Грызть, жечь, лгать

      Феликс крутится у зеркала, то поправляя галстук, то расчёсывая пальцами волосы. Он натянуто улыбается своему пыльноватому отражению, пару раз похлопывает себя по щекам и на пятке поворачивается к Чану. Теперь он снова выглядел, как книжный аристократ, наследник, по меньшей мере, самого настоящего императорского дворца. Возможно, не так масштабно, но в глазах Чана он был именно таким.       — Идёw, — со вздохом.        Чан встаёт со стула, покрытого красной тканью в качестве импровизированного чехла, отправляет в рот один из оставшихся овощей с завтрака-обеда и выходит на улицу, морщась от солнца, начавшего свой верный путь за горизонт. Во дворе, прячась в тени вишнёвого дерева, лежит Полкан, дожидаясь парней. Чан спрашивал у Феликса, не будет ли ворчать Минхо из-за пса на участке. На что тот лишь неоднозначно повёл плечами и добавил: «Может будет, может нет. Зависит от того, как он будет реагировать на него и не попытается ли он шугануть Суни, Дуни, Дори». Так же он узнал, почему они постоянно — всегда, если на улице не ночь, если быть точнее — ходят не по привычным Чану улицам, а за домами, по дорогам в две полосы рядом (следы от мотоциклов с люлькой, которую использую для сена и свежескошенной травы). И, как оказалось, дело было далеко не в том, что Феликс мог стесняться своего шрама и не хотел привлекать им ненужное внимание за счёт возвышенного над работягами образа. За тот небольшой период, пока Ли жили в деревне не скрываясь, они сблизились едва ли не со всем поселением. Разве что дальние дома, как тот, в котором ныне временно они жили, видели их раз от силы, если вообще видели. Да и лица их красовались на надгробных плитах — мельком, но у всех в мозгу уже успели отпечататься портреты двух, ещё совсем молодых, парней. Хоть детская смертность в этих местах и не была чем-то неординарным, всё же не каждый второй ребёнок сгорает заживо в здании.        Чан пару раз цепляется рукой за крапиву, раздражённо шипит, но отвлекается либо на тихо хихикающего Феликса, либо на Полкана, следующего за ними по пятам, а реже на мошек, норовящих залететь в глаз, словно у него там мёдом намазано.       — Так и? В чём будет заключаться моя помощь? — Чан, сидя на веранде продаваемового дома, пальцами простукивает заевшую с радио мелодию.       — В целом, ни в чём. Быть приветливым соседом и быть готовым шугануть покупателя, если он явно начнёт переходить границы. С остальным я справлюсь wɐɔ, — Феликс роется в кармане шорт и, найдя искомое, достаёт.       — И как я пойму, что он перешёл границу? Ты же говорил, что это обычная практика с приставаниями.       — Если начну кричать? — Феликс тихо смеётся. В его руке щёлкает раскладушка с брелком-четырёхлистным клевером. Каждое касание по кнопкам сопровождается звонким звуковым сигналом разной тональности. — А что, ревнуешь?       — Это здесь ни при чём, — Чан вопросительно хмурит брови. — Знаешь, то, что они делают — отвратительно? Ужасно? По-мудацки? В любом его проявлении. И не важно — к девушке или к парню.       — Джентльмен, — парень хмыкает себе под нос, закатывая глаза. Быстро набрав номер, Феликс приставляет к уху динамик и отворачивается, прошагивая по участку. — Здравствуйте. ɐɓ, подъезжаете?       Он прикрывает глаза, иногда полностью прячет ладонью лицо, вспоминая опознавательные признаки улицы, и объясняет человеку в трубке, как проехать до участка. Чан уходит на свой, подзывая пса к себе. Просто сидеть и наблюдать за ними он не может — надо найти хоть какое-то занятие и, желательно, уличное, чтобы был предлог. Внутри на пару мгновений появляется детский трепет, предвкушение чего-то интересного, но оно было тут же приглушается стухшей водой аквариума в голове.       Чан, недолго подумав, заходит в гараж. Среди хлама он разгребает пыльную, местами пропитанную машинным маслом сумку с инструментами, пару раз спасавшую ему жизнь. Из дома парень достаёт бабушкин радиоприёмник, уже как пару лет неработающий, и одну из газет, хранившихся в специальной для них полке шифанера. Разложившись на крыльце, Чан начинает разбирать аппарат. Гул мотора приближается.       Скрипят тормоза.       Полкан напрягается всем телом.       Феликс с лучезарной, но, всё же, с фальшивой улыбкой выходит к покупателю. Диалог завязывается сразу же, но Чан разбирает предложения только через слово, однако на общую картину это не влияет — они сначала обсуждают то, как покупатель добрался до участка, затем перебрасываются парочкой любезностей, и парень всё же начинает представлять дом.       Мужчина средних лет с проступившей на висках сединой, уставшим от жизни взглядом и, на удивление, с весьма слаженной речью, проходит на участок вслед за Феликсом, интонация которого стала уж слишком — по крайне мере, так думал Чан — игривой для человека, рассказывающего про цветы вдоль забора. Чан частично переключает внимание на содержимое радиоприёмника.       — Предлагаю осмотреть дом, — Феликс чуть склоняет голову набок, смотрит оленьими глазами и, поймав нужный, тот самый, взгляд, ловко подхватывает мужчину под руку, несильно давя на того. Покупатель, совершенно не сопротивляясь, даже наоборот, подстёгиваемый задором парня, соглашается. — Я уже и чайник вскипятил. Вы какой чай будете? Чёрный? Зелёный? Красный?       — У вас и красный есть? — тот удивлённо вскидывает брови.       — У нас всякое есть, — Феликс посмеивается в кулак. Оба исчезают в доме.       Чан, задерживая дыхание, вслушивается во все звуки, надеясь не услышать зов о помощи. Неразборчивые голоса доносились из открытых окон. Как-то это всё было, мягко говоря, не очень. Парень, просто наблюдая за этой картиной, чувствовал себя максимально некомфортно и далеко не из-за факта слежки. Феликс чувствует то же самое или он уже привык и не отличает одного покупателя от другого?       Начинает смеркаться. Небо с редкими облаками окрасились в грязно-оранжевый по одну сторону и голубовато-синий по другую. Высматривались маленькие звёзды, не перекрываемые световым шумом городов. Двор постепенно насыщался вечерней звенящей жизнью — громкими, оглушающими сверчками вблизи, звонкими, нагло воркующими лягушками вдали. Со стороны дома коротко проигрывается рингтон.       