Свои чужие люди

— Серёга как чуял, — проворчала Июнь, с тяжёлым вздохом глядя на лежащие рядом с сумкой записку и статуэтку орла. Олег кивнул и пожал плечами. Этот вызов догнал их за очередным изучением архива Гром, и вызвал внутри него целый вал из сопротивлений, виной которым была Августа Июнь. Все началось вчера, в тот момент когда он отнес ее на кровать из кухни и даже рискнул раздеть до белья — чтобы форма во сне не пропиталась потом и не завоняла. Белье оказалось черным и кружевным. Оно красиво оттеняло и без того бледную кожу. Разумеется, как всякий приличный мужчина, Олег не стал пялиться, а просто накинул сверху одеяло и ушел к себе. А потом, ночью, между чередой ставшей уже почти привычной бессонницы (тишина сводила с ума по прежнему, лишая возможности поспать нормально) и ночных кошмаров с бескрайним белоснежным пространством, где клубился туман и не было ни единого звука; ему приснилась Августа. И ещё, почему-то, Юля. Но Юля была далеко, а Июнь близко. Она смотрела на него и в ее болотисто-зеленой радужке отражалось что-то такое, от чего дыхание перехватывало. — Защити меня, — сказала она, перекрывая собой журналистку, окликавшую его по имени. — Юля слишком самостоятельна и независима. Она совсем как твоя мать. Ты с ней не справишься. От таких женщин одни проблемы. Сон был настолько ярким, что Олег по пробуждении даже не сразу понял, где находится: перед его внутренним взором по прежнему стояла коллега, похожая и не похожая на себя одновременно, потому что за непрошибаемой броней профессионала вдруг оказалась уязвимая и беззащитная женщина. Это восхищало и неожиданно… заводило. И стало только сильнее после того, как выйдя из душа он столкнулся с полусонной Августой Июнь лицом к лицу, получив не ожидаемую выволочку, а внимательный, оценивающий взгляд — от лица к полотенцу на бедрах и обратно. — Доброе утро, — ее тон — насмешливый, но добродушный. Она закутана в простыню, а повседневную одежду держит в руках. Она слегка помята со сна. От нее несет легкими нотками перегара. Она босая. Олег непроизвольно залипает на алый, чуть облупившийся лак на ее ногтях. — Доброе. — Ну как, понравилось меня раздевать? — Не так, как если бы ты раздевала меня в ответ. — Подкол в ответ на подкол. Июнь добродушно хмыкает и показывает кулак. — В следующий раз въебу за такую самодеятельность. И прежде, чем он успевает ответить, огибает его и скрывается за дверью ванной. …Разумеется, первым делом Олег попытался выбросить это чувство из головы ибо мутить романы на работе — максимально дерьмовая идея. Он угрохал на это все блядское время, что они добирались до офиса, но без особого успеха. Защити меня. Он чувствует раздражение от присутствия Гром, которая остро ощущается третьей лишней, с облегчением бросая ее на улице. На долю секунды задерживает взгляд на расстегнутой верхней пуговице фирменной футболке-поло Августы, пока они поднимаются наверх на лифте. Ловит в ответ вопросительно вскинутую бровь. Пожимает плечами и отворачивается, старательно вызывая в голове образ речного берега. Не может отделаться от удовлетворения, когда начальство отправляет Гром обратно домой. Не может перестать рассматривать рыжеватые волосы и накрашенные красной помадой губы. Не может перестать представлять… Оперативка пролетает в каком-то тумане, а когда они наконец-то выходят из кабинета, Июнь предлагает пересмотреть архивы еще раз, если только он не хочет пообщаться со своим бывшим товарищем. Олег не сразу понимает о чем она. Да, кажется Яшина представляла какого-то нового сотрудника, но при чем тут… Впрочем, какая разница? Прошлое есть прошлое. Он закрыл для себя эту страницу. Посидеть над архивом — куда продуктивнее. И просто приятнее. Так и получилось, что следующие несколько часов они провели перед экраном монитора, плечом к плечу. От Августы Июнь пахнет легкими нотками миндаля, а на пальце больше нет обручального кольца. Защити меня. Он придвинулся ближе, как бы невзначай прикоснувшись своим бедром к ее бедру. Словил удивленный взгляд в ответ. Но она не отодвинулась. Как будто была согласна, чтобы он стал ее опорой. В конце концов, она