Almas Arañadas

Едва почистив зубы, Чимин обнаруживает мужа в прихожей, накидывающим на себя ветровку цвета хаки и баклажанный шарф. Их взгляды пересекаются в зеркале, но Ким полностью непроницаем и так необычайно далёк. — Ты позавтракал? — Пак интересуется кротко, боясь сократить между ними дистанцию. Всё существо его побуждает броситься старшему в ноги и слёзно умолять о прощении, но всеобъемлющий стыд служит тому непреодолимым препятствием. — Позавтракаю в офисе. Спешу, — мужчина стоит к нему спиной неподвижно, до единого уничтожая все проблески надежды на примирение. Ещё вчера Намджун упорно доказывал, что не обижен, а сейчас, по всей видимости, бросил попытки жить как ни в чём не бывало. И невооружённым глазом видно, что присутствие возлюбленного его тяготит. — Сейчас же всего лишь семь утра. — У меня сегодня ранняя встреча. Чимин делает медленные шаги, равносильные балансированию на канате, и очень нерешительно кладёт руку на широкое плечо: — Ты же злишься на меня? — спрашивать бессмысленно, поэтому вопрос он задаёт скорее с утвердительной интонацией. Намджун ведёт плечом, дабы сбросить маленькую руку: — Нет, Чимин, я… — он пытается увернуться, но младший ловит его лицо ладонями, заставляя на себя взглянуть: — Прости меня, пожалуйста! Давай забудем тот разговор, прошу! Я наговорил ерунды. Пак видит тусклые полумесяцы, с ужасом понимая, что сам их потушил. Он предстаёт перед собой бездушным монстром, что странно, ведь он всегда был уверен, что не способен на жестокость. — Чимин, мне правда некогда. Супруг ускользает как песок сквозь пальцы — навсегда и безвозвратно, захлопывая дверь чуть ли не перед носом. От внезапного одиночества образовывается бескрайняя пропасть внутри, куда проваливается всё, за счёт чего Чимин жил. Он выпускает сдерживаемые на коротком поводке эмоции, и они льются из глаз на его ладони. Стекая на пол по стене, он прячет лицо в руках, что не справляются с задачей заглушить громкий всхлип. — Что с тобой? Распахнув мокрые веки, Пак видит Чон Чонгука на корточках и в одних трусах. Тот приближает испытующе лицо, обрамлённое волнами распущенных волос. — Почему ты голый? — Чимин делает попытку отодвинуться, но бьётся копчиком об стену. Бежать некуда. — Да я в душ хотел зайти, — конечно, Чон не стесняется собственной наготы — как никак, они оба парни. Но он, должно быть, не продумал, что Чимин будет оценивать его крупные бицепсы, от шеи поцелованные несколькими тёмными родинками, и широкую грудь с тонкой талией (словно Господь был влюблён в него, когда рисовал). — Ты чего ревёшь? — Я не реву, — Чимин грубо вытирает лицо рукавом лонгслива, поднимаясь с пола. Следом встаёт и Чонгук, в чью сторону смотреть страшно. — Поссорились с хёном? — он зачем-то рассматривает наверняка пунцового парня, который, как и опасался, роняет взгляд между его ног. Замечательно! — Ты в душ собирался? — Пака гневят собственные инстинкты и навязчивый искуситель, что не приносит никакой пользы, только разлад и смуту. — Вот и иди! Он пытается покинуть коридор, но младший бросает ему в спину: — Ты дашь мне полотенце? — Ты, что, его так и не купил? — Я забыл, — Чон бесталанно изображает муки совести, совсем чуть-чуть наслаждаясь видом вспыхнувшего Пак Чимина. — ¡Coño! — в очередной раз тот сексуально матерится по-испански и куда-то удаляется. Вернувшись, не глядя кидает Чонгуку жёлтое полотенце и снова уходит. Надо полагать, он в бешенстве, что вчера его непристойным образом трогали. Чону также льстит предположение, что пара и поссорилась из-за него. В действительности же, здесь его вины нет. Чимин дурит ему голову ложной атмосферой уюта и красотой поистине неземной. Серебряный кажется не от мира сего, просто нимфой бесполой, отчего Чонгук против воли думает, что между ними может что-то быть. Но ничего быть не может, и порой тяжело себе об этом напоминать. Под водой он ласкает себя совсем немного, практически ничего не представляя. Ничего, кроме утопающих в слезах кофейных глаз и пышных губ вокруг своего члена, что доводят до оргазма за две минуты. Временное помутнение смывает водой, как и густые белёсые капли со стен душевой кабины, и он на ватных ногах, разнеженный и мягкий, нюхает полотенце перед тем, как обтереться им. Оно пахнет блёкло и односоставно. Хрупкое тело звучит по-другому. С разочарованным рыком, юноша оборачивает махровую ткань вокруг пояса и выходит. — Малышка, не упрямься! Нам надо сделать прививку, — Чимин в прихожей уговаривает Тоффи зайти в переноску. На нём свободная клетчатая рубашка с длинными манжетами и чёрные скинни, которые выглядят отвратительно на всех, за исключением Пака. Он мог и не надевать их, ибо мышцы бёдер и ягодиц облечены так крепко, что не остаётся никаких секретов. В ухе у него серьга с крестом, но будучи при полном параде, выглядит он тем не менее весьма угрюмо. — Я ухожу, — утомлённый Пак с силой заталкивает строптивую кошку в сумку. — Сегодня твоя очередь убираться. Чонгук не успевает изучить выражение на сердцевидном личике — Чимин надевает очки. Как-то переоценивает он мадридское солнце. — А что надо сделать? Вроде и так чисто. — Надо разгрузить посудомойку, пропылесосить и вытереть пыль. Я пошёл, — надев бежевое пальто, он закидывает переноску на одно плечо, и спортивную сумку с ковриком для йоги — на другое. Раздавшийся следом грохот двери перекрывает брошенное ему вдогонку «И тебе пока!», и Чонгук остаётся один. Он плох в уборке и никогда не стремился к чистоте, поэтому приступает к работе с неким страхом перед неизведанным. На деле всё оказывается намного проще. Пока он ныкался в подземельных клоповниках, индустрия бытовой техники шагнула вперёд. Посуда сухая и чистая к тому моменту, когда