Да, квартира была сильно меньше нынешней и они оба пребывали в не самом стабильном состоянии, но… Она была счастлива. Наверное. По крайней мере их жизни не становились все более и более параллельными. А еще она там чувствовала себя как дома, в то время как нынешнее жилье так и не смогло достигнуть этого. Но Серёже здесь очень нравилось, а она все равно не могла заставить себя жить в квартире родителей, хоть и пыталась понемногу исправить это. …Ингрид тяжело вздыхает и щелкает чайником. Отыскивает на плите сковородку с успевшей раз десять остыть картошкой, и не церемонясь запускает в нее руку. Так гораздо удобнее и быстрее чем доставать вилку (к тому же, не нужно будет потом намывать посуду), хотя Серёже такое конечно бы не понравилось (он вечно ворчал, когда она пыталась есть руками в его присутствии, потому что «ну не пещерные же люди, что ты как дикая, у тебя в родне что, татары»). Но Сережа был в комнате, а значит она могла делать что хотела. Даже (о ужас!) вытереть об себя руки перед тем, как сполоснуть их. Ее мама тоже пришла бы в ужас, потому что «ну ты же не мальчишка, чтобы вести себя как хряк». Сережа вообще маме понравился бы. Да и папе наверное тоже. Хотя он конечно отказался бы от нее, если бы узнал настоящий финал истории Чумного Доктора. Может быть даже самолично пристрелил бы ее, узнав о том, какой выбор она сделала. Да, она не жалела. Но от понимания того, что она предала отца, предала идеалы, которые он в ней взращивал, тошно неимоверно. Она не оправдала ни одно из возложенных на нее ожиданий. Не говоря уже о том, что она чем дальше, тем больше выходит в тираж как опер. И что их с Сережей пути пересекаются все меньше и меньше, что она ничем не может ему помочь… Ненависть к самой себе ударяет в голову с такой силой, что Ингрид теряет контроль над происходящим. Она как будто проваливается в полусон. Как будто наблюдает за собственными действиями со стороны. Протянуть руку к ящику, где Сережа хранит ножи. Достать первый попавшийся — с коротким клинком и слегка зазубренным лезвием. Размашистым, твердым движением полоснуть себя по руке. И еще раз. И еще. Пока наконец мировосприятие не возвращается в нормальную колею, притупив удар невидимого хлыста. А следом за поутихшей яростью приходит паника. Сережа в любую минуту может закончить разговор и прийти сюда. Он опять будет переживать из-за нее. Дура. Не могла действовать умнее… А с другой стороны — пускай видит. Может тогда он вот прямо сейчас скажет — «знаешь, я тут подумал что больше чем на год меня не хватит, а дни отгула можешь использовать чтобы перевезти вещи». И будет прав. — Эти мудаки когда-нибудь вытрясут из меня ду… Ингрид, что это? Ингрид прикрывает глаза и мотает головой. Смотреть на него она не в силах. Она и так знает, что увидит. Злость. Раздражение. Разочарование. Последнее, пожалуй, страшнее всего. Сережа тяжело вздыхает и уходит обратно и от этого паршиво как никогда. Лучше бы он ее ударил, хотя она, конечно, всекла бы в ответ. Или хотя бы накричал. Коробочка с подарком на годовщину по прежнему лежит в кармане рубашки. Ингрид дергает уголком губ и швыряет ее в мусорку, потому что это с самого начала было идиотской идеей. Они не подростки. А теперь всё так и вообще — кончено. Осталось только перестать бегать от своей смерти, дойти до Невы и утопиться. — Почему ты ни на секунду не можешь остаться без присмотра? Ингрид не может сказать, что шокирует ее сильнее — то, что Сережа вернулся, аптечка в его руках или смешанное с болью тепло там, где по всем законам логики должны обитать разочарование и презрение. — Потому что всё бессмысленно. — Горло сдавило спазмом. — Я сошла с дистанции. Везде. Холод мокрой марли приятно скользит по коже и от этого скольжения на глаза упорно наворачиваются слезы, которые, к счастью, получается