Страшно, очень страшно

      Уэнсдэй и предположить не могла, что вглядываться в горизонт ей помешают перчатки. Отвратительно черные, отвратительно кожаные перчатки не менее отвратительной мисс Уимс.       Они отвлекали, оттягивали часть внимания на себя. Часть незначительную, которой легко можно было бы и пренебречь, но тем, что касалось собственных когнитивных способностей, Уэнсдэй Аддамс пренебрегать не привыкла.       Сейчас, когда нужно полностью сосредоточиться, она этого сделать не в состоянии. Подумать только!       Дались ей эти перчатки!       Ну да, выделяются на фоне серого пальто, но не настолько, чтобы так раздражать.       Да они и не раздражали.       Не раздражали, не пугали, не тревожили.       Они волновали. Так, дуновение ветра, незваного и непрошеного, покрывает рябью прежде спокойную водную гладь.       Неприемлемо.       Абсолютно неприемлемо.       Во внутреннем мире Уэнсдэй Аддамс, как и в мире внешнем, всё находится на своих местах. Под строгим контролем.       И ветру, этому до отвращения теплому, пахнущему сладкой ванилью бризу, взяться просто неоткуда.       Но вот он — беспрепятственно дует во все стороны.       И всё из-за этих омерзительных перчаток. Сжечь! Немедленно сжечь!       Впрочем, возможно два куска дешевой кожи и не причем, и во всём повинны руки. Те самые руки, что всего за два дня успели позволить себе так преступно много лишнего.       Стоило только подумать о том, что таилось под перчатками, как ладонь тотчас же отзывалась тупой ноющей болью. Словно её коснулись не безобидные короткие ногти, а когти. Острые, изогнутые когти хищной птицы, оставившие глубокие рваные раны.       Уэнсдэй поймала себя на том, что уже не в первый раз тянется к ребру ладони, чтобы ощупать и убедиться, что там ничего нет.       Нахмурившись, она, с преувеличенной аккуратностью, положила руки на колени. И бросила, всё же бросила короткий взгляд на ладони, но не увидела ничего, кроме чистой и гладкой кожи. Никаких повреждений, никаких травм.       Если Уимс и нанесла ей травму, то исключительно психологическую.       И, похоже, собиралась нанести ещё одну.       — Ну, как продвигается работа над романом?       Отвратительнее непринужденной беседы может быть лишь тот, кто её затевает.       Уэнсдэй посмотрела в зеркало заднего вида. Так ли плохи современные гаджеты? Наушники, по крайней мере, избавили Синклер от изуверской, в плохом смысле слова, пытки.       Если достаточно долго игнорировать людей, они, в конечном итоге, начнут игнорировать тебя. Теория, не раз подтвержденная практикой, дала осечку.       — Ты же детектив пишешь, да? Люблю детективы.       Уэнсдэй не без труда признала, что до этого момента Уимс казалась ей умнее, выше дешевых приемчиков из бульварной психологии. Сейчас она действовала, как тупой громила, пытавшийся плечом выбить железную дверь.       Примитивно, а что самое главное — абсолютно бесполезно.       Есть двери, с которыми придётся долго повозиться.       Есть двери, в которые вообще лучше не соваться.       — Мисс Кинботт сказала, что у неё есть копии твоих предыдущих романов. Могу я их почитать?       Вор, надо отдать ему должное, оказался не безнадежен. Бросив попытки выломать дверь, решил подобрать ключ. Впрочем, для этого замка его отмычка недостаточно тонка.       — Мисс Кинботт должна была спросить у тебя, перед тем как их читать. В конце концов, истории, которые придумывает писатель — часть его самого. Сродни личному дневнику.       Отмычка стала тоньше, но всё равно недостаточно.       — Не скрою, мне любопытно, но без твоего разрешения я читать не стану. Так что?       Отмычка всё тоньше и тоньше. И без сомнения, способна открыть сотни, если не тысячи других дверей.       Но не эту.       Уэнсдэй, помедлив, снизошла до ответа:       — Для того, кто так бесцеремонно хватал меня в кабинете, вы чересчур предупредительны.       — Хватала? Я? — Уимс приподняла бровь. — Уверены, что ничего не путаете, мисс Аддамс?       Она бы выглядела всерьез удивленной и обеспокоенной, если бы не слабая улыбка, притаившаяся в уголках губ.       — Возможно, мисс Уимс, вам стоит показаться не только окулисту. Проблемы с памятью в таком возрасте могут быть симптомом раннего Альцгеймера.       Синклер, снявшая наушники, заинтересованно подалась вперёд:       — О чём разговор?       — Да так... Я просила разрешения у Уэнсдэй почитать её роман. Не сомневаюсь, что написано талантливо и...       — Отстойно. Написано отстойно. Не советую читать, если, конечно, у вас нет несварения. Тогда поможет, будет, чем подтереться.       — Энид! Тебе не кажется, что это слишком...       — Жестоко? — Синклер фыркнула. — Ну так, и я волк, а не спаниель. У меня, знаете ли, есть когти. И вообще! Йоко тоже пишет. И в интернете у неё сотни тысяч подписчиков, все просят проду как бешеные. Я её роман читала всю ночь. Последний раз я так зачитывалась только «Сумерками».       Уэнсдэй скривилась.       Если писанину нахваливает Энид Синклер, стоит сжечь. Сначала писанину, а потом и себя самого.       — Уэнсдэй, не принимай близко к сердцу. Критиковать всегда проще. Да это и не критика вовсе, а, так, частное мнение, без обид Энид.       — Мнение может и частное, зато честное.       Уэнсдэй хмыкнула:       — Я никогда ничего не принимаю близко к сердцу.       Краем глаза она заметила улыбку. Ну, разумеется, Уимс улыбалась. Той самой возмутительно всеведущей улыбочкой. Как будто бы она, Уэнсдэй Аддамс, не просто открытая книга, а тупой комикс для трёхлеток — минимум слов, только яркие и понятные картинки.       — Это всё, потому что у тебя его нет, да?       Издевалась! Эта женщина над ней издевалась!       Немыслимо!       — Если бы у меня не было сердца, я бы не смогла сейчас тратить время на бессмысленную болтовню с вами. Оно есть. И даже бьётся. Просто из другого теста. У других оно мягкое, податливое, а моё высечено из камня.       — Из камня? Пфф. Твоё сердце, Уэнсдэй Аддамс, сделано из соломы и доверху набито дерьмом.       Синклер, похоже, изо всех сил хотела продемонстрировать, что она волк. Хотя больше всего она походила на злобную болонку, недовольную стрижкой у грумера.       — Энид!.. Уэнсдэй, а знаешь, мы с твоей матерью сочиняли истории по ночам. Мы обе плохо спали и частенько просыпались среди ночи. Нужно было как-то скоротать время. Мы, конечно же, ничего не записывали. Я начинала историю, она подхватывала. И так предложение за предложением у нас выходил рассказ. Это было... чудное время.       Нет, определенно не было. О чудных временах не говорят с таким прискорбием.       Стало быть, наряд для Ночи Страха Уэнсдэй выбрала правильный.       Все эти россказни про славные деньки сплошь приторная фальшь. С Мортишей Аддамс нельзя быть добрыми соседями. Не оказаться в психушке после года в её обществе — уже достижение.       О том «чудном времени» Уимс наверняка снятся кошмары.       — Возможно, вам с Энид стоит как-нибудь попро...       — Никогда! Никогда и ничего я с ней придумывать не буду! И в комнату не вернусь! А вот с Йоко мы попробуем обязательно. И напишем что-нибудь вместе. И станем популярными! Я прямо сейчас ей и предложу!       Склонившись над телефоном, она начала торопливо набирать текст.       Синклер, бестолковая и истеричная. И место ей в каком-нибудь собачьем питомнике, в клетке.       Но не на мокрой дороге изломанной куклой.       Её место где угодно, желательно как можно дальше, но не на мокрой дороге.       — Не ладится что-то у нас разговор, — вздохнула Уимс и включила радио. Перебрав несколько радиостанций, остановилась на одной из них.       — ...Вас ждёт час музыки. Самые потрясающие, самые проникновенные композиции, и всё это только для вас! Надеюсь, вы любите блюз так, как люблю его я, — жизнерадостно тараторил ди-джей.       Что ж, по крайней мере, не Тейлор Свифт.       Всё что угодно лучше Тейлор Свифт.       — Первой прозвучит песня Бет Харт. «Твоё сердце черно, словно ночь» — именно так она называется. Посвящается всем у кого сердце, черно, как ночь, и тем, кому не повезло повстречать таких на своем пути. Наслаждайтесь!       Звучало интригующе. Настолько, что Уэнсдэй оторвавшись от созерцания дороги, бросила быстрый взгляд на радио.       Удивите меня, мисс Харт.       