он открывает посудомоечную машину. Остаётся только разложить её по местам. У пылесоса нет никаких проводов, хоть и с шумоподавлением по-прежнему беда. Но грех жаловаться, в армии Чон чаще контактировал с вениками и швабрами, от удара которыми можно если не умереть, то запросто получить тупую травму. Чонгук не знает, чем вытереть пыль, но находит в ванной какие-то изношенные тряпочки. Мочит их и слегка проходится по доступным его росту поверхностям. Так он находит спрятанные снэки в шкафах, всевозможные средства для ухода за кожей и парфюмерию. Он распознаёт, что у Намджуна парфюм с лошадью на флаконе, слишком терпкий и тяжелый по восприятию. Он открывает кучу других банок и бутылочек, тестирует их и наносит на себя. Но ему никак не удаётся хоть на йоту приблизиться к запаху чиминова тела. Эта странная одержимость и до сумасшествия довести может. В гостиной он открывает книжный шкаф, жуя чужой мармелад. И как у них мозги не лопаются — столько читать? Он находит свадебный альбом сладкой парочки и думает: «Да ладно? Неужели у них была реальная церемония, с гостями? И все гости, ну… были рады? И вообще были?». Ему было бы до смерти неловко устраивать цирк перед родственниками, целуя, боже упаси, мужчину и признаваясь ему в любви. Чонгуку интересно, кто из двоих исполнял роль невесты, однако фотография молодожёнов в чёрных смокингах не оправдывает его ожиданий. «Долго мы все будем притворяться, что Чимин — мужчина? Он ведь откровенно женственный, хоть и сидит, широко раздвинув ноги, и грубо щёлкает шеей время от времени. У него нет стереотипных манер, но его голос и нежность во взгляде на этом портрете напрочь лишены мужественности!». Чон задерживает взор на снимке, где жених крупным планом запечатлён любующимся своим сердечным другом. У него здесь обесцвечены волосы, и смеётся он совершенно беззаботно, отчего глаза превращаются в две очаровательные улыбки. Зубы обнажены, и передний слегка кривоват, но вконец свихнувшийся Чонгук про себя называет это «изюминкой». Юноша крадёт фотографию невесть зачем. Помещает её во внутренний карман рюкзака и возвращается к уборке. В ящиках под телевизором он находит игры для Play Station. Точно! У них же есть приставка. А он, как дурак, занимал себя музыкальными и спортивными каналами да листал книги с картинками. Он роется в коллекции: как же их много! И у него есть два месяца, чтобы во всё сыграть! Когда ему попадается «Mortal Kombat 11 Ultimate», в дверь звонят. Он убирает игру в карман-кенгуру своего худи и идёт открывать, не понимая, почему Чимин не воспользуется собственным ключом. Потому, что это не Чимин. Экран домофона показывает молодую женщину, и Чонгук чертыхается, ведь до пистолета сейчас не добраться, и только Пак знает, где он. Времени на поиски нет, поэтому он обращается к своему старому приятелю — ножу, когда нажимает на кнопку и молвит: — Ола? — ¡Hola, puta! — девушка смотрит в камеру, улыбаясь широко, и поднимает руки: если она и вооружена, то только мороженым и бутылкой шампанского. Чонгук открывает дверь, спрятав нож за спиной. Невысокая брюнетка с густым каре и чёлкой вмиг убирает белоснежную улыбку из безупречно ровных зубов и, опешив, произносит: — Ay, perdón. ¿Dónde está Jimin? Чонгук сканирует её на наличие оружия. На ней длинный распахнутый тренч, карманы которого, по-видимому, пусты. А сумка мала до такой степени, что не поместится даже дерринджер. Помимо прочего, на ней жёлтый кроп-топ с вырезом в виде капельки на груди третьего размера и мини-юбка (отнюдь не по погоде) с принтом из многочисленных надписей. Пусть даже за ним прислали человека, от рук такого он не против пострадать. Чонгук прячет нож под резинкой трусов, поскольку домашние штаны слишком свободно на нём сидят, и выдавливает из себя: — Чимин, эм… Аутсайд. — ¿No hablas español? — она задумчиво прищуривает круглые глаза невиданной величины, и уголки её чувственных губ слегка дёргаются. Местный колорит предстал перед Чонгуком воочию, и надо признаться, он впечатлён. — Но, но эспаньол. — English then? — она приподнимает брови, они у неё тёмные и кустистые. У него на родине такие бы стали предметом насмешек. Но на её бронзовом личике они выглядят идеально вне зависимости от стандартов корейской красоты. — Онли кореан. — Vale. Девушка извлекает из сумки телефон, и что-то в нём печатает, после чего показывает незнакомцу перевод на корейский: «Я подруга Чимина, Сесилия. Он скоро вернётся? Он писал мне, что расстроен. Я хотела устроить ему сюрприз». — Адриан, — Чон представляется, намереваясь пожать ей руку. Но она жалует ему снисходительный взгляд и по поцелую в обе щеки. — ¡Mucho gusto, Adrián! — особая бдительность ей не присуща, видимо, раз уж она без всякой неловкости целуется при знакомстве, источая вишнёвый ликер с привкусом горького миндаля. Он пишет ей: «Я здесь в гостях. Чимин уехал, и я не знаю, когда он вернётся. Ты можешь подождать его, если хочешь». Испанка прочитывает, и как только доходит до точки, юноша показывает ей упаковку от игры. В её кивке — неприкрытый азарт. Сговорчивей человека не найдёшь. Чонгук не может подобрать разумного объяснения её поведению: энтузиазм — не та эмоция, с которой его обычно встречают (разве что только, когда он доставляет вес). В знании языка нет острой нужды, когда они садятся перед телевизором и берут в руки геймпады. Сесилия помогает ему разобраться в настройках, ведя себя при этом как его лучшая подруга. Горечь первого поражения она запивает принесённым брютом. После второй схватки, закончившейся провалом для Чонгука, он тоже решает пригубить с горла. Спустя серию проигрышей и побед они съедают мороженое из одной миски, с благородной целью предотвратить его