подавить. Сережа ничего не говорит ей, но спустя несколько минут издает красноречивый вздох. Он дошел до этой тактики через полтора месяца совместного проживания и Ингрид невероятно бесило, когда он так делал. Просто хранил молчание и вздыхал, никак не реагируя на ее (обычно довольно бурную) аргументацию. И из-за этого молчания она не могла ни за что зацепиться и была вынуждена утихнуть. А потом, когда её попускало (обычно это происходило довольно быстро), они возвращались к разговору о проблеме. Но перед этим она неизменно боролась с желанием ему вмазать. И вот опять. Ингрид попыталась было подняться, но лёгкое касание пальцев к запястью также молча сменилось железной хваткой и от идеи красивого ухода с хлопаньем дверью пришлось отказаться. Как раз вовремя, чтобы заявившийся на кухню Пиздец с хозяйским видом оккупировал ее коленки. — Мне хочется высказать очень много такого, о чем я потом буду очень сильно жалеть. Кровь, наконец-то, остановилась. Сережа удовлетворенно кивнул и залил раны дополнительной порцией перекиси. — Выскажи. — А толку? Лучше от этого не станет. И легче тоже. — Он был серьезен как никогда. Это нервировало. — Знаешь, я очень много думал вчера ночью. И пришел к тому, что наши отношения зашли в тупик. Это было больно. Ингрид открыла было рот, чтобы сказать хоть что-то, но так ничего и не сказала. Ей показалось, что она захлебнется в своей крови, если произнесет хотя бы звук. Пришлось ограничиться кивком. — И это моя вина. — Оба, — наконец-то получилось выдавить у нее. — Виноваты. Сережа пожал плечами. Ингрид заставила себя улыбнуться уголком губ и перевела взгляд на люстру. Плакать она не собиралась. По крайней мере сейчас. В его присутствии. — Жаль, что так вышло, — голос, к ее огромному облегчению, звучал ровно. — Но это был вопрос времени. Я никогда не бросила бы работу. Ты тоже. А делать ее наполовину… — Но ведь проблема не в работе. Раньше нам это не мешало. — Раньше мы просто дружили. — Говори за себя, — Разумовский неожиданно улыбнулся и залился краской. — У меня с этим были… с-сложности. И вопрос не в работе. Вопрос в доверии. Его отсутствии. Ей было нечего сказать на это кроме того, что он был единственным, кому она доверяла целиком и полностью. Видимо невзаимно. — …как будто, не пытаясь облегчить друг другу жизнь мы были честнее. Но потом, пытаясь сделать как лучше, все испортили. В основном я. Ты просто среагировала на новый вектор. — Рада, что мы все прояснили. У нее все еще был пистолет. Хотя нет, лучше достать другой, чтобы не подставлять свою контору. И свалить из города на место гибели Примаковой. Если только эта блядская тянущая боль в груди не доконает ее раньше. — Да, я тоже. Потому что… Когда ты ушла мне показалось, что все кончено. Что ты не хочешь находится в моем присутствии, но теперь… В общем… У м-меня есть особняк в пригороде, и я подумал, что может быть ты х-хотела бы провести эти три дня с-со мной там, но если нет… Просто… теперь, когда мы выявили ошибки, то п-появилась возможность их исправить, но если ты не захочешь, то я п-пойму, потому что я не… — Разумовский, — резко повернувшийся на 180 градусов смысл всего ебучего диалога дошел до нее не сразу. А когда дошел, то поднял странную мешанину из облегчения и злости на грани с ненавистью. Потому что кто так вообще делает? Кто вообще в нормальном уме так делает? Она же была уверена… А он… — Я тебя убью. И меня оправдают. Потому что… — Это значит «да»? — Сережа расплылся было в улыбке, которая тут же сменилась растерянностью (а еще испугом, когда ему пришлось уворачиваться от запущенного в него ножа). — Ты что, плачешь? *** Особняк оказывается… особняком. Не то чтобы Ингрид ожидала, что Сережа преувеличивает, или неправильно понимает термин «коттедж»… но всё равно ощущала себя странно. И неловко. Хотя и не так неловко