И мисс Харт удивила. Тягучими, словно смола аккордами. Хрипловатым, проникновенным голосом.       Но не текстом.       Текст был откровенной дрянью. Стандартный набор любовных стенаний: обманчиво прекрасные глаза, губы слаще которых нет, и черное сердце.       С таким голосом можно было бы петь что-то другое, получше.       Неужели в жизни женщины нет ничего примечательнее очередного неудавшегося романа?       Впрочем, сердце черное, как ночь, Уэнсдэй всё же оценила.       В голос, близкий к приемлемому, тонкой серебристой лентой вплелся другой.       Мягкий и обволакивающий.       Довольный голос сытой пантеры, певший о том, как ей жаль бедняжку лань.       Уэнсдэй бросила короткий, полный недоверия взгляд сначала на радио, а потом на Уимс.       Подпевала она. Её горло издавало эти звуки.       Забыв о грузовиках, пряниках и Смерти, Уэнсдэй смотрела. Во все глаза смотрела на то, как плавно покачивается голова в такт мелодии, как двигаются ярко накрашенные губы.       Хотелось что-нибудь сделать.       Прекратить то, к чему и слов-то не подобрать.       И отвернуться, снова отвернуться к дороге.       Но Уэнсдэй не могла. Так и сидела, пока Уимс не заметила её взгляд и не улыбнулась. Тонко и таинственно. Словно у них на двоих один секрет.       Уэнсдэй Аддамс нравились загадки и секреты, но с этой женщиной она, определенно, не хотела иметь ничего общего.       Быть может, в роду Уимс нашлось место парочке сирен?       Этому мороку должно, просто обязано быть рациональное объяснение.       Уэнсдэй отвернулась к окну. На дороге по-прежнему ничего не происходило. И её воображение, безмерно богатое и своевольное, сорвалось с цепи. Сыграло с ней самую злую из шуток, подкинув какое-то непотребство.       Самое непотребное из всех непотребств.       В очень-очень плохом смысле.       ... Уимс поёт, по-прежнему поёт, но стоя на сцене. Длинный кроваво-красный шелк платья блестит в свете софитов.       Рука, затянутая в красную, по локоть, перчатку касается высокой стойки микрофона.       Уэнсдэй сидит где-то в зале. Близко. Как одна из самых почетных гостей. И ей кажется, что рука в красной перчатке касается не металла, а её шеи. Ласково и осторожно гладит. Разумеется, только затем, чтобы потом так же ласково стиснуть горло.       И слова, что произносят полные губы, кажется, предназначены одной лишь ей.       Это её руки сильны.       Это к ней страшно прикоснуться.       Это её сердце черно, словно ночь...       Сила? Едва ли. Уэнсдэй не чувствовала никакой силы в руках. Напротив, её ладонь охватила боль. Словно невидимый зверь, перебирая когтистыми лапками карабкался по руке. К запястью, и выше.       Выше.       Выше.       Неведомая тварь пыталась добраться до сердца и ранить.       Но не случилось, ничего не случилось.       Музыка закончилась раньше, сменившись болтовней диджея.       Спасена. Уэнсдэй Аддамс спасена.       Самое время всерьез озадачиться карьерой в мэрии. Чтобы заняв пост мэра, запретить Уимс не только улыбаться, но и петь. Или вообще построить для неё тюрьму на отдаленном острове. Запереть там навсегда как самую опасную из ныне живущих. А ключ выбросить в море. Чтобы не было соблазна нанести визит вежливости.       — Не делайте так больше, — поморщившись, Уэнсдэй потерла ладонь.       — Что? Не петь?       — Вы уверены, что это было именно оно? Это не пение, это какие-то панические вопли сирены, вышедшей из брачного возраста.       — Я, конечно, давно не пела, но неужели всё настолько плохо?       — Синклер сразу наушники нацепила, чтобы не слышать. Страдала только я.       — И сильно страдала?       Уэнсдэй ничего не ответила, только выразительно посмотрела. Порой молчание и долгий взгляд гораздо действеннее слов.       — ... Ладно. Тогда кофе за мой счет. В качестве компенсации.       — В качестве компенсации не хватит и всей этой забегаловки.       Больше Уимс не пела.       В яблочко. Уэнсдэй Аддамс, как всегда, попала в яблочко.       Но легче ей от этого почему-то не стало.       Похоже, та неведомая тварь всё же добралась до сердца и успела оставить следы острых когтей.