Спустя некоторое время двое выходят. Полкан, всё такой же напряжённый, встаёт с места и начинает тихо рычать, не сводя взгляда с фигуры мужчины, на что Чан медленно поглаживает того по холке, надеясь что, во-первых, тот не сорвётся и никого сейчас не разорвёт, а во-вторых, не цапнет самого Чана в руку за невовремя проявленную доброту.       Феликс прощается, машет тому рукой и, когда мужчина, погрузившись в свою «Волгу», отъезжает, проходит через скрипящую калитку.       — Насколько всё плохо? — Чан собирается встать, но парень, тут же устроившись рядом, укладывает голову тому на колени, драматично прикрывая глаза тыльной стороной ладони. Пёс, виляя хвостом и тихо-радостно поскуливая, крутится рядом, не зная, куда себя приткнуть.       — По пятибалльной?       — Десяти.       Феликс замолкает на пару мгновений, прикидывая в голове.       — На твёрдые восемь с половиной и двадцать две тысячи в чемодане, — парень самодовольно ухмыляется, наблюдая за чановым лицом.       — Сколько?..       — Двадцать две. Это при том, что он хотел скинуть до двадцати.       — Да я про восемь с половиной. Почему так высоко? — Чан склоняется над Феликсом, убирает со лба руку и вглядывается в глаза.       — Он облапал мои колени так, что с них теперь можно снимать отпечатки пальцев и отправлять на экспертизу. И под шорты чуть не залез, но я соскочил, потому что Минхо позвонил, — Феликс хлопает глазами, словно ничего не произошло. — Давно так не радовался его ворчливому голосу. Что-то про ананас спрашивал, в магазине застрял. Он тоже уже скоро вернётся домой.       — А если бы не позвонил?       — Тогда бы я напугал его статьей за мужеложство.       — А если бы его это не напугало?       — Начал бы вырываться. Может тебя бы позвал. Но этот худой был, не думаю, что у меня возникли бы проблемы. Да и по факту они не такие смелые, как может показаться. После упоминания статьи, как правило, все сбавляют обороты.       Чан нервно усмехается. Пора принять, в каких реалиях они живут. Феликс, задумавшись, поджимает губы и выпрямляется:       — Я понимаю, о чём ты подумал, и понимаю, как это выглядит со стороны. Но я не спал ни с одним из покупателей, — его лицо принимает максимально серьёзный вид, но до того, как Чан успевает что-либо ответить, он продолжает, но уже с ехидной улыбкой: — Я был бы очень, очень дорогой куртизанкой.       Нет, конечно, тело Феликса было в его распоряжении, и он сам выбирал, как им пользоваться, однако Чана весьма успокоила ремарка, сделанная парнем. И, опять же, дело было ни в ревности, ни в том, что Феликс мог бы как-то упасть в его глазах — Чан был весьма осведомлён, с кем и с какими последствиями сталкиваются проститутки, и был рад, что эта участь прошла мимо парня, хоть и задев того по касательной в весьма извращенной форме.       — На него Полкан взъелся.       — Правда? — Феликс вскакивает и удивлённо всматривается в зверя, после чего начинает чесать тому шею. — Умный мальчик! Может у него это, радар на людей с говной в башке?       — Было бы неплохо.              По велению Феликса Чан рубит мясо курицы на мелкие куски, пока сам Феликс месит тесто под мерное постукивание стола о стену. Готовка ужина, подстёгиваемая неожиданно проснувшимся голодом, шла быстро. Чан национальные блюда за жизнь, было дело, пробовал всего пару раз и то, только в гостях. Дома же, как правило, всегда — если — перебивались максимально стандартной едой, не требующей больших денежных и временных затрат. Можно ли считать, что та размеренная, сытая жизнь без постоянных забот и нервотрёпок с отцом, которую он хотел, постепенно вступает в свои права? Может рано или поздно он снова сможет встретиться с родительницей и младшими.       Минхо, быстро завершив остатки вчерашней работы, возвращается раньше положенного и тоже подключается к готовке. К её концу — он, на пару с Чаном, пыхтит над столом, кривовато склеивая крылышки мантов, которые то и дело разваливаются в руках, не привыкших к кропотливой работе. Феликс только разочарованно с них вздыхает, переклеивает манты и отправляет Минхо и Чана обваливать их и складывать в мантышницу, собранную на скорую руку.       Они стоят под слабым грязно-жёлтым светом одной единственной лампы на комнату. За окном ничего, кроме черноты, не видно; в окне лишь их же отражения, снующие туда-сюда по комнате. Радио всё так же продолжает играть, и Чан замечает, что с неведомой ему периодичностью один из братьев — чаще Феликс, реже Минхо (но сам факт его участия в этом нормально так удивляет Чана) — сначала начинает либо тихо подпевать, либо танцевать под одну из узнаваемых композиций, после чего утягивает остальных за собой. И Чан ловит себя, обмазанного в масле, муке, с прилипшими к пальцам кусочками картошки, поющего и смеющегося с парнями в унисон. В груди разливается странное, так давно невстречаемое парнем тепло, словно тех скребущихся кошек кто-то накормил, приласкал и уложил спать-мурчать. Дома. Он дома. Сознание, осознанность постепенно возвращаются, точно кто-то пробил маленьким молоточком в аквариуме дыру, из которой вся вода стала постепенно вытекать, возвращая Чана Чану.       — Как там с деньгами? — Минхо откусывает от горячей порции кусок и втягивает ртом воздух, остужая обожжённый язык. Картофель с мясом таят во рту, заставляя парня откусывать ещё и ещё, всё так же продолжая обжигаться. Чан, не в состоянии терпеть, повторяет то же.       — В понедельник до обеда, — Феликс, взяв в руки мантышку, дует, сбивая тонкие полосы пара.       — Значит, чтобы к этому времени все собрали свои вещи и были наготове. Поедем где-то после трёх, когда жара спадёт.       — И я или?.. — Чан чуть напрягается. Когда Минхо сказал «все», он имел ввиду вообще все, включая его, или только Феликс и кошки? Скорее, первое, но просто следовало удостовериться.       — Ты с нами, — Феликс констатирует .       — К слову о тебе, — Минхо отпивает чай, чуть прочищает горло и продолжает: — Я случайно узнал, какие типы хотят твои органы. Эти петушары зовут себя «Белыми Псами». Твой папаня мог бы и нарваться на кого попроще, эти тебя точно в покое не оставят.       Феликс поджимает губы.       — Откуда такая уверенность? — Чан выдыхает раздосадовано, но с маленьким огоньком надежды внутри.       — В том, что это Белые Псы или что они тебя не оставят в покое?       — Второе.       — Нас они не оставили, — Феликс, постукивая себя по щеке пальцем, усмехается. — Ты можешь сбежать сейчас, но на то они и псы — всё равное выйдут на твой след. Это что-то вроде их слогана.       Паршиво, мягко говоря.       — Что планируешь с этим делать? — Минхо хочет звучать ехидно, но его глаза выдают нотки беспокойства. — Ты мальчик уже большой, и мы не можем вечно укрывать тебя.       Чан знал, что нужно делать. У него было достаточно времени на подумать, но единственный выход из ситуации буквально всё это время маячил перед носом. Вернее, появлялся по кусочкам, постепенно собираясь в цельную картину.       — Они точно скоро будут здесь. Двое, может трое. Предлагаю труп одного из выдать за мой, — Чан рассеяно размазывает сметану по тарелке. Насколько аморально убивать того, кто пришёл убить тебя?       Феликс резко переводит на парня удивлённо-восторженный взгляд.       — Они может и тупые, но не слепые. Своего кореша они точно узнают, — Минхо скептически выгибает бровь.       — Знаю. Можно изуродовать тело до неузнаваемости. На крайний случай, сжечь и убедить людей вокруг, что это я.       — Что если они догадаются? Ну то есть у них несколько пропавших бесследно своих ребят и типа мёртвый ты, — Феликс умел задавать правильные вопросы. Чан рассматривал и такой вариант, выбирая, что ему делать.       — Тогда нужны лжесвидетели, — парень выдыхает и упирается в спинку стула. — И те, кто устроит мне похороны.       — Я понял, к чему ты ведёшь. Но ни я, ни Феликс не можем заявиться к ним снихуя и начать утверждать, что мы нашли твой труп и теперь кто-то из них должен заняться организацией похорон, — Минхо потирает виски и недовольно хмурит брови.       — Знаю. Поэтому мне нужно кое-что уладить.       Еда остыла. На тарелках твердеет жир, и парни принимаются за уборку; работают слажено. Стол довольно быстро приходит в порядок — только опавшие синие лепестки раскиданы под вазой — и Чан, стряхнув воду с пальцев в раковину, выходит на улицу с тарелкой. Полкан встречает его радостно, подскакивая на месте, и, получив свой ужин, принимается быстро его уплетать. Парень сидит на веранде, поглядывая на пса. Как-то нехорошо выходит. Три дня. Через три дня, в это же время, в идеале, Чана уже здесь не будет. И что тогда станется с Полканом? Конечно, он как-то и без него выживал, но в последние дни пёс не отлипал он него. Жалко его. И взять с собой — уже наглость, и оставлять здесь сердце разрывается. Чан водит рукой по пушистой спине лежащего рядом Полкана. Ненадолго со спины они освещаются толстой полосой жёлтого света — дверь открылась.       — Ты уверен, что готов? — Феликс садится рядом и приземляет макушку в чужое плечо. — Опыт показал, что ты, как бы это по мягче сказать, довольно эмпатичен.       — До той ночи мне не приходилось убивать людей, знаешь ли. Да и я не хотел принимать тот факт, что мне, чтобы выжить, нужно опуститься настолько, — Феликс щурится. — Не знаю, была ли прямо сильная необходимость в том, чтобы именно я лишил его жизни тогда, но в этот раз должно быть легче. Не в физическом плане, а здесь, — Чан пальцами едва ощутимо касается виска. — Да и мне совесть не позволит, чтобы вы на этот раз выполнили всю грязную работу.       Совесть не позволит. Смешно. Как сильно, порой, размываются границы дозволенного и сбивается моральный компас. И сбивается ли? Чан, мало того, что останется в живых, так ещё и избавится от тех, кто приходит по душу таких же как он счастливчиков. Да, будут ещё, но если подобных им людей меньше, не является ли это признаком хороших поступков? Хотелось бы в это верить, но нет.       — Может и так. Теперь остаётся лишь ждать их, — Феликс выпрямляется ненадолго, чуть разминает спину, и тут же обхватывает руку Чана покрепче. — А если в ближайшие дни никто не приедет?       — Тогда будем решать проблему по мере поступления, — он ведёт плечом. Не хотелось бы оказаться застанным врасплох, как это было с Минхо и Феликсом. — Но было бы неплохо, если бы всё решилось здесь.       От одной мысли, что со дня на день придётся снова запачкать руки в чужой крови, в груди всё перепрыгивает отнюдь не от радости и предвкушения резни. Тело будто становится деревянным, мышцы напрягаются и, хоть он и держит у лица маску смирения и принятия, разум это принимает без особого рвения. Феликс, точно прочувствовав его натяжение аки струны, успокаивающе поглаживает кожу парня. Он бы хотел сказать что-то ободряющее или, по крайней мере отрезвляюще-успокаивающее, но мысли никак не принимали словесный облик. Минхо, с детства взяв на себя ответственность сильного человека, старался не показывать перед Феликсом свои настоящие чувства и переживания, но и поддерживал он тоже в своей, своеобразной манере. Сейчас его способы были не к месту. Они часто — читать: всегда — были не к месту, но парень его никогда за это не осуждал. В то же время, за спиной опыт общения со сверстниками был катастрофически мал: Феликс знал, как выжить несколько месяцев без копейки в кармане и как вылечить любую болезнь, травму без лекарств, знал, как охмурить кого постарше и как на них давить, знал, как правильно избавляться от тел и обводить вокруг пальца законы, но не знал самого простого и одновременно важного — как правильно взаимодействовать с дорогими тебе людьми.       — Пойдём? — Чан, как только Феликс ослабляет хватку, встаёт и протягивает тому руку.       — Домой?       — Гулять, — парень на несколько секунд замирает, хлопает глазами, но довольно быстро вскакивает с места, издав смешок, от которого в груди Чана разливается теплом, словно перед зимой пустили горячую воду по трубам-венам.       Сдерживаемый грохот ворот эхом разносится по двору, на мгновение сбивая с ритма сверчков; Полкан рысцой следует за парнями. Ночная прохлада мягко обволакивает, не заставляя ни дрожать от холода, ни задыхаться от духоты. Под ногами скрипит галька, иногда шелестит трава, нарочно задеваемая рукой. Черные силуэты домов медленно перетекают из одного в другой, уменьшая расстояние друг между другом — они поднимались на горную часть деревни, из-за чего ноги от тяжести начинали поднывать. Больше становилось и кустов с деревьями; виднелись огромные кисточки борщевика и россыпь полевицы, нос игриво щекотала полынь. Дома полностью сменились растительностью, а глаза привыкли к темноте.       