таяние. Через четыре часа, обретя доверие к «Адриану», девушка свободно скрещивает стройные ноги, отчего задирается её пояс, выдаваемый за юбку. Она покоряет Чонгука бесстрашием и неподдельным дружелюбием. О том, что она вдобавок красива — бессмысленно говорить. Выясняя задачи в миссиях «A Way Out», они попутно заказывают средиземноморскую пиццу. Едят вместе, по очереди затягиваясь электронной сигаретой со вкусом клубники и киви. За всё время они не формулируют ни одного полноценного предложения. Их разговор состоит из выражения восторга или досады от игры, интернациональных слов и жестов. Чонгук не узнаёт о девушке ровным счётом ничего, не считая, что у неё заливистый смех и кислотно-зелёные трусы. — ¿Cecilia? — на часах половина шестого, когда в дверном проёме появляется Пак Чимин, а за ним — уставшая Тоффи. Его замечают не сразу. Не сразу и ему удаётся понять, что делает его подруга в обществе непрошеного гостя. — ¿Que haces aquí? Сесилия кличет его имя, едва завидев. Подбегает к нему, отбросив в сторону геймпад, и обнимает сконфуженного друга: — Pasando el tiempo de puta madre con Adrián! — заявляет возбуждённо она, а у самой красные глаза и мятая одежда. Сколько часов она здесь пробыла? — Адриан? — Пак оборачивается на их зрителя, пожимающего плечами. Это самое неподходящее ему имя из всех неподходящих. — Это я, — тот располагает обе руки на изголовье дивана, будто его полноправный владелец, и кладёт ногу на ногу. Демонстрирует выпирающие зубы, морща нос в необъяснимо приподнятом настроении. — Me dijiste que te peleó con Namjoon. Vine para apoyarte. Pero te fuiste por tanto tiempo, y Adrián me entretuvo, — Сесилия мимолётно гладит взором своего нового знакомого, даже не подозревая, кто он такой. — Es tan mono. ¿Por qué no me contaste nada de él? — голос её принимает тихий заговорщический тон. Она берёт друга под руку и отводит в сторону. Большие карие глаза хищно блестят, как и всякий раз, когда она знакомится с кем-то в баре. Пак знает это выражение лица: она намерена попользоваться Адрианом. И имеет на это полное право, учитывая, что её жертва всем видом даёт согласие на своё растерзание. — Es el primo de Namjoon, se queda con nosotros por un tiempo, — по-хорошему, стоило бы предупредить подругу, каким жестоким может быть «милый Адриан». Но Пак не настроен на беседу. Сегодня он всячески пытался отвлечь себя походом к ветеринару, сеансом гонг-медитации, кундалини и свиной грудинкой. На пустую болтовню с подругой у него элементарно не осталось ресурса. Да и в другой день щебетать об очаровании Чонгука он тоже не горит желанием. — Amor, estoy tan cansado. ¿Te molestaría si te pidiera que nos viéramos otro día? Звучит невежливо, но Пак уверен: Адриан проявил достаточно гостеприимства, и не уйти сейчас, со стороны девушки — просто дурной тон. И та это смекает, так что, поникнув, говорит: — Sin problema, ¿pero seguro que estás bien? — Estoy bien. Necesitamos un tiempo y ya. — Vale. Mándame un mensaje, ¿de acuerdo? Чимин кивает ей, соображая, что должен быть благодарен за заботу. Но отчего-то он на неё сердится. Оттого ли, что явилась без приглашения и устроила бардак в гостиной? Или играла в его игры, тратила его электроэнергию? Неясно. Чонгук провожает испанку вместе с Чимином. На прощание она целует обоих, но ненадолго оставляет руку на груди Чона, заправляя сахарным сиропом его имя во фразе: «Adiós, Adrián». То, как соблазнённый парень отвечает ей «Адиос, Сесилия», заставляет Пака чувствовать себя жалким посмешищем. Он ведь сам себе всё напридумал! — Какого чёрта ты уходишь, не сказав, где пистолет? — нападает Чонгук, как только закрывается дверь. — Я думал, она по мою душу! Честно говоря, Чимин устал сжиматься в угол от каждого выпада со стороны агрессора. Пусть хоть убьёт его сейчас, Пак только спасибо скажет. — Ну, в итоге же так и оказалось. Хорошо повеселились? — Нормально, — парень отводит глаза, покрываясь толстым льдом. — Она хоть заняла меня, а то со скуки подохнуть можно. Чимин более ничем не интересуется, а своеволие юноши в отношении найденных им игр оставляет без комментариев. Паршивый бы вышел из него отец с его периодическим равнодушием и вытекающим из него обыкновением пускать всё наутёк. К счастью, он не родитель и не мечтает им стать. В ожидании мужа Пак запирается в комнате и за просмотром не обременённого глубоким смыслом шоу «Too Hot to Handle» расчёсывает Тоффи, что часами ранее укусила его на приёме у ветеринара. Болезненный укол пришёлся кошке не по нраву, и удерживавшего её хозяина она наказала, вонзив клыки ему в палец. Сейчас у него слегка воспалена кутикула. Быть может, нагноение спровоцирует сепсис и смерть. Поскорей бы! Намджун приходит домой со значительным опозданием и во хмелю. Бормочет, что зашёл с коллегами в тапас-бар после работы, и возобновляет игру в молчанку. После душа он сразу ложится спать. Чимин тактично проводит ночь в другой комнате вместе с записной книжкой, что давно не открывал. Наутро, как только звенит будильник, Кима и след простыл. Пак лепит пластырь на смазанный противовоспалительной мазью палец, который теперь ноет наравне с его сердцем, и приступает к готовке. Бойкот мужа прекрасен тем, что с ним теперь не нужно делиться завтраком. С этой жизнерадостной мыслью он режет лук, чеснок, обжаривает их и добавляет помидоры. Пока те томятся под крышкой сковородки, он варит спагетти да побольше. В соус он затем заливает жирные сливки, приправляет чёрным перцем и паприкой. Смешивает всё, посыпая сверху пармезаном, и снимает с огня. Вкус неизменно потрясающий. Фирменное блюдо никогда его не подводит, в отличие от мужчин. За раз он съедает три порции в глубокой тарелке. Желудок