как когда этот рыжеволосый выпендрежник зарезервировал на неделю целую базу отдыха. Да, в конце концов это оказалось отличной идеей, но тем не менее… Да и что здесь делать? На базе у них были тренировки. Была цель, к которой следовало стремиться. А сейчас… Какой смысл заморачиваться с навыками, если она буквально в начале месяца сдала все необходимые зачёты для полугодичной аттестации (а она так надеялась, что вся эта пожирающая время байда, которой их мучали время от времени в Управлении, осталась в прошлом)? И между прочим, с результатами лучшими, чем на аттестации вступительной. Повод для гордости. Был бы. Научись она снова брать себя в руки и подавлять эмоции, чтобы ничто не мешало вести расследования. Можно было бы попросить Серёжу пробить необходимую информацию, но сейчас это не имеет смысла. По Погодину работают подчинённые Кабана, а по Весельчаку никаких подозреваемых и зацепок. — Идеальных преступлений не существует. — Что? — стоящий рядом Сережа оторвался от созерцания фасада и недоуменно посмотрел на неё. — Принцип Локара. Преступник принесет что-то на место преступления и уйдет с чем-то из него. И то и то может быть использовано в качестве улик. — А… — Я что-то упускаю. В каждом из случаев. Может быть мы всё-таки допустили контаминацию и не заметили? С Весельчаком. Сережа тяжело вздохнул и ничего не ответил. Кажется, он уже начинал жалеть о том, что выбил для нее отгулы. Она бы не удивилась. — Никогда не думал, что буду использовать этот дом вот так. Поначалу это должен был быть полигон для квеста, который придумал Птица. Но идея заглохла и я ни разу не приезжал сюда с тех пор, как закончил всё обустраивать. — Хочешь, чтобы я прошла квест? — удержаться от ехидства оказалось выше ее сил. Разумовский какое-то время молчал, глядя на нее отстраненно-задумчивым взглядом. В синеве его радужки вспыхнули и погасли всполохи гремучего золота. — Нет. Но, — тонкие губы изогнулись в ухмылке. — если бы хотел, то начал бы со связывания. То есть… Я х-хотел сказать… — Мы можем попробовать. — Это было бы интересно. До сих пор они доходили только до завязанных глаз… Ну то есть попытались дойти, потому что от ощущения неизвестности, уязвимости и потерянного контроля ее накрыло дичайшим приступом паники. С тех пор Сережа дипломатично сливался со всех ее разговоров про попытки в эксперименты. — Я не буду проводить тебе квесты со смертельным исходом. — Я про связывание. Ты можешь… — Нет. — Не больно то и хотелось. — Как насчёт того, чтобы зайти внутрь? — он явно горел желанием переменить тему. — Я могу провести экскурсию. — Я помню про твой страх потерять контроль. — Ингрид внезапно почувствовала, что ей важно прояснить это. — И если честно, чувствую себя паршиво. Как будто пытаюсь тебя продавить. Холодные пальцы скользнули ей по плечу. — Я так не думаю. На самом деле это… — Сережа залился краской. — Лестно. И в-важно. Просто… лучше повременить. И не рисковать из-за всяких дополнительных элементов. Ингрид вздохнула и подалась вперёд, уткнувшись лбом в основание мужской шеи. — Я знаю, что выгляжу озабоченной. Но я… — она уже жалела, что завела этот разговор. Почему они вообще завели этот разговор, хотя ещё даже не вошли в грёбаный особняк? — Забей. Вообще-то ей хотелось сказать довольно много. Что она всегда относилась к партнёрам потребительски, используя исключительно для одноразовой разгрузки: переспала и перешагнула. Что ей совершенно спокойно жилось без всего этого больше десяти лет, с тех самых пор, как на первом курсе она решила, что нужно полностью сосредоточиться на учёбе. Что эта зависимость, эмоциональная и тактильная, очень пугает. Что подавить все это не получается. Что оно впервые — вот так. Что она понятия не имеет что с этим делать. Но озвучить все это словами… проще умереть. Тридцать три года, майор