Скрипка

Музыкант играл на скрипке, я в глаза ему глядел, Я не то чтоб любопытствовал — я по небу летел. Я не то чтобы от скуки, я надеялся понять, Как умеют эти руки эти звуки извлекать Из какой-то деревяшки, из каких-то бледных жил, Из какой-то там фантазии, которой он служил. А еще ведь надо в душу к нам проникнуть и поджечь. А чего с ней церемониться, чего ее беречь. «Музыкант играл на скрипке…», Б. Окуджава

– Здрасьте, господин Бугмен и госпожа Бугмен! – Флетчер, запыхавшись, ворвался в каморку, принеся с собой запах мороза и праздника. – Представляете, мы с братом сегодня пойдём за ёлкой! Настоящей! Так что я пораньше уйду, извините… но я вот принёс вам тут немного всякого к Новому году! – Ну-у, не тараторь! – проворчал старик, впрочем, широко улыбаясь. – Ёлка – дело хорошее, уж тем более с братом, так что хозяин-барин, надо идти… а вот это ты глупость, что у нас, разве есть нечего?.. – А я это сам приготовил! – важно заявил младший Трингам, высыпая печенье из пакета в пыльную чашку на столе. – Часть дома оставил, а часть вот… всё равно мы столько не съедим, а мне очень хотелось вас как-то порадовать перед праздником! – Са-ам? – дочка Бугмена всплеснула руками. – Да где ж ты научился?.. а пахнет как!.. С этим Рассел, сидящий за тонкой стенкой на кровати, не мог не согласиться – во-первых, запах доносился аж сюда, а во-вторых, он сам утром этими печеньями объелся, заявив, что на Флетчера за такие кулинарные способности уже молиться надо. Он тихонько хмыкнул. Да уж, братец в своём репертуаре. – Сам научился, я мамину книжку с рецептами нашёл, когда в шкафах рылся, и вот! – голос у младшего звучал звонко и бодро. – Братик сказал, что вкусные, не знаю! – Ну, я думаю, мы твоему брату вполне можем доверять, – усмехнулся старичок, знаком показывая дочери поставить чайник на плиту, чем она и занялась. – Сейчас и пробу снимем… так ты, как говорится, и швец, и жнец, и на дуде игрец, а? Талантливый человек талантлив во всём? – Ну что вы меня смущаете, – Рассел угадал, что младший в этот момент застенчиво покраснел и опустил глаза, хотя в голосе слышалась живейшая радость, – это я так, между делом… – Между делом или не между делом – это твоё личное к этому отношение, а вот получается или не получается – это уже реальность объективная, – серьёзно возразил ему Бугмен. – Чем займёмся, пока это чудо враждебной техники закипает? Потренируешься или чаю ждать будешь? – Да я не хочу чаю, я дома его напился по самое не хочу… Вы сами пейте, а я потренируюсь! – Без чаю всё равно не отпустим, но возражать не стану – бери! – Ура, спасибо! – стук каблуков по полу. Рассел не удержался, немного наклонился вперёд и выглянул в приоткрытую дверь. Да так и застыл. Опасности в этом никакой не было – Флетчер стоял к нему почти спиной, на три четверти повернувшись к окну, от которого струился какой-никакой свет. Старший Трингам затаил дыхание. Так что же он увидит?.. – Ну, Моцарт нашего времени, что расскажешь? – добродушно спросил Бугмен. Флетчер, потянувшись за скрипкой, бодро отрапортовал: – Первая гамма по школе Берио начинается со свободного пустого соль! Это четвёртая, крайняя слева струна, басок. Потом ре – терция, ля – секунда, ми – квинта, слева направо! – Молодец, теперь бери! Рассел почти с благоговением наблюдал, как Флетчер отработанным движением мягко оборачивает левую руку ладонью к лицу и потом без напряжения сжимает кулак. Пальцы ложатся на гриф правильно, как у настоящих музыкантов. Локоть приходится сразу против сердца, но на грудь не опирается – свободно висит в воздухе. Младший легко, с известной небрежностью отставил правую ногу в сторону и, подняв правую руку, коснулся смычком к струне всей плоскостью волоса. Кисть как будто свободно свисла с запястья, а запястье пришлось почти вровень с кончиком носа. – Так, так… давай. Флетчер без особых усилий, словно всю жизнь только этим и занимался, вытягивает смычок до конца, до верхней колодки, не меняя положения правого локтя. То, что он вытворяет кистью правой руки, сложно даже помыслить, не то что описать. – Си простое! До! До четыре, ре три-четыре! Ми три-четыре, фа четыре, соль два-три-четыре! Рассела уже мелко потряхивает, а ведь это пока не музыка, так, упражнения. Но упражнения, которые его младший брат каким-то чудом выполняет без единой помарки. В этом Рассел не сомневался – сам иногда баловался игрой на старой гитаре Берсио, заброшенной на чердак, и разбирался, как должны звучать ноты (хотя об этом