сама его попросила. Да, во сне, но ведь такие сны не возникают без предпосылок… Олег был готов просидеть так целый день, но Лидия Яшина разломала его надежды и вот теперь они были здесь. Смотрели на сумку в окровавленной ванной, статуэтку орла и записку для Ингрид Гром. Эта женщина даже без личного присутствия умудрилась всё испортить. — Может написать ей? Чтобы не теряла курс следствия? Послать фотографию. — Только попробуй. — Голос Августы звучал тихо, но Олег отчётливо слышал угрожающие нотки. — Просто предложил. Она ничего не ответила, только натянула перчатку и потянула за молнию. В сумке обнаружился расчлененный труп. Олег успел отметить печень, влажно-розовые кишки и голову пожилой женщины, чьи глаза смотрели с безграничным удивлением. Он вздрогнул и отвёл взгляд, неожиданно ощутив себя протрезвевшим. Утреннее наваждение отступило, сменившись не менее странной эмоциональной мешаниной. Да, он видел много смертей и внутренних органов на войне. Но это… это выходило за рамки. Июнь выругалась и поспешно закрыла сумку. — Пойду организую… Олег кивнул и вслед за коллегой вышел из ванной. Почесал за ухом развалившегося на диване персидского кота, отметил расположившуюся в уголочке старушку, которая их и вызвала: пришла домой, не нашла сожительницу, но зато нашла сумку и ванную, запачканную кровью. Гром подобное уничтожило бы. Можно даже предположить, что это хитроумный план его ебнутого братца, чтобы сломить ее и получить полный контроль. Но сегодняшний эпизод самым наглым образом перечёркивал всю теорию. К лучшему, разумеется, потому что он все равно не дал бы посадить этого придурка. Но придется все начинать с нуля. — Документы у убитой были? Старушка тихонько взвыла и махнула рукой в сторону комода. Паспорт обнаружился в третьем ящике. Анна Александровна Аничкина. Тридцать четвертый год рождения. Один сын. — Сын живёт здесь? — Да господь с вами, — всхлипнула женщина, усилием воли взяв себя в руки. — Выгнала она его. — Из-за пьянства? — Августа Июнь вернулась в квартиру, на ходу натягивая латексные перчатки. Следом за ней семенила парочка встревоженных, но горящих любопытством женщин — понятые. Замыкали процессию наконец-то явившийся участковый и парочка санитаров из труповозки. — Хуже. Руку он к ее деньгам приложил. Этого Анечка уже не стерпела. — Деньгам? — Олег скептически оглядел квартирку — чистую, но бедную. — Откуда у нее деньги? — Анечка же купеческого рода… была. Ее отец после революции имущество добровольно сдал. Прикинулся середнячком, самую верхушку советам отдал. А потом и говорит — все, ничего больше нету. Ему и поверили. — А у вас с ней какие были отношения? — Да известно какие. Бостонский брак у нас был. Мы как познакомились в институте, так и держались всю жизнь друг друга. Она помогала мне, когда моего Саши не стало, я помогала ей, когда родился Илларион… Все говорила ей — ну живи ты по-человечески раз есть возможность, не жалей на себя. Для кого все это хранить то? Сын спивается черт знает где. Внуков нет. Один только кот и остался. А она… Ах, Аня, Аня… — Волков, поди сюда. Олег кивком извинился перед допрашиваемой и подошёл к окликнувшей его коллеге, в руках у которой, в коробочке, поблескивало на полуденном свету колье. — А Весельчак то у нас — Раскольников, — она задумчиво покрутила коробочку туда-сюда, любуясь блеском камней. — Почему? — Олег натянул перчатки и протянул руку к зеркальцу, похожему на старинное. — Потому что старушка — процентщица, — хмыкнула Августа, захлопнув крышку и отправляя коробочку в пакет для вещдоков. — Ты Достоевского читал? — Я Тургенева читал. Это было правдой. Олег любил Тургенева ещё с тех далёких времен, когда жил с бабушкой. Недолго совсем жил, как раз после побега из своего первого детдома — нож какого-то торчка, охотящегося за тысячью рублей на дозу, перечеркнул все его надежды. А вот Серый Тургенева не любил. Ему гораздо больше нравился Гоголь с его «Мертвыми душами», и этот, как его, про цыганку. — Да, я тоже, — Августа внезапно улыбнулась. — Обожала Базарова. А вот Юлий зачитывался Достоевским. А Женьке нравился Гоголь. Вечера на хуторе. — Ясно. Это