спецслужбы. А поговорить с партнёром об их же гребанных отношениях не может, потому что чувствует себя школьницей, хотя даже в школе у нее подобных проблем не возникало. Но там, правда, и порыв в личную жизнь был всего один, когда она в свои четырнадцать из любопытства совратила тридцатилетнего парня из соседней парадной. Ей тогда даже особых усилий прикладывать не пришлось. Жаль только что результат того не стоил. А может быть и наоборот — к лучшему. Сейчас бы она не раздумывая посадила бы этого идиота. И любого из совершеннолетних, кто отвечает взаимностью таким девочкам как она. Потому что педофилия. Потому что потом, если вдруг что не дай бог случится, обвинять будут только девочку, а не мужика, который оказался настолько диким, что не смог удержать свой член в штанах. Она даже заводила дела по совращению малолетних в дополнение к основным расследованиям, но 99,9% из них в конечном итоге заканчивались ничем, потому что никто не хотел понимать: «она сама хотела» — не аргумент. Потому что на самом деле она хотела не этого. Она хотела доказать взрослость, удовлетворить любопытство, заслужить любовь и титул «хорошей девочки». Почувствовать себя нужной. Просто любви. В самых тяжёлых случаях — убежать от проблем или заработать денег, как та школьница с матерью-одиночкой, которой срочно требовалась дорогостоящая операция. Чего угодно хотела, но не конкретно вот этого мужика, даже если и думала по-другому, не научившись разбираться в себе и своих ощущениях в силу возраста. Но блядскому мужскому миру всегда было плевать на женщин. На маленьких девочек так тем более. А лично ей время от времени хотелось достать ружье и перестрелять всех мужчин, которые попадутся ей на пути. Потому что исключений — один на миллиард. Потому что неисключений, готовых расти до исключений — еще меньше. Потому что каждый раз, когда казалось, что страшнее быть уже не может, реальность доказывала обратное. Потому что всегда находились те, кто одобряли эти зверства. Потому что всё было бы гораздо проще, родись она мужиком. Потому что она была бы такой же, будь она мужиком. Потому что половина из ее дел даже не начались бы, будь она мужиком. Потому что коллеги в Управлении поощряли бы ее манеру общения, если бы манера общения была его. … Ингрид поспешно встряхивает головой, пытаясь отогнать лишние мысли и вернуть контроль над собой и происходящим. Если честно, какая-то часть нее вообще не понимала, нахера они сюда приехали. Потому что теперь, когда эмоции улеглись, пришло осознание: Сережа прав. Они действительно в тупике. И она не знала, есть ли смысл справляться с этим. Не была уверена, смогут ли они вообще справиться? Ингрид вздохнула и закрыла глаза, почувствовав как ее прижали к себе, крепко, но бережно. От него пахло апельсинами. И одеколоном. Все тем же, пряным, с древесными нотками. Нужно прямо сейчас попросить отвезти ее обратно. Переселиться на старую квартиру или съем. Погрузиться в работу. Наконец-то взять себя в руки. Сделать жизнь простой и привычной, без лишних эмоциональных качелей и нервотрепок. Сейчас, в этот самый момент у нее наконец-то отыскались силы отпустить его. Наверное, так действительно будет лучше для них обоих: пойти параллельными путями. Все равно все шло именно к этому. Ингрид мягко, но решительно выпуталась из кольца рук. Набрала в грудь воздуха. — Я думаю, что нам нужно… У Сережи в радужке — небесная синева. Он смотрит на нее со странной смесью из доверия, смирения и уязвимости. Словно прекрасно знает, что услышит. Ингрид отворачивается и поспешно прикрывает глаза. — …убрать реквизит для квеста, чтобы не искушать Птицу. В нем же был реквизит? Раз уж ты говорил про связывание… — Промедол и шприцы. Но ты точно уверена… — Уверена. — Смирение с ситуацией приходит вместе с мыслью о том, что надо будет попросить