Алфавит

А ты, Ты разбиваешься о причал, Как будто раньше не замечал, Что у волн нет концов и начал. А я, Я над тобою летаю чайкой, Гну крылья скрипичною обечайкой И притворяюсь, что расставания не печальны

      Даня бежит, поскальзываясь на мокрой гальке, хватаясь за воздух руками, смеясь и задыхаясь одновременно. То обгоняя, то вровень с ним бежит рыжий сеттер, поднимая искрящиеся брызги и задирая кверху длинную морду. Где-то далеко, возле скал стоит Эдик, тёмно-синий в их тени и наверняка улыбающийся. Бодян оборачивается на запыхавшегося Гугунаву, у него красные щёки, блестящие глаза и мокрые от морского ветра волосы.       До финиша и Эдика они всё же добегают одновременно, падая на холодный мокрый песок и всё так же смеясь, а собаки скачут вокруг, лая и будто умножая их восторг от долгожданного возвращения домой, на полуостров, в лето, в бесконечное лето для них троих.       Где-то далеко-далеко их зовёт Соня, наигранно сердито, с материнскими нотками она кричит о чае и том, что все их ждут, а они идут обратно медленно и долго, перешучиваясь, отряхиваясь от налипшего на руки и ноги песка, заливая друг друга солёной водой и подбирая блестящие гладкие камешки, приглаженные и полюбленные морем.       Мир залит рыжим солнцем, и воздух вокруг них пряный и сладкий от трав и цветов. Гугунава смотрит сквозь качающуюся над головой осоку и клевер. Выше на склоне, вне его поля зрения сидят Соня с Полиной, у них на коленях лежат жёлтые полудикие ирисы и между ними маленькие фиолетовые касатики, он слышит смех сестры и видит, как улыбается Эдик, сидящий рядом. Под другим боком устроился Бодян, обхвативший руками колени и смотрящий в красное море, глотающее солнце и разбегающееся золотыми волнами. Он беззвучно что-то проговаривает, шевеля губами, морща нос и иногда совсем коротко улыбаясь, а Даня просто смотрит, в десятитысячный раз изучает знакомые с детства черты: бледные веснушки, вздернутую кнопку носа, неаккуратно лежащие тёмные пряди с запутавшимися в них травинками.       Даня оборачивается и улыбается по-детски искренне, красными потрескавшимися от морской воды губами, и Гугунава думает, что они все, все трое давно пропитались солью и пропахли здешними травами, стали неотъемлемой частью пейзажа, вросли в местную землю и никуда теперь не денутся от неё.       Гугунава пробирается сквозь вокзальную толпу, торопится, толкается и наступает на ноги. Эдик и Даня ждут его у вагона, Полина стоит на подножке и машет брату. Вещи уже занесены, и до отправки совсем немного, где-то за много километров их ждёт Соня, а он остаётся в промёрзшем мартовском Петербурге. Сдавать экзамены в академии, ждать жаркого мая и ехать следом, к самой Сониной свадьбе, к Эдику, прячущему улыбку и радость за счастливую сестру, к Полине, весёлой, шумной, влюблённой в заграницу, к Дане с порыжевшими веснушками, с искрящимися глазами, с новыми тетрадями стихов, которые он поздно вечером, пробравшись в его комнату и устроившись под тёплым боком, сунет ему в руки и будет сопеть, пока он читает, подглядывать краем глаза и улыбаться ярко на похвалу.       Толпа выплёвывает его в паре метров от уезжающих, и они синхронно делают шаг, он привычно ловит Бодяна в кольцо из рук, а тот вскидывает голову и быстро прижимается губами, жмурясь до морщинок на переносице и отстраняясь практически мгновенно, испуганно и смущённо. Эдик и Полина смотрят куда-то в стороны, а Бодян обнимает крепко, как будто и не было ничего, а Даня гладит его спину. Он прощается с сестрой, с Эдиком, передаёт последние приветы Соне, и снова Даня прижимается к нему, руки пропуская под пальто и утыкаясь головой в плечо, а Гугунава не находит ничего лучше, кроме как почти беззвучно обещать, что приедет, что совсем скоро, что Даня соскучиться не успеет.       Поезд гремит скелетом и исчезает, а Даня идёт по холодному Петербургу, не зная, что думать и чувствовать. Только фантомное тепло на губах и невозможная, неожиданная, глупая тоска по минуту назад стоявшему рядом человеку.       