короткое слово как будто переключило какой-то рычаг в ее голове. Улыбка исчезла, сменившись обычным, язвительно-отстраненным выражением лица. — Иди, упакуй записку и статуэтку. И осмотрись. Здесь я сама закончу. Олег кивает, давая понять, что он ее слышал и отправляется на «боевой пост». Ещё раз приоткрывает сумку и пару минут рассматривает то, что осталось от Анны Александровны Аничкиной, изо всех сил стараясь не встречаться взглядом с ее глазами. На русалке все ощущалось совсем иначе. Там был мужик, на природе, во цвете лет. Хотя и там на долю секунды кольнуло — когда останки снимали с того лебедкообразного механизма. Но Олег предпочитал об этом не вспоминать — что он, мертвых не видел, ну в самом деле. Одним из самых ярких и первых сирийских воспоминаний было как в один из домов, в подвале которого сидел пулеметный расчет — двое бойцов, угодила мина. Олега тогда отправили их вытаскивать, хотя он и сам бы полез — свои же, хоть и незнакомые толком люди. Из одной лодки, одной связки. Ему иногда до сих пор снилась та вылазка: как наткнулся в темноте на тело, потрогал: еще теплый, но дыхания не слышно. Хотел нащупать пульс на горле и обнаружил, что головы-то и нету. Нашел второго — первым делом проверил: голова на месте ли? Оказалось, на месте, и даже пульс прощупывается. Вколол промедол и взялся за ноги… Ступни остались у него в руках — сами по себе. … То, от чего поначалу передергивало, быстро стало привычным. И утопленный адвокат оказался своего рода ностальгией. Но это… На Олега внезапно снизошло осознание, что та отборная жесть, которая встречалась через каждое первое дело в архиве Гром, происходила на самом деле. Нет, он конечно не был нежной фиалкой и прекрасно знал, на что временами способны люди, но… Расчлененные дети, вынесенные из дома в мусорных вёдрах и скинутые в канализацию, словно мусор. Женщины, с которых заживо сдирали кожу. Ритуальные убийства. Трафик торговли детьми в детском доме под Гатчиной. Убийства, замаскированные под несчастный случай, чтобы дом признали аварийным и расселили. Выброс ядовитых газов, которыми отравился целый, хоть и не очень большой, поселок. Незаконные трупы, подбрасываемые в гробы. Зверская расправа над четырнадцатилетней девушкой и ее матерью, чей отец и муж оказался серийным убийцей. Мужчина, чью голову отрезали от тела и, надев на остатки шеи галстук, отправили по почте жене и дочери… Да даже эта старуха, с издевательской бережностью сложенная в холодильную сумку. Это было не на войне, не в криминальной среде и даже не по вине наемников. И это было… слишком. Даже для него. … Олег поспешно застегнул молнию обратно и, припоминая «уроки» Гром на осмотре места смерти ее бывшего коллеги, внимательно оглядел импровизированное хранилище на предмет инородных веществ или ворсинок, которые могли попасть с одежды преступника, но, не придя к успеху, дал отмашку к транспортировке останков в С. О. Н. Ничего не дал и остальной обыск — кроме сумки и потёков крови, единственными чужеродными объектами здесь были записка и статуэтка. Если хочешь выдержать жизнь, готовься к смерти. Фраза напоминала какое-то крылатое изречение. Претензия на интеллект. А ещё, если подумать, всё это лебедочное оборудование в первом и третьем случае стоило довольно недешево. И для его транспортировки нужны определенные физические возможности. А ещё тут пахнет любовью к демонстративности. Итак, выебистый, обеспеченный интеллигент в хорошей физической форме. Зацикленный на майоре Гром. Дерьмо. …Следующие три часа Олег размышляет исключительно о том, где достать статуэтку орла и кого сделать следующей жертвой, чтобы отвести следствие в сторону. Размышляет ровно до того момента, как работница лаборатории, Надежда кажется, расставляет всё по местам. В этот раз на записке оставлен демонстративный отпечаток пальца. И его нет в базах. А пальцы Разумовского есть. Наверное попали туда после одного из задержаний. С тех времен когда они таскались на все эти митинги. Чисто по инициативе Серого, которого вся эта борьба с системой вгоняла в какой-то полубезумный экстаз. Он даже ухитрялся разживаться коктейлями Молотова. Черт