Волкова достать коробочку из мусорного ведра. Наверное. — Куда я теперь от тебя денусь? *** — И всё-таки, что мы будем делать? Всё это время. Ингрид зевнула и растянулась на постеленном возле камина покрывале. Вид мирно потрескивающего огня вгонял в полудрёму, и без того подкормленную вином и какой-то очередной азиатской едой из службы доставки, но любопытство было сильнее. — Ничего, — Сережа на секунду оторвался от рисунка и нахмурился. — Верни как было. Я не успел. — Душнила. Сережа хмыкнул и сделал ещё несколько карандашных штрихов. Ингрид закатила глаза, но вернулась в полусидячее положение. Какое-то время тишину нарушали только треск поленьев (кто бы мог подумать, что служба доставки доставляет и дрова тоже. Не говоря уже о том, что ярый фанат современных технологий Сергей Разумовский не заменит камин на электрический.) и шорох карандаша по бумаге. — Ты хотела сказать совсем другое. Сегодня. Когда сказала про реквизиты. — С чего ты взял? — иногда она ненавидела его проницательность. — Значит хотела, — Сережа отложил рисование в сторону и со вздохом потёр глаза. — Мне просто так показалось. То, как ты отстранилась. И твои глаза. Я ценю твою заботу, но не нужно оставаться со мной из жалости. — Дело не в жалости. — Ингрид вздохнула и воспользовалась возможностью лечь. — Дело в правильности. Остаться здесь было правильно. А разойтись… Проще. Простота и правильность — не синонимы. Сережа вздохнул и протянул руку за бокалом. А потом осушил его до дна. Залпом. — Перед тем, как сказать, что отношения зашли в тупик, я тоже на долю секунды подумал о… более простом варианте. Ты ушла и ничего не сказала. А потом ещё эти чёртовы порезы, хотя я приложил столько усилий чтобы не подпускать тебя к ножам после той истории с бронежилетом. Я просто разозлился. — он посмотрел на бокал, махнул рукой и отпил прямо из горла. — И это мгновение… Знаешь, это было как наваждение. Как будто эта мысль была… не совсем моей. Но скорее всего я просто испугался. Попытался выбрать более простой вариант. Ингрид вернулась в сидячее положение и забрала у него бутылку. — Мне безумно стыдно за эту вспышку. И вообще за всё. Я столько раз говорил тебе о любви и неспособности жить без тебя. Собирался стать тебе опорой и поддержкой. Я поклялся, что стану. А в итоге… — ей понадобилось пару секунд, чтобы осознать, что глаза у него на мокром месте. — Я безумно рад, что ты осталась, но я этого недостоин. Понимаешь? Я этого не стою. — Серёж… — она отставила вино в сторону и подползла ближе. — Ну ты чего? — Я просто шарящий в технике богатый алкаш с нездоровой башкой, который, к тому же, убивал людей. Пустое место. — Плевать. Опыт показывал: пытаться донести свою точку зрения на него, когда его сознание захватывает то, что нашептал Птица, бесполезно. Можно сколько угодно распространяться о том, что только благодаря ему она осталась жива и сохранила рассудок; напоминать про сражение в башне, когда он в буквальном смысле пожертвовал собой ради неё; про его усилия в борьбе с собственным альтером, и многое многое другое, что удерживало ее рядом вопреки многочисленным сложностям последних месяцев… Он не услышит. Его разум, пойманный в ловушку альтера, просто откинет ее слова как ненужную шелуху. Нужно что-то другое. — Идеальных людей нет. Я сама — просто быдло, одержимое своей работой. — Она поспешно зажала ему рот ладонью, не давая возразить. — Вот и будем плыть по дерьму вместе. Сережа помотал головой и убрал ее руку от лица. Несмотря на то, что около камина было жарко, он дрожал. — Ты достойна гораздо лучшего. — Мне и без лучшего хорошо. — Ингрид улыбнулась и поцеловала его, неожиданно почувствовав, что краснеет. — Смирись с этим. — Я очень боюсь, что ты пожалеешь о своем выборе. — Если пожалею, узнаешь об этом первым. — Ингрид достала телефон и