В Петербурге ветрено, неспокойно и дождливо, 10-е годы двадцатого века сносят всё и навсегда меняют окружающий их мир. Даня так и не выехал во Францию, слишком много всего происходило вокруг. Слишком интересная, слишком опасная, слишком яркая и жестокая жизнь царила на знакомых улицах.       Война и революция разделили их и перекрыли все дороги. Эдик, умный, добрый Эдик вовремя вывез всё самое ценное и теперь удержал, сохранил рядом с собой. Сохранил Полину, пишущую брату злые, отчаянные и умоляющие письма, сохранил Соню и её маленького сына, которого Даня всё обещает написать и надеется хотя бы увидеть, сохранил Бодяна, пишущего весёлые, честные письма обо всём на свете и только с одним бесконечным смыслом: скучаю скучаю скучаю скучаю скучаю.       Данина комната заставлена картинами, из-за новых полотен выглядывают давние летние портреты и приморские пейзажи, на стене приколоты смазавшиеся за время наброски: Соня в саду под вишнями, старый дом с террасой, Эдик, играющий с собаками, синие утёсы и волны, бьющиеся о них, Полина за роялем, жёлтые ирисы, Даня, сидящий на полу чердака, заставленного книгами, и улыбающийся куда-то вне.       Дома холодно и нечем топить, Даня хронически простужен и кашляет часто и сухо. В одном из писем Бодян пишет ему о небе, о голубом, свободном небе, о сладком воздухе и цветущем городе, о счастливых людях, поющих и танцующих на улицах, и ничего не боящихся. Гугунава улыбается, перечитывая по-детски корявый почерк. За его окнами бесконечная осенняя серость, на потолке — белые облака и голубое масляное небо, полное летнего воздуха и солёного запаха моря.       Страшно хочется домой, туда, где они лежали, выбравшись на крышу и расстелив одеяла, Эдик показывал им созвездия и рассказывал легенды и мифы о них, Даня всё пытался свалиться с крыши, а Гугунава просто знал, что всё хорошо, всё обязательно будет хорошо, обязательно будет счастье.       Даня умрёт от голода в 20-х годах и будет найден соседями лежащим под синим свободным небом. Бодян будет расстрелян в Париже в 41 году за сокрытие лиц еврейской национальности. Полина уедет в 38 году в Америку и станет известной пианисткой, скончавшейся в 70-х годах от сердечного приступа. Сонин муж погибнет на фронте, но она сама сохранит детей и доживёт спокойную жизнь с ними и братом. Эдик всю войну будет прятать в своём доме людей, неугодных режиму, и умрёт лишь в 90-х годах, в кругу племянников и племянниц.       Они никогда не вернутся домой, на полуостров, на холм, покрытый дикими ирисами и светящийся в лучах красного, тонущего солнца.       Даня за шею тянет Гугунаву ближе, заваливаясь на спину и улыбаясь ему в губы. Солнце заливает однушку на окраине Москвы, ещё пять минут и они точно опоздают на встречу с Эдиком, но никто даже не пытается отстраниться. Даня останавливается только тогда, когда Бодян, запрокидывая голову, то ли скулит, то ли стонет. Он оставляет короткий поцелуй под линией челюсти и встаёт с кровати, а тяжело дышащий, красный Даня смотрит на него из-под ресниц и улыбается. Дурацкий рингтон режет воздух, и Бодян начинает быстро прыгать по комнате, натягивая штаны и слушая, как Даня оправдывается перед Чернышенко.       Всё хорошо, всё так замечательно хорошо. Я всегда буду ждать тебя дома, Среди точно таких же Знакомых Миров. Воздух наполнен морем, Как юность чист, Ты прибоем рук Шатаешь и шевелишь Гальку моего внутреннего Скалистого берега, Улицы города Рыжих крыш. Здесь продают Белый миндаль, Сладкий гашиш, Жёлтые ирисы в лёгких руках. Ты видел в моих стихах Больше, чем кто-либо слышал, Когда играл Бог На струнах всех мировых дорог, Всех подмирных рек. Ты говорил: "Человек Сложен из всех своих дел, Из бывших и будущих тел, Из путей От всех бывших рождений До всех будущих в нем смертей." Дым поездов и заводов нам глушит небо, Я уж не помню был или не был, Но хранит Земля в тебе клубок света, Если будешь на мой окраине Света, Заплывай