его знает какими путями. Олег уже тогда предпочитал об этом не думать — гораздо важнее было хоть как-то уберечь и защитить этого долбоклюя. И сейчас, когда оказывается, что братец тут не при чем, на него накатывает волна невероятного облегчения. Кем бы этот Весельчак ни был, он чужой. Не Разумовский. — Ты серьезно думал, что это может оказаться Сережа? — интересуется Августа Июнь, когда они наконец-то покидают лабораторию. — Ты ебу дал? Олег пожимает плечами. Он не знает, как объяснить свою логическую цепочку человеку, который не знает всей этой истории с Чумным Доктором. Да и Разумовского также хорошо как он, тоже — не знает. С него бы сталось, с этого идиота. — Богатый умник, зацикленный на Гром. — Теперь он может говорить об этом с относительной свободой. Может и не стал бы, но… — Психологические портреты оставь для Настасьи Дмитриевны, — красная помада на ее губах контрастировала с черной униформой спецслужбы, притягивая внимание. — Друг детства, блин. Видимо все мозги на войне отбило. Ругаться с ней совершенно не хотелось. — Закрыли тему. Июнь согласно кивает, но продолжает ворчать себе под нос о том, что с такими друзьями и врагов никаких не надо. Но это… не раздражает. И ее присутствие рядом — не раздражает. Только вызывает воспоминания о вчерашней уязвимости и сегодняшнем утре. Наваждение, отступившее перед расчлененной женщиной и страхом за друга возвращается. От него по телу пробегает волна жара. — Кстати, ты крупно бы его подставил, окажись это его рук дело. — Почему? — Спалил бы. По всем фронтам. Олег мысленно чертыхнулся, прикрыв глаза. Так волновался из-за этого рыжего чудовища, что совсем забыл про свидетелей. — Говорю же: Господи, избавь меня от врагов, а уж от друзей я как-нибудь сам. — бурчит Июнь. Защити меня. В голове неожиданно всплывает образ Юли. Красные, словно кровь волосы. Одержимость работой. Жасмин… А я тебе нравлюсь? Могла ли она тогда иметь ввиду что-то… вот такое? Но тогда получается, что он все равно оттолкнул ее своей суровостью, так что какая теперь разница? Защити меня. Олег! Она совсем как твоя мать. Ты с ней не справишься. Это тоже было правдой. Юля была слишком сильной. Слишком одержимой. Она не думала ни о чем, кроме своей работы, совсем как Гром. Разве что следила за собой в разы лучше, сохраняя женственность хотя бы внешне. А может быть… Озарение, снизошедшее в мозг, напоминало вспышку молнии. Может быть дело в этом? В том, что Ингрид Гром куда ближе к мужчинам, нежели к женщинам? Может, на самом деле Серый просто слишком боится демонстрировать собственную ориентацию, а потому нашел себе даму, максимально от женственности далекую? Ведь его собственная манера поведения была довольно далека от того, как должны вести себя мужчины. Это прекрасно объяснило бы… вообще всё. Кроме того, почему за эти отношения держится сама Гром. Но последнее должна была раскрыть сыворотка правды. После того, как получится ее достать. … Телефон в кармане засигналил, оповещая о сообщении. От братца. Вряд-ли что-то важное — в таких случаях Разумовский имел привычку вытягивать из человека душу своими бесконечными звонками. Интуиция, способная подсказать, что данный случай — исключение из правила, тоже молчала. А это значило, что пока что послание можно проигнорировать. На данный момент у него были дела и поважнее. *** Сообщение от Ингрид Гром догоняет ровно в тот момент, как Олег переступает порог квартиры, размышляя о том, что, возможно, стоит начать обживать свое детдомовское жилье, потому что если все сложится, то приводить даму сюда — паршивый тон. Да и не может же он вечно жить вот так, словно бедный родственник. Да еще и в комнате, которая никогда не была предназначена для него. В мусорном ведре коробочка. Достань ее. Олег тяжело вздыхает и отправляется на кухню. Обнаруживает в мусорке обильно окровавленную марлю и чувствует, как внутри начинает шевелиться тревога. Чья это кровь? Откуда? Пытается набрать Разумовскому, но в трубке только длинные гудки. Такие же длинные гудки доносятся из трубки Гром. Олег выдыхает и возвращается в коридор, за люминолом и фонарем. Интуиция не подводит. На