написала Волкову, после чего поднялась на ноги и стянула с кровати одеяло. — На, закутайся. — Спасибо. Извини, п-просто холодно. — Нервы это, а не холодно, — Ингрид вздохнула и скользнула к нему под бок. Сережа понял намек и накрыл одеялом и ее тоже, позволяя тем самым прижаться к нему вплотную. — Так лучше? Разумовский кивнул. Его и в самом деле стало трясти чуть меньше, и она очень надеялась, что его быстро отпустит, потому что в его объятьях, возле камина, под одеялом было душно как в парилке. — Ты сказала, что никуда от меня не денешься. — Я сказала не так. — Гром почувствовала, что краснеет. Ну да, брякнула не подумав. И что теперь? — По сути. Почему? Он мог бы стать отличным следователем со своей любовью цепляться за каждую мелочь. Цепляться, докапываться до сути, разглядывать под невидимым микроскопом. Грёбаный душнила. — Один мой др… знакомый, — у нее совершенно точно крыша поехала. Хорошо, что Кабан этого не слышал, вот уж он посмеялся бы. — Он помогал… Неважно. В общем, он потом сказал, что мы до конца жизни с ним повязаны. Вот и мы с тобой повязаны. Бомжами и Чумным Доктором. — Мне жаль, что так получилось. Не то, что мы… — Сережа тяжело вздохнул. — Что у нас не получилось нормально. — Нормально? — Ингрид отстранилась и удивлённо посмотрела на него. — У нас ничего не вышло бы по-нормальному. Мы бы даже не познакомились. — Мне все равно жаль. Мне хотелось бы чтобы ничего этого не было. Чумного Доктора, убийств, планирования убийств. Птицы. — С одной стороны. — Ингрид не выдержала и выбралась из его рук, с облегчением вытерев рукавом текущий по лбу пот. Забота заботой, но словить тепловой удар даже близко не было пределом ее мечтаний. — А с другой это всё весьма показательно. Для меня. Ты никогда не думал… — на долю секунды она пожалела, что завела этот разговор. Но в ней было достаточно вина и они уже наговорили друг другу достаточно. — почему я никогда не отвечаю на твои признания? Либо ищу обходные формулировки? — Это не страшно, — Сережа блекнет в одно мгновение, но улыбается. И от этого зрелища почему-то больно. — Я все понимаю. Мне… и т-так нормально. Я могу… — Самые страшные, мерзкие и бесчеловечные вещи люди делают во имя любви, — Ингрид залпом допила содержимое бутылки и устремила повышенное внимание на огонь. — Они привнесли в это понятие столько грязи. Столько боли, ненависти и жестокости. У меня никак не получается их отделить. А с другой стороны мы вместе совсем недолго. Не хочу сказать что-то, что потом окажется неправдой. Не могу понять, что чувствую. Но это не значит… — она уронила голову на руки чувствуя себя отвратительно беспомощной. — Не знаю. Нужно время. Но ты выгодно выделяешься на фоне первых. С самого начала. Хотя я все ещё слабо верю в любовь с первого взгляда. Так не бывает. — Это не было любовью с первого взгляда. Ингрид молча повернула голову и посмотрела на него. Сережа закутался в одеяло ещё плотнее и тоже внимательно смотрел в камин. В его зрачках отражались языки пламени. — Влюбленностью было. Увлечением. Интересом. Одержимостью. Но не любовью. Любовь пришла позже. Наверное, оглядываясь назад, я мог бы сказать, что впервые она проявилась когда была та конференция и я пару дней не выходил на связь. Ну а дальше всё просто росло как снежный ком. Разумеется, я понял это далеко не сразу. Ещё пару дней назад я бы уверенно настаивал бы на любви с первого взгляда. Но я много думал о прошлом, пока мы уничтожали «Сад грешников». Думал. Анализировал. Осмыслял. И то, что тебе требуется больше времени, это нормально. Я подожду. До конца жизни, если понадобится. — И прежде, чем она успела отреагировать, ухмыльнулся. Совсем как на той давней фотографии с венком, которую она когда-то забрала из необжитой комнаты Олега Волкова. — Ты ведь теперь никуда от меня не денешься. Разве нет?