сигнализирует о насыщении уже после второй, но Пак заполняет его до краёв, отдавая себе отчёт, что неизбежно обратится в неповоротливый шар. Накладывая макаронные изделия, он всё твердит себе, какая он ненасытная свинья, но от запаха еды копится слюна во рту. И с риторическим вопросом «разве можно запрещать себе единственное, что доставляет радость?» он уничтожает четвертую порцию. В сковородке остаётся ещё немного, и здравый смысл наконец подсказывает ему: чтобы сжечь хотя бы половину съеденного, придётся сделать два круга в парке Де Калеро с темпом по крайней мере 8’0”. Во избежание искушения он кладёт остатки в новую тарелку и относит в гостиную Чонгуку. — Я уж думал ещё раз отравиться, чтобы ты обо мне позаботился! — хмыкает тот, с удовольствием принимаясь за еду. Чимин отворачивается, чтобы собраться на пробежку, но слышит: — Я могу тебе чем-то помочь? — В каком смысле? — его драконьи глаза в напускном безучастии обладают особым магнетизмом. Чонгук застывает с пастой во рту, позволяя вкусовым рецепторам определить все ингредиенты, пока он изучает остановившегося перед ним повара. У того отёкшее лицо, словно он проплакал всю ночь. И, наверное, так оно и было. — Ты уже второй день как в воду опущенный, — Чон констатирует факт. Что бы между супругами ни произошло, хён поступает зверски, заставляя серебристого херувима так страдать. — Ты мне помогал, когда мне было нужно. Я перед тобой в долгу. Будет преувеличением считать, что все границы между ними стёрты, но Чимин явно не бьёт по протянутой ему руке помощи, совсем наоборот: стеснительно размышляет о том, чтобы схватиться за неё: — И как ты можешь мне помочь? — Ты мне скажи, — Чонгук оборачивает спагетти вокруг вилки, пленённый их вкусом. Соус густой и обильный, а сыр тянется прямо как в рекламах. Даже если завтра его вновь вывернет наизнанку, он будет в экстазе вспоминать об этой пасте. — Хочешь ещё пострелять? Чимин мотает головой, после чего возникает тишина, в которой слышно только жадное чавканье. Он садится рядом и собирается с мыслями, пока Чонгука уносит в гастрономический трип. — Достань мне наркотики, — выданная вне сценария реплика вводит в ступор, и Чон поворачивает к собеседнику лицо, не удосужившись подобрать свисающее изо рта тесто. Пак немедленно добавляет: — Только какие-нибудь неопасные. Юноша отрывается от трапезы, вытирая запястьем рот, и ищет на невинном лице хоть какой-нибудь намёк, что сказанное — шутка. Но нет. Тот сам в шоке от собственной идеи, но не дурачится точно. — Ты серьёзно? Трудно представить это божье творение употребляющим что-либо тяжелее ромашки, но оно кивает без тени улыбки. Чон ловит флешбэки: с подобной неловкой фразы нередко начинались его долгосрочные торговые отношения с клиентами. Они тоже поначалу выглядели порядочно: студенты престижных университетов; подающие надежду спортсмены; дети артистов, бизнесменов и врачей. Он помнит их истерики, дрожащие руки и потную кожу. Где они и что с ними, он теперь не знает. Может быть, и остепенились, но после знакомства с белым сложно не сторчаться. — Ты раньше принимал что-нибудь? — он доныне и не допускал, что в пушистой голове могут таиться дурные желания и мысли. Пак Чимин виделся ему безобидным домашним котом, который, да, поначалу может оцарапать, но погладь его пару раз, и он ляжет у твоих ног и будет умиротворённо мурчать, довольствуясь тем, что есть. Такой кот не ломится наружу драться с уличными животными, ловить птиц и нюхать кошачью мяту. — Я хотел покурить, — Пак нервно мнёт пижамные штаны, следуя пальцем по линиям на клетчатой ткани, — но я не разбираюсь, к кому нужно подойти, и что сказать. — Так ты просто пошабить хочешь? — заключает Чон с усмешкой. Столько церемоний ради одного джойнта. А атмосферу создал такую, будто вознамерился ширнуться героином. — Что значит «пошабить»? Господи, он ведь наивен как ребёнок! Почему именно Чонгуку выпадает участь марать непорочные души? — Покурить марихуану. Возможно, небольшая доза индики удовлетворит чиминов интерес и разочарует достаточно, чтобы больше к этой затее не возвращаться. — Я словлю кайф? — на сочных устах, смоченных языком, такая лексика звучит нелепо. — Не гарантирую, не всех вставляет. — А что вставит? — у парня аппетит немереный, как у тихони, сбежавшей от строгих родителей. Простой травкой тут не обойдёшься, но если только психостимуляторы способны установить их с Чимином связь, Чон пойдёт на жертву с небольшим условием: — Всего один раз, понятно? Я не буду учить тебя, как это делается, — приблизившись, он видит тотальное замешательство в обычно скучающих глазах. — Хорошо, — Пак отдаётся его власти. Неестественно долго Чонгук остаётся в текущем положении, придвинутый максимально близко к чужому лицу. Его просто изумляет высота скул и острота подбородка. Хочется костяшками пальцев пройтись по точёным чертам. — Окей, неси ноутбук, — он отстраняется, вовремя опомнившись, и быстро доедает остывающую еду. — Я не хочу, чтобы наш IP-адрес где-то светился, — слышит он, уже не глядя. — Не переживай, это анонимно, — отвечает набитым ртом, и через минуту ему покорно преподносят необходимое оборудование. Чонгук открывает собственноручно скаченный на днях Tor, спрашивая: «Чего ты хочешь: покоя или эйфории?», на что получает ответ: «И того и другого». Он делает всё сам и выходит из дома в одиночку. Чимин, как не понимал схему покупки запрещённых товаров, так и не понимает, поэтому вынужден довериться самому сомнительному человеку в мире на сто процентов. Во время отсутствия последнего Пак отвлекает себя стиркой. Закидывает в барабан даже чонову одежду, ладан и мускус которой отравили все вещи в корзине. Засыпает свой стиральный порошок и о