полу — замытые следы крови. И на столе. И на одном из ножей. Не критически много, но и не мало. Достаточно, чтобы породить череду вопросов. Она пролилась до эсэмэс, оповещающего об отъезде, или после? Кто на кого напал? Был ли замешан альтер? Как это связано с коробкой, которую просила достать Гром?.. …В коробке — а точнее маленькой, темно-синей ювелирной коробочке, — обнаруживаются кольца, подозрительно похожие на обручальные. Значит ли это, что Гром получила предложение руки и сердца и отвергла его? А теперь передумала? Насколько этот спонтанный отъезд был добровольным для обеих сторон? Или Серый всё-таки ненароком убил ее, и теперь пишет с ее телефона, чтобы ввести будущее следствие в заблуждение? Но ведь тогда он бы выключил телефон… Или нет? Очередная порция звонков остаётся без ответа, наполняя душу вязкой, густой, липкой тревогой. Тонкие, жёлтые полоски на синем фоне в его руке как будто насмехались над ситуацией. Олег практически слышал их ехидненькое хихиканье. Нужно будет это спрятать — на всякий случай. Чем меньше улик у следствия — тем лучше. В этом был весь Разумовский. От этой ебучей выпендрежистой скотины вечно были одни проблемы. Жизнь в детдоме могла быть в разы более спокойной, если бы не этот рыжий с его пидорскими замашками. Неужели так сложно просто позвонить и сказать нормально? Не доверяет полностью? Какого черта… Его раздрай прерывается громким звонком в дверь. Наглый звук взрывает проклятую тишину, и вместе с ним взрывается внутренняя тревога. Проклятье За дверью оказывает Юлия Пчелкина. На улице дождь и с нее стекают потоки воды. Из дамской сумочки торчит бутылка вина. — Что, так сразу? Олег недоуменно моргает, а потом вспоминает про раскрытую коробку с кольцами в своей руке и обречённо закрывает глаза. — Это не тебе, — это прозвучало грубее, чем он планировал. — Надо что? — Я… — Юля выглядит растерянно и поблекше и это бесит неимоверно. Потому что неловко. Он блять не виноват что у этого идиота вечно все через жопу. Что он даже предложение нормально сделать — и то не смог. — Сережа ещё на работе? Я хотела… С кухни доносится телефонный звонок и Олег срывается с места, забыв про гостью. Но это не Разумовский. Это Гром. Хотя бы что-то — Четырнадцать звонков, — недовольно ворчит она, на долю секунды до боли напоминая Серого. Вот уж действительно — два сапога пара. — Какого… — Где этот мудак? — Олег ловит себя на том, что почти рычит. — Здесь, рядом, — тот факт, что она без труда поняла, о ком он, невольно вызвал улыбку. — А что случилось? — А я думал, это вы объясните мне, какого хера вся кухня залита кровью. — Да ладно тебе, Олег, — голос лучшего друга доносится из трубки с легким эхом. Видимо Гром включила громкую связь. — Я все убрал. — Кроме мусора. — Не кричи, — Волков почти физически видел как этот рыжеволосый выпендрежник закатил глаза. — Ну подумаешь не вынес. Вернёмся и уберу. — Я не кричу. — От странной смеси бешенства и облегчения начинали подкашиваться ноги. Олег опустился на ближайший стул и потёр висок. — Ты кричишь внутри себя, — он буквально видел эту ебучую улыбку. — Расслабься. В чем проблема вообще? Ты же не решил, что я убил Ингрид и теперь пытаюсь скрываться от правосудия? — и как эта ебучая улыбка сползает с лица — тоже видел. — Ты же не решил?.. — А что ещё я по-твоему должен был подумать? У тебя в мусорке — окровавленные бинты. На полу кровь. На ноже… Разумовский не дослушал его и повесил трубку. Он всегда так делал, когда на что-нибудь обижался. Либо так, либо демонстративно собирал вещи и хлопал дверью. Но потом, правда, всегда возвращался. Первым просил прощения. Но на душе все равно было неожиданно паршиво. Выпендрежник. Олег со вздохом отбрасывает телефон куда-то в угол и прячет лицо в ладонях. Вспоминает про Юлю, морщится, думает о том, что нужно пойти и закрыть дверь, потому что она наверняка ушла домой. Но с места не двигается. Пусть сюда только попробует кто-нибудь заявиться. Он ему собственноручно сломает шею. Или ногу. Или просто выкинет из окна. — Все хорошо? Волков вздрагивает и поднимает голову. Надо же. Он и не услышал, что она вошла в кухню. — Да. — Он