Алфавит

Дима сжимается в худой угловатый комок коленей и локтей, вцепляется в собственные волосы, царапая лицо и не замечая боли. Горло давит наглухо застегнутая рубашка, и он не глядя тянет её, слыша, как со звоном отлетают и катятся по полу пуговицы. Под сжатыми веками бегут разноцветные круги, а он умоляет себя проснуться, переместиться во времени, получить второй шанс, всё исправить. За стеной лежит его брат, человек, с которым он вырос, с которым был неразлучен. Человек, за которым недоглядели, недобеспокоились о человеке, а теперь платили по счетам, по таким, что хоть душу закладывай — не поможет, не хватит, не получится расплатиться со смертью, не отобрать у неё чужую жизнь, не выкрасть, не выторговать. Ден тёплый, живой, с глазами смешными, напуганными. Сидит напротив, как-то перепутавшись во всех своих конечностях, тянет к себе Димины руки, дышит на них, гладит аккуратно, согреть пытается, бормочет что-то неразборчивое — будто молитву или заклинание какое. Смотрит дрожаще-тревожно, мягко, как лошади и коровы смотрят, как только родные могут, с любовью безграничной, ни к чему не принуждающей, ни в чем не винящей. — Дим-Дим-Дим, — почти оглушительно в наполненной эхом зале. — Я, — его голос срывается и мешается с громкими, не дающими дышать слезами, — я ничего не могу, — хочется сказать и не получается, слова царапают горло и режут лёгкие, но не произносятся, потому что и без них всем всё ясно. Особенно Диме, особенно то, насколько он жалок. Везти домой тело родного человека, везти матери подтверждение их потери — на бумаге это одно, это страшные чёрные завитки аккуратного почерка, за которым нет ничего, за которым может быть шутка, ошибка, неточность, за которым может быть смерть. Это невыносимо. А мир безразличен и холоден. Миру наплевать на своих детей, и Дима чувствует это каждой клеткой своего тела, каждой секундой своего существования. Дождь мелко моросит по его сгорбленной спине, застилает глаза, заполняет уши, превращает волнистые пряди отросших волос в мокрые некрасиво свисающие пакли, а он не замечает, не ощущает, не понимает. Он так не может. В чистом морском воздухе ему мерещится сладкий запах опиума, которым будто бы пропитался каждый уголок Лондона, каждый дорогой костюм его брата, каждое его письмо, даже его мертвое тело. Диму мутит, и он не знает от качки или от этой приторной сладости, проникшей во всё — в чёрную ночь, в белые звёзды, в светящийся пароход и его яркое отражение в беспокойной воде. Дима не может спать. Не может есть. Но отчего-то всё так же может дышать. Жить. Ден приходит к нему без стука, без приглашения. Ден сидит рядом с его кроватью и говорит, говорит, говорит. Ден касается его рук, плеч, волос. Ден ощущается. Ден тёплый, понимающий, добрый. Ден будто приносит с собой их детство, ту бесконечность лет, которую они провели вместе — старую усадьбу с диким заросшим садом, с рощею, с рекой, с лесом, полями, деревнями, людьми. Мир, в котором нет иерархии, нет дворян и крепостных, нет этикета и правил. Мир, в котором не нужно притворятся, не нужно играть по правилам, не нужно расставаться — все родные близко, только руку протяни. Мир, в котором молодая, высокая, всегда прямая мама смеётся и целует перед сном, брат вернулся из училища и почти не задирает нос, а Ден приехал на всё лето и, как Диме кажется, уже никогда не уедет, как никогда не наступит зима и холод, никогда не кончится счастье и этот мир. Мир, в котором можно всё. Мир, в котором они лежат среди высокой травы и над ними качаются цветы и звёзды, небо и луна, а впереди бесконечное, безоблачное завтра. Ден единственный настоящий в рухнувшем Димином мире. Единственный не сотканный из густого дыма, из сплошного дурмана. Дима засыпает и через сон слышит его голос, чувствует, как аккуратно он перебирает, гладит пряди его волос. Дима цепляется за последнюю надежду. В России бабье лето, и отчего-то эта последняя вспышка умирающего тепла заставляет жить, отталкивает от края, до боли знакомым голосом говорит: "идём, пройдёмся, проветримся, сбежим от всего на свете." Они гуляют по приморскому городу, и Ден заводит его в английский клуб. Ден знает всех и везде и знакомит Диму, а Коваль растерянный, потерявшийся в духоте однообразных гостиных, коридоров, кресел, столов, пепельниц и бокалов, из последних сил держащий на лице маску вежливости, жмёт бесконечные руки, кивает, давит слова приветствия. Крупный мужчина улыбается ему, выдыхает прямо в лицо розоватый дым и отворачивается к Дену. Дима не слышит, что он говорит, не