кондиционере не забывает в стремлении удалить тревожащий запах. Оставшееся время он играет с Тоффи при помощи бабочки-дразнилки, поскольку животное тоже по какой-то причине взволновано. К моменту, когда машина завершает повседневную стирку, возвращается Чон. У него во вместительном рюкзаке пакетик с двумя цветными таблетками и ещё один — с травой. Нет и полудня, когда Чимину вручают половину от фиолетовой таблетки в форме сердца и с выгравированным на ней призывом «kiss me». Стоило только попросить. — Сколько с меня? — он разглядывает в ладони нечто, похожее на сахарное драже. Из таких в далёкие времена делали съедобные часы и бусы. — Это подарок, — смеётся Чонгук, снимая массивные кроссовки на толстой подошве. Первый подарок от наркоторговца — наркотик. Это и забавно, и логично одновременно. Пака ощутимо потряхивает и бросает в неистовый жар. Он думал, что небольшая шалость поднимет ему настроение, но вместо этого он испытывает всепоглощающий ужас. Что, если ему снесёт крышу, и он потеряет над собой контроль? Что, если Чонгук воспользуется этим: свяжет его, ограбит и убьёт? Как это бывает в кино? — Ты будешь со мной? — он откашливается из-за сухости в горле. Его персональный курьер задерживает куртку над головой, которую собирался вешать: — Не планировал. — Я буду в уязвимом состоянии. Мне будет спокойнее, если и ты примешь. Несомненно, Чонгук находит его высказывание оскорбительным и вместе с тем уморительно банальным. Но он не спорит (как видно, уже морально подготовился к наркотическому путешествию) и в свою очередь демонстративно глотает вторую половину сердца. Чимин же запивает таблетку, но ничего вмиг не происходит, его не уносит в другое измерение как в «Матрице», и, чуть успокоившись, он буднично идёт на террасу развешивать постиранное бельё. Через минут сорок Пак убеждается, что ему всё-таки подсунули конфету. Знал бы — хотя бы разжевал. — Надо покурить, чтобы потом не было плохо, — обманщик садится на ветхий стул в полностью застеклённом балконе, откуда открывается вид на футбольную площадку и небольшой парк. На тонкую деликатную бумагу он кладёт, по всей вероятности, высушенный чабрец, доводя этим старшего до точки кипения. Он, что, вообще его за идиота держит? — Что ты мне дал? — Пак падает на пуфик рядом, наблюдая, как тонкие пальцы аккуратно размещают белый фильтр перед тем, как скрутить симпатичную папиросу. — Ничего не происходит. — Экстази, — розовый кончик чонгукова языка широко проходится по краю бумаги. — Подожди ещё немного. Скоро накроет. Со щелчком зажигалки он проверяет профессионально изготовленный джойнт. В мирном безмолвии она тлеет звучно, а клубы дыма мгновенно окутывают помещение. Пак закрывает дверь террасы и приоткрывает окно, чтобы запах не проник в квартиру. По возвращении он осторожно выуживает косяк из ледяных пальцев и делает маленькую затяжку. На язык ложится смесь цитрусовых и сосны с земляным послевкусием. Вряд ли это чабрец. Он выдыхает терпкий дым, что густо струится у него на глазах. В горле приятно теплеет, и хочется курить ещё. Со следующим выдохом мягко кружит голову, и он без спешки смакует новые ощущения. — А ты сам употреблял свой товар? — Я пробовал всякое, когда был школьником, — Чон держит переданную ему папиросу тремя пальцами: большим, указательным и средним. Он требовательно прикладывается к ней малиновыми губами, не церемонится, заполняя лёгкие до предела. — Но тяжелые никогда не употреблял. А в какой-то момент и вовсе перестал даже курить сигареты, — дым вытекает из небольшого рта соответственно его движениям. Юноша играет желваками, задерживая вкус дури внутри, а у Чимина колет в животе от созерцания выдающегося профиля. — Почему? — спрашивает тот с ощущением, будто челюсть у него зажила собственной жизнью, неохотно выполняя надлежащие ей обязанности. — Я понял, что у меня нет никого кроме самого себя, — на своего дознавателя Чонгук не смотрит, его интерес похищает превращающаяся в пепел трава. — И, если я уничтожу себя, никто меня не хватится, — он возвращает нарко-приятелю самокрутку с улыбкой, впервые излучающей свет. Пусть в ней и мало радости, она сокрушает. Слушатель ничего не смеет говорить, просто пропускает в себя очередную дозу горячего дыма, отмечая, что бумага начала прилипать к трясущимся рукам. Он расслаблен, им незачем трястись, и ему не зябко давно, хоть и температура в этой комнате ниже, чем во всех других. Он давит на свой травмированный палец и не чувствует боли. Неужели так быстро зажило? Затянувшись ещё, Пак откидывает голову на пуфик и вглядывается в потолок, покрытый плотным сизым облаком. Пахнет так чудесно, словно двое сейчас вовсе не в квартире, а на лугу в Сицилии, где Персефона собирала нарциссы. Туман, рассеявшись, обнажает перед оком царапину на потолке, неизвестно откуда там взявшуюся. — Прямо как у меня в комнате, — он замечает вслух, ведь лучше так, нежели заключать бесконечный поток мыслей в тесной черепной коробке. — М? — Чонгук докуривает, отслеживая направление его взгляда. — У меня в комнате на потолке, — старший медленно моргает, тая на мягчайшей подушке, обнимающей его подобно матери, — в родительском доме. Такая же царапина. — В Корее? — Угу. Он сравнивает эти рваные края, уродующие безупречную побелку, с теми, что были на пастельно-зелёном потолке его комнаты. Покалывания распространяются по всему телу, и охота плакать. — Как можно поцарапать потолок? — Папа поцарапал… В Корее, у меня в комнате. — Как? Обращал ли Чимин внимание раньше, какой у этого демона глубокий голос? У него мужественная фактура, но внутри столько нереализованной чувственности, о которой сам его владелец даже не догадывается. Как бы хотелось раскрыть все его