поднимается на ноги и зашвыривает коробку с кольцами на первую попавшуюся полку. — Разумовского дома нет. Через пару дней вернётся. За окном, на улице, стена дождя. Не то чтобы Волкову было какое-то дело до того, как Юля доберётся домой, но… Законы гостеприимства и всё такое. — Чай будешь? — Не откажусь, — она с благодарностью улыбается и откидывает со лба мокрую прядь. — Это не мои кольца, — зачем-то поясняет Олег, доставая заварочный чайник. — Это его. Гром просила достать их из мусорки. Юля молчит, но выглядит так, словно с ее плеч свалилась гора. А может быть у него просто разыгралось воображение. Защити меня. Августа Июнь встала было перед внутренним взором, но сразу растаяла. Почему-то у него не получалось думать о ней сейчас, хотя именно этим он занимался почти весь день. — Так быстро, — Юля подышала себе на ладони и сосредоточенно потерла их друг о друга. — А Ингрид, получается, отказала. Но потом передумала. Раз попросила достать. — Наверное. То, как она говорила об этой истории с кольцами, было странным. Олег был готов поклясться, что слышал грустные нотки у нее в голосе, почти сразу же старательно запрятанные. Получается, Юля всё-таки в это рыжее недоразумение влюблена? — Никогда не относила ее к женщинам, которые выскакивают замуж едва начав отношения. Они ведь ещё и года не провстречались. — Ты просто завидуешь, — фраза прозвучала по-детски, но Олег ничего не мог с собой поделать. Только он имел право чморить Разумовского и всё с ним связанное. Да и то — в целях исключительно воспитательных. С благими намерениями. — Потому что никому не нужна. Чайник закипает. Олег заливает кипятком заварку и поворачивается обратно к собеседнице, со стороны которой доносились только звуки громкого, рваного дыхания. — Какая же ты сволочь, — она оперлась ладонями на поверхность стола и поднялась на ноги. Ее колотило, а глаза подозрительно блестели. — Только пожалуйста, — в воздухе, кажется, до сих пор витали миндальные духи Августы. Они смешивались с жасмином Юли, создавая странное сочетание. — Не надо истерик. И всё-таки нельзя было не признать: видеть ее слезы было… Приятно. Хотя в глубине души, по какой-то непонятной причине, начинало формироваться чувство вины. Хотя с чего ему вообще взяться? Она сама виновата. Юля махнула рукой и вышла в коридор. Пару минут спустя, с тихим, почти неслышным хлопком, за ней закрылась входная дверь. *** — У тебя все хорошо? — спросила Августа Июнь на следующее утро, когда они, столкнувшись с утра пораньше на крыльце офисного здания, не сговариваясь отправились в кухонное помещение — выпить кофе. Хороший, черный, без всякой приторности, щедро закупаемый за личный счёт Лидии Валентиновны. — Разумеется, — буркнул Олег, принимая черную чашку с аббревиатурой спецслужбы из ее рук. Разумеется, этот ответ был ложью. Сегодняшней ночью его опять мучали кошмары, только на этот раз белесая тишина дополнилась летающими по воздуху фотографиями из уголовных дел майора Гром и головой расчлененной женщины, смотрящей на него застывшими в вечном удивлении глазами. А когда он попытался сбежать от этого, то наткнулся на Олю, такую же звонкую, тонкую, с длинной, поразительно толстой русой косой… Она ему нравилась, эта странная наивная девочка, то и дело заставляющая Серого недовольно скрежетать зубами — от злости, что кто-то смеет наступать ему на пятки в учебе, тем более «какая-то девчонка». Это было забавно. И Оля была забавной. Она вечно сидела под тем самым деревом и что-то писала в замызганной тетрадке. Как выяснилось позже — стихи. Очень красивые стихи про море. Разумеется, Оля ничего не знала про его чувства — она давала от ворот поворот всем, кто пытался к ней подкатывать, а потому Олег проявлял симпатию исключительно воровством портфеля, опплевыванием бумажными шариками из ручки и относительно безобидным зубоскальничеством. А потом ее нашли в петле — блеклую, изломанную и безжизненную, с распущенными волосами. И все, что сделали окружающие — стерли само ее существование: дело спустили на тормозах, а тетрадку со стихами даже не выставили на всеобщее обозрение. Зато сняли ее фотографию с