слышит ответа, его вновь мутит. Опиум. Опиум в китайских трубках с изысканной резьбой, в толстых сигарах, в элегантных шкатулках и табакерках. Опиум в лёгких, в головах, в глазах. Он бежит сквозь неразличимые залы и коридоры, а внутри бесконечная путаница из искрящегося под солнцем моря, из узких улочек, из тёмных прихожих с тяжёлым запахом женских духов, из чужих рук, фальшивых улыбок и голоса неприятного толстяка: — Где ты находишь таких мальчиков? — перед ним возникает бледное лицо брата, смеющегося, по-детски счастливого, с тёмными невидящими глазами. Дима кричит, или ему это только кажется, Дима бьётся об стены и пол, прижимая руки к голове, прячась в самом себе, пытаясь сбежать, исчезнуть. Всё повторяется. Тёплые руки, испуганные добрые глаза за стеклами очков, какие-то извинения. Ему не нужны извинения. Ему нужно чувствовать, и он тянется вперёд, цепляясь за Дена, сминая его пиджак, впиваясь пальцами в плечи и руки, давясь воздухом и слезами, шепча что-то, кажется одно неразрывное: «не отпускай-не отпускай-не отпускай». Его обнимают в ответ, гладят по спине, как ребёнка, как что-то хрупкое и дорогое, а Диме от этого ещё больше плакать хочется, еще больше хочется разбиться. Ден говорит что-то успокаивающее, зовёт его, старается поймать заплаканное лицо, заглянуть в глаза. У них обоих трясутся руки, и Диме это кажется забавным до лающего, давящего на рёбра смеха. Антипин смотрит на него с паникой и тянет к себе, целует неловко, как иногда целуют домашних, родных, в лоб, в висок, в волосы. Лишь бы успокоился, лишь бы не смеялся так больно и страшно, не цеплялся так отчаянно за рубашку и костюм. Лишь бы… Коваль вздёргивается, смотрит мутно, без каких-либо мыслей — выплакал всё, что было, осталось только одно сплошное желание чувствовать. Он наклоняется вперёд, будто в омут падает. Чувствует холодный пол под собой, чувствует, как вздрагивает Ден, как сбивается его дыхание, чувствует чужие обветренные губы и сжавшие ткань на его спине руки. Чувствует до мельчайших деталей, до чужих дрожащих ресниц, до солнечного зайчика на стене, до собственного ужаса и восторга. Чувствует острее, чем когда-либо. На тяжёлом резном комоде стоит тонкая статуэтка девушки в ярком наряде, из-за плоского веера выглядывают тёмные лисьи глаза. Дима аккуратно, кончиками пальцев, касается холодного фарфора. Уже почти год прошёл. Почти год, как уехал Ден. В верхнем ящике лежит толстая стопка писем со скачущим круглым почерком. Бумага хранит в себе запах незнакомых цветов, пряностей, улиц и городов. Хранит десятки историй и сотни признаний. Хранит хрупкие, никогда толком не обговариваемые чувства и отношения. Всё в доме заставлено вещами – дорожными чемоданами и сундуками, старой мебелью и новой, только привезённой, ещё пахнущей лаком и мастерскими. На всех горизонтальных поверхностях стоят светлые, удивительные фигуры, и у аккуратно пробирающегося через этот лабиринт Димы разбегаются глаза. Ден писал ему о коллекции кукол, о плане по экспорту их из Китая и последующей продаже, строил какие-то грандиозные планы, но Дима не вникал, просто не разбирался в этом, и даже теперь, оказавшись среди удивительных произведений незнакомой, загадочной культуры, торопился, не вглядываясь, не задерживаясь ни на одной. Сейчас ничто не могло быть для него важнее хозяина этой перевёрнутой вверх дном комнаты. Ден ловит его, сжимая в объятьях, комкая пыльную с дороги одежду и смеясь куда-то в Диму. Коваль тянется руками, ловит чужое лицо, замирая и лишь вглядываясь в смешные родные глаза. Ден щурится — по краям век появились новые незнакомые морщинки, волосы тоже отросли по-новому, и очки другие, и даже запах — не как когда-то тогда, давным-давно, в золотом крымском сентябре. Дима целуется мягко и медленно, задыхаясь от каждого касания, от переизбытка чувств, от того, как сильно скучал. Они отпускают друг друга, когда кислорода не остаётся вовсе, и Дима, как пьяный, не удерживает равновесия, смешно, спотыкаясь и чуть заваливаясь, шагает назад. Что-то с жалобным звоном падает на пол, и он видит, как округляются у Дена глаза. Под ногами яркие осколки фарфора. Диме всегда казалось, что его статуэтка слишком легкая. Осколки перемешаны с белым порошком. Он чувствует знакомый сладковатый запах, чувствует, как к горлу подступает тошнота, чувствует руки Дена на своих и отшатывается, вскидывая голову и сталкиваясь с обжигающим, весёлым безумием в чужих глазах. — Дим-Дим-Дим, — он читает по губам, потому что в ушах непрерывный звон. Кажется, что-то разбилось.