никто и не знал). А ведь если верить Бугмену, Флетчер занимается всего две недели… – Умница! – Бугмен был, кажется, очень доволен. – А ну-ка вторую позицию! Флетчер сменил положение пальцев – и снова без всякого затруднения взял требуемое от него ми вместо указательного пальца мизинцем. А потом и ещё. И ещё. Вот то самое лишнее высокое до на квинте, ради которого надо было сменить позицию. Потом позиции и упражнения стали множиться, у Рассела плыло перед глазами, но он упрямо не отводил взгляда от хрупкой фигурки маленького брата, так уверенно извлекающего звуки из странного инструмента. Бугмен вдруг взмахнул рукой, прерывая поток нот, и важно кивнул. – А теперь, – пауза, – шпрехай её. Флетчер весь просиял от этих слов. А Рассел не успел подготовиться. Вернее, и не смог бы подготовиться к тому, что услышит здесь, в этой полуподвальной комнатушке на ничем не примечательном перекрёстке… в исполнении младшего брата. А тот, прикрыв глаза, повёл смычком по струнам и улыбнулся. Звуки плывут, сливаются, нарастают… – Ещё, ещё! – хлопает в ладоши женщина. Флетчер повторяет коду, за которой следует головокружительный вероломный пассаж, и сам выщёлкивает ритм вместе со скрипкой каблуком по каменному полу. – Какой переход! – шепчет женщина. – Чего ж ты хочешь, это Сарасате! – гордо восклицает Бугмен. Рассел не замечает, что у него задеревенели ноги, что ломит согнутую спину, что он не то что уже не видит ничего – он себя не чувствует. По щекам у него градом катятся слёзы. Он так не плакал с самой смерти мамы, да и тогда это было тайком, в подушку, чтобы не дай Фламель Флетчер не заметил, ведь он едва тогда успокоил и уложил младшего спать… А что теперь вытворял этот младший! Старшего бросало то в жар, то в холод, по спине то и дело пробегали мурашки, ему то казалось, что он заболевает и вот-вот потеряет сознание, то хотелось немедленно выскочить на улицу и пойти по свежему снегу чуть ли не вприсядку. Бугмен ему вчера сказал, что Флетчер очень любит музыку. Отчего ж они с братом никогда об этом не говорили? Ведь он сам к музыке неравнодушен… Последний высокий звук замер где-то под потолком и оборвался. Повисла тишина – уже через секунду прерванная бурными аплодисментами старика и его дочери. – Браво, малыш, браво! – старик тоже утирал слёзы. – У меня никогда не было такого способного ученика… Рассел не слышал, что ответил на это Флетчер. Он прислонился спиной к стене, осел на пол и, спрятав лицо в ладонях, беззвучно заплакал.

***

– … Для скрипача техника правой руки имеет решающее значение. Можно достичь громадной быстроты, эластичности пальцев левой кисти, можно природнить скрипичный гриф к пальцам, привить его, как прививают хорошую породу к дикой яблоне, можно чувствовать гриф, не держа в руке инструмент, – всё это можно. Блестящие игроки, великолепные виртуозы знают это чувство грифа. Но этого чувства мало для скрипача. Игрок, виртуоз, мастер становится скрипачом лишь тогда, когда он овладевает смычком. Потому что смычок – не мастерство, не виртуозность. Смычок – музыка. Смычковая техника непобедимо скучна, если о ней рассказывать. Но применённая на опыте, она становится зловещей. Её преодолевают тысячи скрипачей мира – но от этого музыкантами они не становятся. Смычок, это незамысловатое изобретение наших пращуров, затаило в себе сверхъестественную мощь. Хрупкий, почти невесомый смычок может быть грузным и тяжким; непрерывный – он может дробиться на мельчайшие части; короткий, ограниченный длиною волоса, – он может быть бесконечным. Сотни штриховых приёмов усваивает скрипач. Но все они дают плоды только тогда, когда скрипач, взявшись за смычок, прикасается к музыке. И твой брат – прикасается к ней, – Бугмен поставил перед Расселом чашку чая и коснулся пальцами его плеча. – Он сам как этот смычок – хрупкий на вид, очень сильный внутри. Более того, господин Эдвард, – это не просто талант. Это гениальность. Надеюсь, вы понимаете – что такое три часа в день на протяжении двух недель? Ничто. И вы видите, что из этого вышло, – пауза, тихо, – неужели вы хотите лишить мир гениального музыканта, фактически нового Моцарта? Рассел медленно поднял заплаканные глаза на Бугмена. Он уже полчаса сидел молча здесь на кухне. Флетчер убежал с час назад, сказав, что собирается заглянуть к Берсио и поздравить одну свою знакомую с наступающими праздниками – видимо, Элизу, – прежде чем встретиться с братом. Самое время разговаривать. И Бугмен говорил – горячо, много, витиевато, долго. Рассел