этой идиотской «стены гордости». Часть вещей отдали другим девчонкам, а остальное просто выбросили вскоре после похорон и больше никогда о ней не говорили. Ее как будто и не было никогда. Но ведь это была неправда. Она была. И они, заключив союз с главным врагом, даже пытались восстановить справедливость самостоятельно. Но безуспешно. Потому что всем было плевать. Точно также как всем было плевать на наличие у него бабушки и на ее смерть. И на маму, чью смерть объявили «несчастным случаем», чтобы не подставлять под удар свои собственные задницы. И на отца. И на родителей Серого. И… …По пробуждении Олег окунулся в такую же тишину. Пиздец спал рядом, прижавшись своим кошачьим тельцем к его бедру. Но это не помогало. Тишина наваливалась, засасывала в себя и от этого хотелось орать в голос, но всё, на что его хватило — максимально быстро одеться и выскочить из квартиры. Дальше он помнил смутно — холодные, мокрые улицы; какая-то нарывающаяся шпана; пелена красного цвета перед глазами… В себя Олег приходит уже в квартире. Пиздец мурчит, топчась по его коленям. Костяшки расхерачены в кровь. Губа разбита. На кухонном столе — незнакомый нож. Финка. Видимо трофей. Голова раскалывается на части и он понятия не имеет как сделать так, чтобы это прекратилось. Вокруг слишком обычно. Слишком нормально. Слишком тихо. От этой тишины и ощущения собственного бессилия хочется разреветься, но вместо этого Олег молча хватает финку и всаживает ее лезвие себе в ладонь. Смотрит на потекшую из раны кровь, чувствует боль — почти как от полученного в бою ранения — и успокаивается. Херовый конечно способ. В духе Серого. Но работает. Позволяет встретиться хоть с чем-то привычным. Продержаться до того, как наступает время выходить; и дожить до момента когда тишина сменяется уже привычным, но добродушным ворчанием и обжигающим черным кофе на языке. — Ладно, — Июнь присаживается напротив с усталым вздохом. — Как знаешь. Но выглядишь дерьмово. — Ну спасибо. Августа улыбается, но сразу же мрачнеет обратно и трет виски. Создается ощущение, что она тоже не спала нормально этой ночью. — Бурчишь совсем как Юлий, — внезапно сказала она и поставила свою кружку на столешницу. Быстро, но не недостаточно, чтобы скрыть от него дрогнувшую руку. — Мой брат. Даже выражение такое же. Олег молча отхлебнул из своей чашки, ожидая продолжения. — Он погиб в прошлом году, — она смотрела перед собой невидящим взглядом, бездумно водя пальцем по столу. — Как герой. Он мне сегодня снился. Я ненавижу такие сны. — Почему? — Выбивает из равновесия. Особенно теперь, когда… — Августа махнула рукой и поспешно отпила кофе. — Есть мысли насчет вчерашнего трупа? — Хочешь сходить в кино? — вот так, четко и ясно. Нет никакого смысла тянуть кота за хвост. — Что, пытаешься за мной ухлестывать? — в женском голосе скользнули нотки кокетливого лукавства. — Пытаюсь, — Олег выдавил из себя улыбку. — Ну так как? Не было никакого смысла ходить вокруг да около и ему нравилось, что она это понимала. Он не знал, нравится ли она ему, но его определенно к ней тянуло. Ее хотелось. Как будто одним своим присутствием в его жизни вне рабочей сферы она была решением половины его проблем, сути которых он и сам толком не понимал. Тем более, что она сама просила защитить ее. Не то, что он мог просто взять и оставить в стороне. — У меня дома двое детей. — У меня есть квартира. От государства. — Надо будет только привести ее в порядок, хоть немного. Ну там, уют и все такое. Женщинам же такое нравится. — А детей нет. Августа смеется. От нее пахнет миндалем. Она склоняет голову набок и внимательно смотрит на него. Изучает. Думает. Создается ощущение, что она видит его насквозь. Олег! Где-то на задворках сознания мелькают алые волосы Юли, но Олег сразу же отгоняет от себя это видение. От таких женщин как Юля — одни проблемы. Тем более, что они все выяснили вчера. Какая же ты сволочь. Можно подумать, что она сама — ангел. Чертова карьеристка. Сама во всем виновата. Совсем как мать. — Это звучит как неплохой способ отвлечься, — говорит наконец Августа Июнь, усмехаясь каким-то своим мыслям. — Давай попробуем.