Алфавит

Тётя Клава трындит о море и маме, перекрикивая радио, а Дима трясётся на заднем сидении стареньких жигулей, обнимая рюкзак и ударяясь на каждом ухабе и повороте стриженым затылком об обитую леопардом крышу. Ноябрь в Крыму отдаёт киселём, солью и мороженым из столовой, которым Диму кормят бесплатно. Когда-то, ещё до замужества, Димы и развода, его мама здесь работала, а теперь вот по старой памяти отправила "на каникулы" к тёте Клаве, которую он не видел с детства, но о которой множество раз слышал длинные, немного безумные рассказы и от которой получал звонки с поздравлениями на каждый день рождения. Всего дней рождения было 17 — ни много ни мало, в самый раз. В самый раз, чтобы пить дешёвое пиво в парке с друзьями, ходить под первым снегом в кепке и покупать сигареты в дальнем ларьке, потому что там не спрашивают паспорт и дают сдачу жвачками по рублю. Где-то на дне его рюкзака наверняка валяется парочка таких. Санаторий старый и пустой, до закрытия на зиму каких-то 15 дней, Дима здесь на две недели. Впритык. В первый же вечер он натыкается на Эдика, бродящего среди огромных валунов и сосен. Чернышенко тощий, мелкий и тоже коротко стриженный. Они сходятся быстро и легко, как все дети и мальчишки, а они ещё совсем мальчишки и уже почти не дети. Эдик скользит по мокрой гальке, взмахивает по-птичьи руками и сжимает зубы на сухом столовском печенье. Он — сладкоежка и обжора, Дима вряд ли бы удивился, застань он очередным серым утром Эдика дерущимся с чайками за еду, но он не застаёт. Новоиспечённый друг всегда ждёт его на спуске к морю, слишком легко одетый и прячущий руки в карманах. За пару дней он показывает Диме всё: заброшенную рыбацкую хижину, полу-исследованную гору с табличками, указывающими, сколько метров они прошагали, и без какого-либо спуска, длинные одинаковые пирсы, по которым они ходят на расстояние — кого на каком шаге обдаст ледяной солёной волной. Через три дня он начинает слёзно отпрашиваться у тёти Клавы, а получив добро, бесконечно поднимается по крутой дороге в Гурзуф, слушая весёлые истории будто бы не устающего Эдика и бубня что-то недовольное в ответ. Город тоже жёлтый, маленький и пахнет беляшами. Они кормят ими местных собак и бесцельно шляются по улицам, разглядывая небо через лужи и себя через отражения в окнах домов. Иногда они сталкиваются плечами, и Дима подсознательно удивляется тому, насколько Чернышенко тёплый, даже сквозь множество слоёв одежды. Когда выдаётся солнечная погода, тётя Клава возит его по интересным местам: Ласточкино гнездо, Ливадийский дворец, какая-то крепость с огромным парком и рыжим котом, спящим у входа. Без Эдика не так весело, но он не хочет сводить болтливую женщину и болтливого подростка, вдвоём он их точно не выдержит. В такие дни Чернышенко ждёт его прямо под дверью номера, сидит на старом потёртом ковре и подолгу не реагирует на Димины гулкие шаги. В первый раз он думает, что Эдик обиделся, но тот весело подскакивает при виде него и моментально начинает рассказывать что-то страшно хаотичное и заставляющее улыбаться всем лицом. Дима запихивает футболки в рюкзак, а отчего-то замолчавший Чернышенко валяется на кровати, раскинув руки и глядя снизу вверх на длинного, нескладного Гаврилова. В комнате полумрак, хотя за окном и разлито красным вареньем тонущее в бархатном море солнце. "Значит, завтра будет зима," — говорит Эдик, а Дима игнорирует его — уезжать не хочется так же, как две недели назад не хотелось садиться в самолёт и лететь сюда. Впервые в жизни хочется курить не из-за сложной контрольной и понтов, а потому что щиплет и ноет внутри что-то, что не должно там даже находиться. Эдик выходит на балкон за ним следом, и Дима жертвует последней сигаретой, впервые с 14-летнего возраста кашляя после затяжки; Чернышенко улыбается одними чёрными глазами, и это неожиданно жутко и страшно похоже на крымские чёрные, непроглядные ночи, в которых нет ничего осязаемого, только звуки. Тётя Клава везёт его в аэропорт по извилистой горной дороге, а он долго оглядывается на давно исчезнувший из виду санаторий и маленькую, не по погоде одетую фигуру, вышедшую его проводить. На очередном ухабе он бьётся затылком и долго гнусаво причитает, неожиданно даже для самого себя замолкая и поднимая глаза на длинное зеркало заднего вида. "А Эдик тоже в санатории живёт? Или он местный?" Тётя Клава встречается с ним глазами через стекло и поднимает рыжие подведённые брови: "Эдик? Не помню у нас такого, а что?" "Да нет, ничего," — как-то растерянно отвечает Дима и отворачивается к окну. Над далёкой бухтой кружат чайки, и он вспоминает птичьи руки Эдика, его привычку раскидывать их, взмахивать иногда на ходу. Почему-то вспоминаются и чёрные в темноте вчерашней ночи глаза — неживые и от того пугающие. "Значит, сегодня уже зима," — думает Дима, и это неправда, это Чернышенко, это улыбка от уха до уха, это тёплое плечо через множество слоёв одежды. Зима, Эдик, море, замерший во времени санаторий. Может, это всё и неправда. Ложь. Выдумка. Дима трясётся на заднем сидении старых жигулей, а тётя Клава перекрикивает радио. Может, этого всего и нет. Может, ничего нет: всё смыло синее бархатное море и посреди него осталась только маленькая, машущая вслед утонувшему миру фигура.