не перебивал его. Но вот теперь… – Хотите – лишить ребёнка будущего, отправив его по стопам отца? – строго, уже не выдерживая, прикрикнул старичок. – А зачем – пожертвовать искусством? Побойтесь бога! Старший Трингам неожиданно запрокинул голову и коротко рассмеялся. А когда вновь взглянул на озадаченного старого скрипача, глаза у него лучились каким-то озорством. – Вы меня извините, господин Бугмен, но в бога я как учёный-алхимик не очень верю, – Рассел говорил мягко, но убедительно и спокойно, как будто был абсолютно уверен в своей правоте. – Не смотрите на меня, как на врага народа, пожалуйста. Позвольте мне сделать вам ответный подарок, – он встал. – Приходите завтра к одиннадцати к особняку господина Магвара. Не бойтесь, я вас встречу и проведу. Я вам тоже хочу кое-что показать. Старик, с секунду поколебавшись, недовольно фыркнул, но кивнул. – Ну хорошо, хорошо… посмотрю, – под нос, – вот сразу видно, что кровные родственники… Рассел, уже начавший было натягивать парку, озадаченно уставился на него исподлобья. – Что вы имеете в виду? – А… да так, – Бугмен махнул рукой. – Думаешь, я твоему брату не говорил, что он гений в музыке и совсем не тем занимается? – он с лёгкостью переходил с «вы» на «ты», жонглируя ими, как мячиками. – Говорил, да не раз… А он мне что? Он тут целые гневные и задорные тирады выдавал во славу науке… Тебе, говорю, совсем не обязательно по стопам отца и брата идти… а он как взъерепенится: «При чём тут, – кричит, – отец и брат, как вы не понимаете!» Не понимаю, правда, но тут он так горячо говорил, что я уж не стал возражать… – А… Альфонс прямо кричал? – Рассел изумлённо вытаращился на старика. Ну дела… Флетчер умеет так свою точку зрения отстаивать? Этот добрый и ранимый ребёнок, у которого постоянно глаза на мокром месте? – Да, и глаза у него так опасно сверкали, – скрипач, усмехнувшись, развёл руками. – Ему только с трибуны речь и толкать в этот момент было, за ним бы целая армия пошла – сам маленький ещё, а энергия ключом бьёт… Мал золотник, да дорог, чего уж! Рассел чувствовал, что переварить всю эту информацию за один вечер ему всё равно не удастся. Оказывается, он совсем не знал своего младшего брата… ну что ж. Праздники – самое время заново познакомиться. На то он и Новый год, чтобы проводить его с семьёй. – Вы извините, но мне пора, – он всё же поднял голову и ясным синим взглядом посмотрел на Бугмена и его дочь. – А чай? – женщина нахмурилась, кивнув на нетронутую кружку. – Спасибо за заботу, но у меня уже нет времени, – Рассел взглянул на настенные часы. Без четверти три. – Я обещал брату, что мы с ним пойдём выбирать ёлку. Взгляд старика моментально потеплел, и он чистосердечно рассмеялся. – А ведь и правда, младшенький-то говорил… я ему про дело, а он мне про козу белу… беги-беги, дело важное! А я приду завтра! – Спасибо! – Рассел одарил их ослепительной улыбкой, завязывая шарф. И, уже вылетая из комнаты на улицу: – И спасибо, что показали! – Да уж пожалуйста, – со вздохом проворчал Бугмен, опускаясь на стул. – Они всё же ещё совсем дети, оба, – покачала головой его дочка. – Да, но всё же… – скрипач вдруг потянул носом, нахмурился и, подняв глаза, ахнул: – А это ещё что такое? – Это? А ты не заметил? – женщина украдкой усмехнулась. – Ты пока рассуждал о прелестях игры на скрипке, младший воткнул в букет две веточки, чем-то пошуршал на столе – и вот… Бугмен круглыми глазами разглядывал великолепный новогодний букетик в небольшой хрустальной вазочке, удивительным образом заменивший сухостой в заляпанном пожелтевшем стакане. То есть, сухостой остался – но он до того преобразился, что и не догадаешься, как это выглядело раньше. Еловые и можжевеловые веточки источали приятный аромат. Алые ягоды игриво свешивались с краёв и грозились упасть на стол под своей тяжестью. Шишки задорно торчали в разные стороны. Чертополох и розы словно заново расцвели и напоминали прекрасные ёлочные игрушки – сиреневую и бордово-красные. А давным-давно высохший пшеничный колос радостно топорщил зелёные ниточки в разные стороны и словно намекал на то, что из него хорошо бы что-нибудь испечь. Под вазочкой на столе виднелись белые следы – как будто водили мелом. Старик подпёр щёку ладонью и крепко задумался, глядя в окно, за которым вновь хлопьями валил снег. Странно – впервые в жизни он чувствовал, что кроме его личной, понятной и привычной ему истины существует ещё одна – та, которую он пока не видит и не понимает.