тональности. — Долгая история. У брата была помолвка, и папа отмечал. Много выпил тогда и не хотел уходить, — непонятно, зачем он продолжает разглядывать повреждения на потолке, точно сам себя насилует. — Мама его дёргала постоянно. Говорила: «Хватит! Нам пора домой». Он пару раз её обозвал при родственниках невесты. Было грязно. Потом мы всё-таки поехали домой, и папа был… — то ли от гнетущих воспоминаний, то ли от принятого нестерпимо сухо во рту. Чимин лижет нёбо и щеки, вырабатывая хоть каплю слюны, — очень злой. Знаешь, такой злой, что и пискнуть при нём боишься. Он сказал, что мама мешала ему веселиться, и он преподаст ей урок. Ну, конечно, всё звучало не так драматично, но смысл был такой. Я не думал, что он что-то действительно сделает, но он продолжал угрожать, что как только мы доедем, он ей покажет, — кривая линия перед глазами плывёт. Так он понимает, что скоро заплачет как ребёнок. — И реально показал. — Что он сделал? Пак бросает расфокусированный взгляд на парня возле себя. Трезвым он бы ни в коем случае не позволил себе поделиться с Чонгуком историей из жизни. Сейчас он видит глубокую вовлечённость в лице недруга и верит ему до такой степени, что готов выложить перед ним всё: прошлое, настоящее, мрачные думы, пошлые фантазии и безобразные стихи. — Я плохо помню. Он за ней гонялся, вроде. Что-то брал вечно. Мы с братом его сдерживали. Не помню, вроде, и нож брал. Я правда не помню. Потом мы каким-то образом оказались в моей комнате. А у меня шкаф дурацкий, от него постоянно отходила дверца. И папа оторвал эту дверцу, — всё его существо сводит судорогой от нарисованной им же картины. Он пытается повысить голос, но горло сжимают невидимые руки. — Joder, ты представляешь? Дверцу от шкафа просто оторвал и поднял, чтобы ударить маму. Я тогда его толкнул и сказал идти спать. И он что-то сделал. Я не помню, ударил он меня или нет. Просто помню, как он замахнулся этой сраной дверью, и задел ей потолок, — слёзы у него тяжёлые как камни, они сыплются градом и затекают в уши из-за положения головы. — Я ещё три года жил там, спал в этой комнате, и все три года видел эту царапину на потолке перед сном. И постоянно вспоминал, — он жмурится, ощущая прикосновение пальцев к щеке. Они собирают его слёзы как утреннюю росу. Повернувшись, он видит Чонгука слизывающим их соль с большого пальца. — Благо, я уехал учиться в Испанию и больше не возвращался. После выпуска мы с Намджуном заключили брак и остались здесь. — Я принесу воды, — говорит лишь юноша. Пак кивает с благодарностью, поскольку не нуждается в клишированных фразах, что всё будет хорошо и, что отец вправду подонок. А жажда действительно мучает. Чон возвращается довольно быстро, поскольку кухня буквально за дверью. Кроме стакана с водой, что Чимин сходу осушает, он прихватил с собой два банана. Кусая один, младший спрашивает: — Ты сейчас общаешься с родителями? — С мамой созваниваемся. Папа и так сравнивал меня с девчонкой, особенно когда я плакал или не проявлял интереса к машинам, строительству, бизнесу и — чем там ещё должны интересоваться мужчины? Но после новости о свадьбе он заявил, что мой брат — его единственный сын, и с тех пор мы не разговаривали. — А родители вместе? — Да, — рассказчик шумно шмыгает носом и убирает слёзы с лица. Не такого эффекта он ожидал от наркотиков. Он собирался прыгать и плясать, а не рыдать на террасе перед родственником своего мужа, которого и месяц не знает. — Но плевать, я никогда туда больше не вернусь. У меня есть Намджун, он любит меня, он уважает меня, всегда идёт мне навстречу. Он никогда меня не обижал, — Пак удивляется самому себе: чёрт возьми, ему ведь так повезло! — Даже сейчас. Я сказал, что мне всё равно на него, а он даже на меня не накричал. Если мы расстанемся, я всё потеряю. Я останусь ни с чем, — он роняет лицо в ладони, и из груди вырывается: — Я не хочу туда возвращаться. Он утешает себя под пристальным взором немого собеседника, который дожевав фрукт, изрекает: — По мне, так лучше умереть, чем жить без страсти. Пак поднимает мокрое лицо, чтобы узреть это высокомерие по отношению к чужому безволию. В эту секунду его ослепляет ярчайшая ненависть: у неё есть когти и клыки, сочащиеся смертельным ядом. И он брызжет ей, спрашивая: — А какая у тебя страсть? Толкать наркоту и жить в бегах? — Да! — у Чонгука пламя в бездонной глубине зрачков, вокруг которых тонкие коричневые ободки. Пака затягивает туда как в чёрную дыру, и он презирает всем сердцем эту мощь, чёрствость, беспощадность. Презирает всё, что младший из себя представляет. Чон Чонгук — воплощение всего, от чего Чимин бежал. И теперь впечатление такое, будто он бежал по кругу. Невообразимая бесконтрольная злость заставляет его сжать руку в кулак и ударить ею по крепко сжатой чонгуковой челюсти. Недоеденный банан падает на пол. Он слышит, как бьются друг о друга зубы, а следом — крик: «Какого!..», который обрывается, потому что Пак замахивается вновь. Младший перехватывает его запястье с такой силой, что нельзя вырваться. Беспомощно Чимин кричит: — Ударь меня! — он всем телом чувствует кипение крови в сосудах. Трепыхается в крепких руках, как та намджунова мышь, понимавшая всю тщетность своих действий. Юноша поднимает его на ноги и сжимает обе его руки, не оставляя возможности бороться. Поэтому Чимин требует: — Ударь меня, ты же монстр! — Эй, хватит! Успокойся! — Чонгук не делает ничего, только дышит ртом, сжимая язык между зубами. Пленник наступает ему на ноги и толкается вперёд, отчего он бьётся спиной о стену. Зажатый с двух сторон, Чон уже мало что может сделать, поэтому Пак целует. Ему безразлично, будет ли парень сопротивляться или избивать его после. Он кусает нижнюю губу до крови, со стоном вжимаясь в открытый навстречу рот. Чонгук отпускает его руки, чтобы схватить его за затылок и ответить. Чимин торжествует победу. Чонгук мягкий и металлический на вкус, им невозможно насытиться. Пак сосёт отвратительно нежные губы, пропускает язык в отвратительно горячий рот. Он обвивает обеими руками шею, где остро пахнет ирисом и специями. Ему жизненно необходимо уткнуться туда носом, что он и делает. — Ты просто сумасшедший, — шепчет Чон хрипло, когда старший лижет его солёную шею, задыхаясь. — Такой красивый, и такой псих.  Чимин давится воздухом, когда могучие руки подхватывают его под бёдра, и оба опускаются на пуфик. Оказавшись верхом, он возвращается к невероятно вкусным губам и вновь увлекает их в поцелуй. Чонгук жаден в прикосновениях: с нажимом проходится по чиминовым ягодицам и скользит по талии, попутно стягивая с мужчины пижамную рубашку. От его пальцев и ногтей остаются красные пятна на коже, но ему разрешено. Пак избавляется от верхнего элемента одежды и по-прежнему не мёрзнет. Он жмется к горячему телу, тонет в жарком дыхании, которое теперь стало общим. Чонгук прерывает поцелуй под разочарованный вздох, чтобы взглянуть на раздетое им тело. Чимин не стесняется нисколько, когда его оценивают похотливым взором. Не стесняется проколотых сосков, на которые ложатся широкие руки. — Боже! — Чон открывает рот, восхищённо озирая металлические штанги. Пак вздрагивает всем существом, едва подушки пальцев задевают их. — За какие заслуги мне это великолепие? — юноша опускается, чтобы поцеловать их, заставляя старшего неприкрыто всхлипнуть. — Так красиво… — шепчет он как в бреду. Целует оба соска и мажет языком, — это очень красиво. — Ах, твой язык… — Пак выгибается в чужих руках, кусая собственный палец. Он твердеет и мокнет внизу так интенсивно, что уже не скрыть. Кажется, от счастья он вот-вот потеряет сознание. Парень под ним самозабвенно засасывает в рот набухшую от стимуляций ареолу. От этого зрелища фейерверки в животе, так что он не сдерживается: — Ты очень сексуальный, знаешь это? — Правда? — Чонгук смотрит вверх, продолжая дразнить его языком. — Я тебе нравлюсь? — С первого дня, — Пак запускает пальцы в чернь разворошенных волос. Неуёмные ласки делают его предельно чувствительным. Он раскачивается навстречу твёрдому паху в попытке унять собственное возбуждение. — А я тебе? Я тебе нравлюсь? Чон оборачивает руки вокруг его талии и жмётся щекой к груди, чтобы ответить: — Ты самый красивый человек на земле, — это заявление останавливает все процессы в организме. Чимин переживает маленькую смерть от кислородного голодания, охая: — Я не… это не так. — Самый красивый, — твердит младший, оставляя россыпь поцелуев на ключицах. — Самый. Чимину и невдомёк было, каким тактильным и голодным до поцелуев может быть монстр. Они вновь сплетаются языками до неприличия мокро, а бесстыдные стоны вибрируют меж губ. Они трутся друг от друга, пока Чонгук щекочет большими пальцами чиминовы соски. Тот взрывается от переполняющих его ощущений, так к себе и не прикоснувшись. Перед глазами: вспышка, сквозь которую зримы лишь контуры чьего-то лица. Горячее семя выталкивается из твёрдой плоти, проявляясь через ткань пижамы. Нутро его сокращается беспрестанно, и он мякнет в объятиях, выжатый досуха. — Ты в порядке? — слышно через заложенные уши. Его голову поднимают с чужого плеча и заставляют открыть глаза. Он размыто видит сдвинутые к переносице брови и колодца глаз, куда рвётся нырнуть. — Мне кажется, я увидел какого-то бога. У него твое лицо, — Чимин невесомо дотрагивается до чонгуковых век, пушистых ресниц, гладит любовно его прямой нос с круглым кончиком. — Твой член такой же большой, как твой нос? Чонгук с облегчением улыбается, становясь похожим на мультипликационного кролика: — Не знаю, он… — трогательно смущается, — обычный. Пак под дурманом тянется к разомкнутым губам, чтобы опять поцеловать. Эти губы дарят столько тепла и комфорта, что не оторваться. Он бы поселился в этом маленьком красивом рту, если бы мог. — Мне кажется, он очень большой, — выдыхает Чимин, заводясь снова. — Я думал о нём после того, как увидел тебя в трусах. У Чонгука эрекция уже болезненная. От дразнящих слов член дёргается в очередной раз, пачкая бельё вязким секретом. Никогда раньше у него так не горело в груди, никогда он не хотел кого-то так сильно. Он зарывается носом за красным чиминовым ухом, где цветут проклятые лилии. — Хочешь посмотреть на него? — предлагает он, моля небеса о согласии. Чон находит миниатюрные пальчики и направляет к бугру под ширинкой своих изношенных брюк. — Я буду жалеть… — жалуется Пак, а сам сжимает его пах, с ребяческой непосредственностью интересуясь: — но, если я чуть-чуть потрогаю, ничего же не случится? Он прекрасно знает, что случится, но прикидывается безгрешным ангелом, которого развращает вероломная нечисть. Чонгук согласен поучаствовать в этом спектакле, поэтому приспускает брюки, давая Паку почувствовать его через тонкую ткань трусов: — Конечно. Старший неуверенно водит теплой ладонью по стволу, очаровательно рдея: — Это так скверно. Мне нельзя. Чонгук накрывает своей его руку и подаётся вперёд, чтобы лизнуть пружинистые уста: — Ты уже грязно кончил, пока я сосал твои соски, — он вытягивает рваный воздух из чужих лёгких. Пак томно прикрывает пьяные глаза, отвечая: — И я весь мокрый там. Хочешь так же? — Хочу. Старший сжимает его, и этим словно перекрывает дыхательные пути. Он смелеет на глазах, увеличивая темп. Большим пальцем давит на пульсирующую головку и рисует на ней круги. — Чёрт, какой же ты развратный, — Чон не властен над звуками, своенравно вырывающимися из горла. Он стесняется своей слабости, но эти руки лишают его права на самоконтроль. — Он правда большой, — Чимин улыбается бесстыдно, ныряя пальцами под резинку белья. От былой кротости не осталось и следа. Он водит кулаком по спирали, смазывая предэякулятом ствол до самого основания. Какая ювелирная работа! — Сколько таких членов ты ласкал? — Чонгук изумляется чертятам, что пляшут под тонкими ресницами. — Ты первый такой, — у маленького грешника шершавый голос, из которого льётся сладкий сок. Его хочется вобрать в себя проглотить, поэтому Чон просовывает язык во влажный рот и трахает его. Пак мычит: «Я хочу тебе отсосать», и от услышанного темнеет в глазах. — Да! Пожалуйста! — заклинает с жаром младший. Представляя себя обрамлённым этими опухшими от поцелуев губами, он теряет рассудок. — Не могу, — мотает головой его каратель. — Похить меня! Чон нетерпеливо толкается в его кулачок, испытывая лавинообразные спазмы внизу живота. — Хочешь сделать меня виноватым? — ухмыляется он. — Ты первый меня поцеловал. — Ты меня трогал! Тогда, на кладбище. — Я думал, что влюбляюсь. Он касается носом маленького носа, созданного специально для эскимосских поцелуев. Чимин останавливается из-за неожиданного для всех признания, но разрядка так близка, что Чонгук умрёт, если её не случится. — Что? — Я влюбляюсь в тебя, — повторяет последний, подмахивая бёдрами. — Даже прямо сейчас. Он издаёт инопланетный звук, когда достигает пика. Ему физически больно кончать так обильно. Он пачкает пухлые пальцы, выдавившие из него всё до последней капли, испуская непривычно высокие стоны. Мышцы тяжелеют и приятно ноют от разливающихся по ним горячим струям. Чонгук вытирает рукавом своей толстовки мокрые чиминовы пальцы, после чего признательно целует их. — В меня не за что влюбляться, — произносит старший тихо. Он растерял ту раззадоривающую игривость, но и без неё фантастически красив. — Это мне решать. — Я неудачник и ничтожество, — он надевает подобранную с пола рубашку, чтобы скрыть соблазнительно покрасневшие соски с продетыми в них украшениями. Чон категорически не согласен с его заявлением, при этом сокрушён, что у настолько безупречного создания убита и похоронена самооценка. Разве с таким любящим и обходительным мужчиной, как Ким Намджун, она не должна пробивать потолок? — Ты светлый, — он бережно убирает за чиминово ухо упавшую на лоб серебристую чёлку, а тот с неверием смеётся: — Светлый? Прочитать тебе, что я вчера написал? — он берёт Чонгука за руку и поднимает с пуфа. Они идут в спальню, где Чон единственный раз ночевал. Из-за головокружения не получается долго стоять на ногах, поэтому они ложатся вместе, и Чимин открывает записную книжку с сонной совой на обложке. Он находит последнюю запись, что гласит: Ты, видимо, решил поиздеваться. Что я, отец, наделал в прошлый раз? Евреем потреблял моллюски с мацой? Или распутствовал я напоказ? Зачем ставишь меня на перепутье? И выбирать велишь меж двух миров? Родной, подай мне знак, что со мной будет? Хоть молниями, хоть посредством снов. Что делать мне, чтобы я был счастливым? Или счастливым быть мне не дано? Чтобы бороться есть у меня силы? А если есть, того ль стоит оно? Скажи мне сразу, что от меня хочешь? Куда пойти и кем для тебя стать? Можешь ответить завтра, можешь ночью. Я буду непременно тебя ждать. Только бросать теперь меня не надо. Создал меня — дай за меня ответ. Я твоё потерявшееся чадо. Ты — мой вдали мигающий мне свет. В последний раз Чон видел стихи, наверное, в школе. Учителя заставляли их декламировать наизусть, и он их ненавидел. Эти же пропитаны сладостной болью, и в ней красоты немерено. Он бы прочитал их ещё раз, дабы убедиться, что ему не показалось, и в них правда заключена музыка. — Даже под кайфом звучит кринжово, — Чимин хочет закрыть книжку, но Чонгук кладёт ладонь поверх страницы. Пальцем повторяет выведенные от руки буквы: — Это ты написал? — Да. — Я никогда не слышал таких красивых стихов! Он не врёт. Никто бы не осмелился обратиться к Богу с подобной молитвой. Или же это обращение к отцу — Чон не до конца понял. Чимин наивен и откровенен в своём послании. Он разочарован, но продолжает цепляться за творца, лелея в себе детское доверие. Чонгуку жаль поэта, ведь ему только предстоит узнать, что никто его не спасёт. — Это хрень собачья, — Пак снова пытается закрыть и отбросить в сторону собрание сочинений, но младший просит в сердцах: — Подари мне их! — Ты шутишь? — Нет. Если они тебе так не нравятся, отдай мне их. Пак долго сомневается и до последнего не верит в искренность просьбы. Видимо, ему в самом деле претит собственное творчество, раз уж он соглашается и запросто отдаёт книжку. Что ж, это правильное решение, ведь новый читатель обязательно оценит его по достоинству. Чон прячет рукописи под толстовкой, пока старший не передумал. В успокаивающих объятиях он подмечает, что к благоухающим лилиям присоединилась жжёная трава. — Почему мне очень плохо и очень хорошо одновременно? — бубнит Чимин, пока чешет нос о его грудь. — Трава с ешкой усиливают все эмоции. — А ты что чувствуешь? — Что у меня липкие трусы. Они хохочут, но Чонгуку без шуток надо бы переодеться. Он лениво покидает постель с обещанием воротиться как можно скорее и по пути видит сбитую с толку Тоффи. Она смотрит на него громадными глазами, при ярком освещении имеющими зеленоватый оттенок, и поднимает её на руки. — Какая ты сладость карамельная! — восклицает он, целуя за пушистым ушком. Она воистину пахнет жареной карамелью и свежеиспеченным хлебом. Милейший зверёк. Чон наскоро избавляется от грязного белья и не глядя бросает его в корзину. Но как бы быстр он ни был, к моменту, когда он возвращается в спальню, старший уже мирно сопит.