Чан останавливается и, провожаемый удивлённым взглядом, оборачивается, осматривая открывшуюся деревню. Всё поселение, как на ладони, дух спирает от вида перед носом. Парень скользит взглядом от одного конца до другого, насчитывая ровно шесть фонарных столбов-маячков, один из которых совсем рядом — под ним отчётливо бьются моль и мошки, видит церковь и телефонную будку, гирляндами сверкающий дом Джисона, огромный цветочный участок Чанбина, чёрное пятно своего дома и окружающих его. В последний раз он поднимался сюда очень давно из-за ненадобности, ещё в детстве, но картина, казалось, едва ли поменялась. Под рёбрами приятно щекочет разливающаяся ностальгия.       Феликс, остановивший взгляд на деревне всего на пару мгновений, не всматриваясь ни во что, глядит на заворожённого Чана с блестящими глазами и растянувшейся лёгкой улыбкой, сам не замечая, что улыбается и сверкает так же. Рука, незаметно ослабшая, снова крепко сжимает вторую и Феликс сначала опускает взгляд вниз, а когда поднимается, встречается с парнем. Чан тянется к его лицу и оставляет череду коротких поцелуев в лоб, в нос, в щёки, на шрам, на веснушки, в подбородок, в уши, щекоча и выбивая из Феликса тихие смешки. В груди сладко звенит, как звенит оттянутая пальцем леска, как музыка ветров, колышущаяся от порывов, как бисер, высыпанный в золотой сосуд. Парень отстраняется и Феликс, не получивший своего поцелуя в губы, наигранно их дует, после чего ловко щёлкает того в лоб и отпрыгивает, заливаясь хохотом под ошарашенный и мигающий взгляд парня. Чан поддаётся вперёд, но Феликс, точно рыбка, тут же лавирует в другую сторону, ускользая от своего щелбана под взвинченный лай. В груди просыпается-играется детский азарт. Чан делает ещё несколько выпадов вперёд, но Феликс продолжает уклоняться до последнего, лишь смеясь на всё такой же детский аргумент: «Око за око, щелбан за щелбан!»       А потом.       Бам!       Искры перед глазами, удивлённый вдох.       Феликс на секунду замирает, промаргивается, растирая мгновенно вспыхнувший красным лоб, и тут же заливается новой волной хохота, нападая на Чана. Парень и Полкан — оба раззадоренные, заигравшиеся — едва ли не одновременно напрыгивают на Чана и, если второй, звонко единожды пролаяв и высунув довольно язык вылез из кучи, то первый, поваливав того на землю, кубарем покатился вниз.       Перед глазами всё размывается в сплошную чёрно-сине-белую кашу, вихрем закручивается и они, сделав несколько оборотов, останавливаются.       Чан, лёжа на спине под лунным и фонарным светом, тяжело дыша от смеха, встряски и тяжести чужого тела на животе, открывает один глаз и встречается со взглядом сияющих каштаново-кофейных. Феликс, взлохмоченный, приоткрывший рот и глотающий воздух через улыбку, с задравшейся на боку и съехавшей на плечо обвалявшейся в пыли и песке футболкой, сидел на парне, вжимая того в землю. Чан открывает второй глаз, заворожённый открывшимся видом второй раз за последний час. Под рёбрами сладко саднит, разливая мёд и лимоны вместо крови.       Феликс ослабляет хватку с одной стороны и хочет начать тянуться ко лбу парня, но Чан тут же реагирует и пытается закрыться, на что тому приходится продолжать давить на плечо. Эти рвения-попытки повторяются ещё несколько раз, но потом Чан прикрывает глаза и смеётся:       — И как же ты собрался ставить щелбан без рук? — ему не составило бы труда скинуть с себя Феликса, но ему нравилась эта детская игра.       — Лбом.       — Лбом ты и сам получаешь, не выго… — Чан ойкает, резко распахнув глаза. Феликс, склонившись над его лицом, самодовольно ухмыляется, после чего начинает показывать язык, стряхивая хрустящий на зубах песок.       Он его укусил.       В нос.       А теперь гордо отплёвывает песок.       Чан, совершенно этого не ожидавший, начинает смеяться и потирать мгновенно выдернутой рукой раненный нос.       — Сойдёмся на моей победе.       — А если нет?       — Тогда я его откушу.       — Понял.       Феликс наклоняется сильнее и оставляет короткий поцелуй, после чего морщит нос и снова отплёвывается от песка. Полкан, всё это время бегавший вокруг, подпрыгивает к чанову лицу и начинает того облизывать, под возмущения одного и смех с откинутой назад головой второго.        Все окна, подпираемые горшками с цветами, распахнуты, впуская в дом свежий утренний ветер. Кружевные занавески то раскачиваются, то замирают. Чан, наконец начавший высыпаться и не чувствовать себя помятым бумажным листом на утро, садится на кровати, растирая глаза руками. Одеяло скинуто на пол — от прямых лучей солнца начинало припекать. Волосы, цвета чёрного янтаря, волнами раскиданы по белизне перьевой подушки; лицо застыло в сонном умиротворении; веснушки, точно узоры на оленёнке, сияют ярче, чем в какой-либо другой день. Чан, поддавшись разгорающемуся под рёбрами всполоху, запускает пальцы в феликсовы волосы, аккуратно заправляя волосы за уши и выправляя обратно. Парень, наигравшись и не разбудив спящего, переводит взгляд на настенные часы с тихо тикающей стрелкой, что в полной тишине была громче колокольного звона. Семь двадцать три. До звона будильника времени с горой.       Кровать Минхо заправлена, только одна из кошек — Чан ещё не запомнил, кто из них кто — растянувшись на всю длину, лежала поперёк кровати, поочерёдно сжимая и разжимая лапы. Парень выходит к кухне. Синие цветы сменились на букет маков, пара лепестков которых уже упала на стол. Сорванные маки долго не живут. Чан умывается ледяной водой и выглядывает в окно: Минхо, сидя на веранде, щёткой вычищает шерсть Полкана — рядом собралась уже внушительная куча.       — Феликс говорил, тебя перестрелка за окном вряд ли разбудит, — Чан ступает по прогревшемуся от солнца дереву. — Доброго утра.       — Утра, — парень не отвлекается от пса, — сон видел. А когда проснулся, понял, что ложиться дальше смысла уже нет.       — Что снилось?       — Вы, парни и вот он, — Минхо кивает на пса. — Как его зовут?       — Полкан. Думаешь вещий или очередной бред?       — Надеюсь, бред.       Чан возвращается в дом. На завтрак, очевидно, остатки ужина, но хотелось его чем-то разбавить. Не для себя, для Феликса и Минхо. Да и манты на завтрак тяжеловаты.       Парень проходится по кухне, берёт с подоконника розовеющие помидоры с плотной кожурой, несколько огурцов и зелени с огорода. Овощи быстро очищаются от кожуры, крошатся на мелкие кубики и сталкиваются с разделочной доски в миску, перемешиваясь друг с другом и напоследок заливаясь небольшим количеством растительного масла. По комнате разносится душистый аромат салата и подогреваемых мантов.       Будильник звенит. В соседней комнате тяжело выдыхают, тянутся с тихим скрипом-писком и, в силу отсутствия Минхо, самостоятельно выключают нарушителя сна. Феликс, хмурясь и промаргиваясь, оглядывает комнату и, никого не найдя выходит. Встретившись с Чаном, сидящим за столом, он чуть расслабляется, подходит ближе и сонно прикрывает глаза.       — Выспался? — парень улыбается. Феликс поджимает губы, обхватывает ладонями чановы щёки и несильно сталкивается с ним лбом под «мхм» на грани между шёпотом и голосом. Выпустив Чана, он подходит к окну, щёлкает кнопкой радио и крутит верньер, меняя шипение на мелодию. Смыв с себя остатки сна, парень промакивает лицо махровым полотенцем и, осмотрев стол с салатом и пыхтящий на плите ужинозавтрак с цветочным чайником, озадаченно хмурится.       — Вы уже всё приготовили, — кивок от Чана и Феликс улыбается, потягиваясь и открывая парню обожжённый живот. — Не утро, а сказка.       Трое снова сидят за столом, медленно прожёвывая еду. В спину иногда дует приятной прохладой от окна; маки продолжают осыпаться то от неосторожного удара о стол, то от того же ветра; одна сладкая мелодия сменяется другой, заставляя качать мыском в такт. Как Феликс и сказал — сказка. Чан хочет замереть и в этом утре тоже. А может и не в утре именно, а с людьми рядом. Если каждое утро будет начинаться подобным образом — не обязательно солнечно и тепло, можно и дождливо-прохладно, снежно-морозно и как угодно, главное спокойно, сыто и с этим непонятным мазком чувств — Чан будет за это сражаться.       — Я вот всё думаю, — Минхо, разобравшись с завтраком первый, рубит корень имбиря на тонкие кружочки и прерывается, оборачиваясь, — а чего вы на одной кровати спите? Есть же диван на веранде.       — По ночам холодно, — Феликс пожимает плечами и отправляет в рот очередную ложку салата.       — Так ты ж сам там спал недавно.       — Тогда было теплее.       — Мог бы постелить на полу. За шкафом был тот поролоновый матрас.       — Он же гость, а не пёс, чтобы на полу спать, — Чан невзначай прикрывает ладонью рот, пряча улыбку и вырывающийся смех. — У нас ведь даже коты на кроватях спят.       Минхо, закатив глаза, хмыкает:       — К слову о псах. Кто такой Полкан и почему он ночует у нас во дворе?       — Ты вычёсывал ему шерсть, думая, что это просто какой-то пёс, забредший на участок? — Чан удивлённо выгибает бровь и смотрит на парня немигающим взглядом.       — Да?       Чан на пару мгновений замирает и тихо усмехается, поражаясь логике Минхо внутри себя.       — Он внезапно появился у меня на участке, потом я начал его подкармливать и теперь он везде следует за мной.       — Папа пёс, — Минхо, закинув в графин имбирь, лимон, пару ложек мёда и пучок свежей мяты, давит всё толкучкой, выжимая все соки, после чего заливает колодезной водой. Сегодня вместо чая лимонад. — Мама кошка, — Чан передразнивает и тут же получает взгляд исподлобья.       Когда завтрак остаётся позади и становится лениво-лениво, Чан собирает все силы в кулак и выходит на улицу. На небе ни облака ни одного спасения от надвигающегося пекла.       — Ты куда? — Феликс выглядывает из прохладной тени дома.       — К Чонину, — услышав имя, парень сводит брови к переносице. Чан щурится, молчит недолго, и, точно озарённый, продолжает более воодушевлённо: — Я думаю, тебе стоит пойти со мной.       — Не горю желанием показываться перед ним.       — Тебе и не надо. Главное, послушать, что он скажет.       Феликс некоторое время мнётся, но всё же соглашается.       — А ты не сорвёшься, как в прошлый раз?       — Не думаю. На него и Сынмина я, точно, злюсь меньше.       Чан кивает, и они выдвигаются к дому парня. Снова через поле, позади участков. Забавно было наблюдать за тем, как все дома, ухоженные с лицевой стороны, превращались в сгусток серого, деревянно-облезлого, переполненного инструментами и всяким хламом задние дворы. Дома всё так же медленно скользят перед глазами; единственным отличием были цветные, с ярко-зелёными деревьями повсюду очертания, вместо смазанно-чёрных.       Они на месте.       Феликс, нагнувшись, проходит за забором до ближайшей пристройки, приземляясь на траву, чтобы его было тяжелее заметить, если Чонин всё же решится высунуться, а не будет говорить через забор. Чан протяжно выдыхает, отправляет одну руку в карман шорт, пальцами вороча фантик, и проходит через калитку. Феликс срывает щекочущую нос душицу, рвёт его цветы, собирает новые пучки и продолжает дербанить — лишь бы чем-то занять руки. Довольно скоро он начинает слышать приближающиеся шаги и голоса, замирает; сердце непроизвольно начинает колотиться быстрее, пуская леденящую остатки души кровь.       — Я понимаю, тема не из простых, — Чан нервно усмехается, но по голосу Чонина понятно — его это не смущает, — точно всё в порядке?       — Угу. Я и сам подумывал рассказать, но не решался. Думал, я один такой буду, — парень щёлкает спичкой и отправляет в рот самокрутку, так же немного нервно смеясь. — Но раз Чанбин и Джисон уже рассказали свои версии, не вижу смысла отказывать.       Чан кивает, касается мочки уха и вопросительно смотрит на Чонина.       — Я не уверен, с чего стоит начинать. Наверное с того, что в ту ночь я и Феликс не должны были возвращаться в дом. Мы весь день строили шалаш и хотели в нём переночевать, даже клеёнку для крыши откуда-то спиздили, — он улыбается по-лисьи задорно. — Думали, всё подготовили, но забыли пледы в доме. Пошли за ними. Копаемся в шкафу и вдруг открывается дверь. Мы думали это Минхо вернулся. Понял, что это не он, только когда огромные лапищи меня со спины схватили. Феликса также. Я начал вырываться и хотел закричать, но мужик зажал мне рот и громко сказал: «Если закричите, перережем глотки прямо здесь». Я язык закусил. Смотрю на Феликса, а он у одного на руках, как кукла в руках ребёнка, просто повис, не сопротивлялся даже. Я думаю, он сразу понял, что нас ждёт и кто пришёл. Он сказал мне не рыпаться, а потом его пнули под дых. Тот, который меня держал. Сильно пнул, он аж задыхаться начал, а я сильнее перепугался и крикнул что-то. Не помню что, но мне тут же прилетело в нос, аж кровь хлестать без остановки начала, — Чонин касается пальцем носа, ведёт по тому и показывает лёгкую кривизну, которую Чан не заметил в предыдущие встречи. Парень делает затяжку, выдыхает разъедающий горло дым и продолжает: — Не знаю, как долго нас колотили, им просто это нравилось делать. Феликс пытался им объяснить, что я не Минхо, но он за это получал ещё больше. Они говорили, что мы, «узкоглазые», все на одно лицо. Пидорасы. Потом только додумались достать фотографии и сравнить. Он грустно усмехается.       Чан кивает в такт словам Чонина, смотрит с сожалением и поджимает кулаки, собирая паззл в почти законченную картину. На душе одновременно бушевал ураган злости и расслабления от полученных ответов. С одной стороны лучше бы не знал — взгляд неосознанно скользит на Феликса, с которым он на мгновение встречается глазами, но тот сразу же их отводит, ковыряя пальцем край штанины — с другой назойливый комар-вопрос прихлопнут.       — До сих пор помню, что один из них мне сказал, перед тем как они ушли с Феликсом на плече, — Чонин прокашливается. — «А теперь ты идёшь за Минхо, приводишь его в магазин и затыкаешься. Не найдёшь его через полчаса: мы вспорим мальчишке живот. Пойдешь за помощью к взрослым: мы вспорим мальчишке живот. Не придёшь вообще: мы вспорим мальчишке живот и заберём тебя — будешь отрабатывать за двоих. Усёк? Время пошло». А потом дверь закрывается. И я даже не знал где Минхо, понимаешь? — он нервно усмехается. — Они часто с Джисоном по вечерам куда-то уходили гулять вдвоём. Ну я подумал и побежал к его дому. Не прогадал: они были там. Я начинаю объяснять, передаю слова мужиков, а Минхо в ауте стоит. Потом срывается с места, залетает в джисонов дом, гремит и выбегает с охотничьим ножом. Говорит… кричит мне и Джисону идти за парнями, а сам срывается к магазину. Джисон хотел за ним пойти, но Минхо сказал, что я в одиночку не смогу привести троих быстро. Ну Джисон к Хёнджину и Сынмину побежал, я к Чанбину. Мы быстрее прибежали к магазину, а он уже горел. Не знаю, что там произошло, но полыхало, как в аду. Парни пытались открыть дверь, но только руки обожгли. Знаешь, что самое страшное? Они пытались найти выход до последнего. Пытались выбраться.       Чонин замолкает. Самокрутка истлела в руках и он её размазал по забору.       — Потом мы побежали к старосте. У него же эти, колокола и сирена. Мы не знали, что нам ещё делать, кроме как тушить магазин. Вернулись довольно быстро и снова всей деревней тушить начали. Как с церковью было. Да… Мы сказали, что там остались Минхо и Феликс, поэтому к утру, когда всё потушили и жар спал, мужики прошли внутрь и нашли два обугленных трупа. Мы… я думал это парни, а те рэкетиры?.. подожгли магазин и ушли. Ничего никому не рассказали. Страшно было, что они вернутся. Как-то так.       Чонин тяжело выдыхает, приглаживает волосы на макушке и тихо усмехается:       — Даже как-то полегчало. Ты первый, кому я это рассказываю.       Вот оно как.       Чонин возвращается к работе, Чан проходит через калитку и садится перед Феликсом, который, поджимая одно колени к груди, сверлит того взглядом. Они некоторое время молчат: парень видит, как у того в голове происходит отрицание и непринятие. Феликс то поджимает губы, то морщит нос, желая что-то сказать, но не зная, с какой стороны подступиться. Тишина прерывается блеянием за спиной, стрекочущими обеденными кузнечиками, дерущимися сорокой и вороном в ветках и редко усиливающимся ветром, качающих до оглушительного шелеста кроны деревьев. Наконец появились облака — парни, сидевшие под припекающим солнцем, начинают прикрываться облачными тенями.       — Что думаешь? Как много правды в его словах, по-твоему? — Чан разрывает молчание.       — Не знаю.       — А если подумать, Феликс?       — Как минимум, та часть, где мы были вдвоём. С момента, как мы разделились, я ручаться не могу.       — Тебе не кажется, что ему нет смысла врать? Ты же тоже с ними много общался, знаешь его хорошо, — Феликс молчит, поджимает губы, смотрит куда-то в пустоту. — Ты в порядке?       — Расскажи, что ты узнал от Чанбина и Джисона, — Феликс резко поднимает голову, смотрит Чану в глаза, бегая от одного к другому. Парень немного озадаченно молчит, но, собравшись с мыслями, пересказывает слова парней, стараясь не упустить ни одной детали. Феликс становится всё более и более понурым от его слов; руки начинают мелко подрагивать, и он пытается их увести под ноги, спрятать от глаз напротив, но Чан берёт их в свои, мягко поглаживая большими пальцами по тыльной стороне ладони. Феликс под конец усмехается: — Да, их рассказы, в целом, дополняют друг друга. Они точно не придумали общую легенду?       — Вряд ли. Ты же их знаешь. Сам же говорил, что не ожидал предательства от них. А они и не предавали.       Феликс наклоняется вперёд и утыкается лбом в чаново плечо. Они молчат.       — Я одного не пойму. Как вы смогли выбраться?       — Минхо выбил дверь.       — Что? Она ж железная.       — Минхо выбил дверь. Заднюю. Она была деревянная, мы не сразу её увидели. Когда парни убежали, мы отпрянули от окна, потому что жар был пиздец. А она прогорела. Минхо начал по ней колошматить и она открылась. Я уже начал отключаться, но он меня вытащил. И мы побежали вперёд. Просто вперёд. Было больно ужасно. Я уже хотел просто сдаться, немного вернуться назад и надышаться дымом. Но Минхо не дал. Подхватил меня и потащил дальше, хотя сам был нормально так обгоревший. Не помню, сколько мы шли. Пару раз я отключался, но Минхо приводил меня в чувства. А когда отключился он, я чуть со страху не помер, — он говорит быстро, иногда делая паузы для протяжного вдоха, словно в миг разучился правильно дышать и говорить. Чан гладит его по спине, чётко ощущая под тканью местами выпуклые, местами провалившиеся шрамы. Он по себе знал, что шрамы часто фантомно саднят, болят иногда невыносимо. Как часто они болят у этих двоих? — Но мы почти дошли до шоссе. Там я его дотащил до обочины и подумал: будь, что будет. Вышел на дорогу. Три или четыре машины просто объехали меня. Ещё и Минхо в сознание не приходил, у меня истерика началась. А потом одна машина остановилась, оттуда вышли несколько парней. Перепуганные, а я им ничего объяснить не могу. Только сказал, чтобы в больницу не везли. Самое смешное, что они нас туда и не могли отвезти, потому что они просто взяли отцовскую машину покататься. В общем, потом ничего не помню. Проснулся от своих же стонов в каком-то доме, а на соседней кровати Минхо. Мы оба перевязанные, все тряпки и кровати в крови. Я хотел умереть прямо там. Мне кажется, гореть было не так больно, как восстанавливаться. Ещё одни худшие месяцы в моей жизни.       Феликса передёргивает, и он касается шрама на лице.       — Не знаю, почему мы не умерли, но нас выходили Ёнджун и Субин. Это те парни, которые нам с документами помогают фальшивить. Ещё там были Тэхён, Бомгю, Кай и чьи-то родители. Как раз-таки Кая, если не ошибаюсь. И его сёстры, да. Они посменно с нами сидели, представляешь? Несколько месяцев.       В голове щёлкает.       Всё.       Бинго.       Все вопросы сняты.       Осталось двигаться дальше, протаптывать себе путь.       Они возвращаются домой молча. Феликс приземляется на тот самый диван на веранде, откидывает голову на спинку и смотрит то ли на потолок из тонких досок с лампой, провод которой скручивался в косичку, то ли куда-то в пустоту, в глубь своих мыслей. Разговаривать он не горел желанием, ровно как и реагировать на вопросы, на которые либо отвечал либо «мхм», либо «м-м». В голове Феликса целый ураган мыслей, сносящий всё здравомыслие и превращая его в бесформенную кашу переживаний и тревоги.       Чан заходит в дом, наливает в гранёный стакан утренний лимонад, и перед выходом встречается с Минхо, зло перекрывшего ему дорогу и скрестившего руки на груди.       — Что ты с ним сделал? Как ты, блять, его сломал.       — Всё будет хорошо, — он не знал, будет ли, но главное говорить это уверенно, чтобы собеседник тебе поверил. — Ему просто надо время подумать и отдохнуть.       — Что вы там… — Минхо щурится, распускает руки.       — Он сам тебе всё расскажет, но позже.       — Если к вечеру ты не вернёшь мне моего Феликса, завтра утром проснёшься голый в центре деревни, привязанный к столбу. Я не шучу.       Чан кивает, всё же надеясь, что Феликс всё обмозгует к вечеру, а Минхо шутит.       Парень, предложив напиток и получив очередной отказ, ставит стакан на уличный стол у дивана, садится рядом с Феликсом и хлопает себя по коленям. На первый раз парень не особо реагирует, на второй поворачивает голову. Смотрит долго, а потом всё же на них опускается, и Чан снова запускает тому пальцы в волосы, мягко поглаживая и массируя голову.       — Выходит, в этой ситуации мудак я? — Феликс тихо подаёт голос, Чан не останавливается, но ответ даёт не сразу.       — Я бы так не сказал. Ты, как и они, не знал всей истории.       — Я, мало того, что самый настоящий убийца и должен гнить в тюрьме, так ещё и был в одном шаге от убийства бывших друзей.       — И я не без греха. Но главное, что ты этого не сделал.       — Если бы не я, твои руки были бы чисты. Если бы не ты, они все были бы уже как пару дней мертвы.       — Я мог не послушаться тебя в ту ночь и просто уйти. Но я остался. Может быть, потому что я сам этого хотел. После того, как я тебя остановил, никто не мешал тебе попытаться убить их ещё раз. Никто не мешал тебе не следовать нашему уговору. Но ты этого не сделал. И все, кто должен, живы. Всё хорошо, Феликс.       Парень молчит, поджимает губы. Не верит, прислушивается только к себе. В груди отпечатывается едкое, желчное клеймо от самого себя себе же.       Вскоре мышцы затекают, и Феликс поворачивается, смотря на Чана снизу вверх. В голове не укладывалось: как он мог продолжать мило улыбаться и успокаивать его, после всего им совершённого? Его здесь, с ним, не держало ровным счётом ничего: у него были деньги и драгоценности рэкетира — этого ему хватило бы на несколько месяцев вперёд, пока он не встанет на ноги, а со стороны Феликса и Минхо обеспечивалось равноценное молчание относительно убийства. Уйди он в любой день, даже после раскрытия их Енджуново-Субиновой схемы, никто ему ничего поперёк не сказал бы. Так почему он продолжает всё это делать, крутиться рядом с ним?       Стокгольмский синдром?       Синдром спасателя?       Или действительно полюбил?       Под рёбрами Феликса неприятно саднит, скулит, сворачивается и бьётся-трескается остаток уверенности хоть в чём-либо в своей недлинной жизни. Он думал, Чан несерьёзно; что Чан чувствует себя что-то обязанным перед ним после их первой совместной ночи в доме; что из Чана просто хороший актёр и он в любой момент мог подойти и сказать: «Извини, меня бес попутал. Меня интересуют только женщины». Они ведь даже были знакомы всего ничего. Феликс не хотел привязываться к Чану, потому что ждал подвоха каждую секунду, чтобы потом было не так обидно, чтобы это считать коротеньким лагерным романом; чтобы потом Минхо не ходил за ним по пятам, успокаивая.       А получилось наоборот.       Он даже не заметил, как с головой упал в Чана.       Не заметил, что, против своих же принципов и планов, начал выходить на участок чаще, начал сам заводить с ним диалоги, показал ему своё маленькое убежище, заботился о нём, пока сам температурил, втянул в убийство, потому что хотел хоть как-то, хоть немного больше привязать его к себе, рассказал то, что знали только он и Минхо.       Не заметил, что ему стало до безумия страшно его отпускать.       Губа непроизвольно дёргается, глаза предательски наливаются влагой, а ком в горле давит, сжимает петлю на шее. Феликс старается тихо шмыгнуть носом, незаметно утереть костяшкой полосы от скатившихся слёз, но Чан сразу же замечает движение внизу.       — Хей, — он звучит обеспокоенно, но очень мягко. Брови выгибаются, — ну ты чего. Всё хорошо, ты не плохой человек. Для меня уж точно.       Парень подбадривающе оглаживает плечи Феликса.       — Чан?       — Да?       — Прости, я люблю тебя.       Чан быстро моргает, потерявши логическую цепь их разговора. Сердце ёкает.       — И я люблю тебя. Почему ты извиняешься? — парень наклонятся ближе к лицу, беззлобно усмехаясь и пытаясь найти в растираемых глазах напротив хоть какой-то ответ.       — Я не знаю, — Феликс начинает тихо смеяться, пряча лицо под ладонями.       — Значит, не извиняйся просто так, — Чан убирает с феликсового лица руки и снова зацеловывает. Сначала в лоб, затем в растёртый покрасневший нос, переходит на влажные от размазанных слёз щеки, а потом в смущенно смеющиеся губы. Сминает их, отрываясь совсем ненадолго и смотря в кофейные, дорогие глаза, и снова целует.       — Да ёпта, — голос Минхо разносится совсем рядом и Феликс, мгновенно накрыв лицо Чана рукой, выползает из-под него, смотря на брата вверх тормашками, — могли бы хоть предупредить, что лобызаться собрались. Оболтус, я за тебя тут переживаю хожу, а вы тут просто свои розовые сопли развели и драмы устраиваете.       — А сам-то, — Феликс возмущённо выпрямляется, ищет, за что зацепиться и, найдя только потрёпанную шапку на спинке дивана, кидает её в Минхо; тот её ловко ловит и заходит обратно в дом.       — Когда закончите, идём готовить ужин.       Феликс безвольно падает обратно на колени парня и недовольно выдыхает, закивав на чаново: «Порядок?»       В этот раз ужин лёгкий и за готовку они принялись до того, как солнце скрылось за горизонтом — в комнате можно было пока не включать свет. Радио всё так же играет, в кастрюле кипит куриный бульон, пока Чан чистит овощи, Минхо их рубит, а Феликс нарезает тонкие лапшички. Маки осыпались полностью, оставляя в вазе только зелёные стебельки и черно-жёлтые кончики.       Световой день становится всё короче и короче.       Чан нарочно доедает первым, моет посуду и встаёт у выхода на улицу:       — Феликс, я думаю, вам с Минхо есть что обсудить. И я буду лишним.       — Если это по поводу того, что я увидел на диване…       — Нет. Другое.       Чан выходит, закрывает за собой дверь и видит Полкана, разложившегося на полу возле дивана. Чан садится рядом, рукой поглаживая очищенную ещё утром шёрстку. Апельсиновое солнце последними лучами щекочет кудрявую макушку и довольно скоро скрывается за чёрным верхушками деревьев, погружая деревню в сумерки. Самое худшее время суток, как считал парень.       Голоса из дома начинают гудеть не сразу. Чан буквально кожей почувствовал напряжение, возникшее после его ухода. Да, он мог подвести к этому более деликатно, но времени было с каждым часом всё меньше и меньше, плохое предчувствие в груди звенело всё громче и громче.       Иногда слышно, как один из братьев поднимает голос, иногда они одновременно затихают и продолжительно молчат. Разговор тянется как-то слишком долго и наконец слышатся шаги в сторону двери. Деревянная скрипит и на улицу выходит Минхо, оставив Феликса в доме. Он чиркает дорогой зажигалкой, подкуривает торчащую в зубах сигарету и усаживается на ступени, кусая фильтр. Полкан поднимается с места и идёт к парню, мордой тыкаясь тому под руку. Минхо оглаживает звериную голову. Они молчат.       — Ну ты и чёрт, конечно, — парень сплёвывает и усмехается нервно. — Жить, думая, что они нас бросили, было проще.       — Проще, но горькая правда лучше сладкой лжи.       — Да какая разница, если и ложь-то сладкой не была.       — А такая, что, зная правду, ты можешь сделать то, что не мог раньше, — Минхо хмурит брови, медленно поворачивает голову на Чана и замирает. Чан смотрит на него твёрдо, голос увереннее, чем когда-либо до этого. — Я знаю, о чём ты подумал. Знаю, чего ты хочешь.       — Нет, не знаешь.       — Ты же хочешь увидеться с ним. Переговорить. И ты прекрасно знаешь, что он примет тебя. Он будет только рад тебя видеть.       — Не будет. Мертвецам не радуются.       — Так ты и не мертвец. Он знает, что ты жив. Я уверен, он ждёт встречи с тобой. Когда он спросил меня, в порядке ли ты, ты бы видел, как сияли его глаза, — Минхо поджимает губы, бегает взглядом от одного глаза Чана к другому, пытаясь разглядеть ложь. — Ну же. Вы и так много времени потеряли.       — Не думаю, что он действительно хочет меня видеть. Не уверен, что я хочу его видеть.       — Не лги хотя бы самому себе. Ты знаешь, где он живёт. Вряд ли в этой деревне он мог найти такого же, как он, сверстника. После тебя, наверняка, он более ни с кем и не встречался. Долой сомнения, ноги в руки и алга.       Минхо стучит себе пальцем по виску, зарывается в волосы, но встаёт и идёт к воротам.       — Тебя сегодня ждать? — Чан бросает тому в спину и смеётся.       — Да иди ты.       Ноги сами ведут к дому Джисона. Минхо сначала старается контролировать свой шаг, но в один момент он ускоряется. Тяжело дышит, сжимает бомбер в области груди, стараясь успокоить вырывающееся из клетки сердце. Он предпочитал думать, что это всего лишь отдышка, а страха нет. Он не боится. Не волнуется. Вообще ни чуть.       Ну, разве что, капельку.       Совсем немного.       Минхо перепрыгивает низкий забор, сглатывает едкий комок, протяжно выдыхает. Из окон сверкает цветным гирлянда. Во дворе ничего не поменялось. Год назад он уже приходил сюда, но просто посмотреть. Не ставил себе цели встретиться с Джисоном, хоть в глубине души и надеялся, что сейчас откроется дверь, тот выйдет во двор по делам и они пересекутся взглядами. А дальше, как пойдёт. Но Джисон не вышел. А Минхо вернулся в дом.       Парень подходит к верёвочной качели, которую они вместе устанавливали и к которой вместе искали подходящую доску для сидушки, и садится на неё, чуть раскачиваясь. А может, это плохая идея? Ещё не поздно развернуться и уйти. И проблем меньше будет и надвигающегося инфаркта можно избежать. Минхо делает глубокий вдох, успокаивая натянутые нервы, что лопнут с секунды на секунду — он так не волновался даже когда в первый раз подделывал документы. Да, с обезличенными бумажками куда проще работать, а с Джисоном… это же Джисон. Он непредсказуемый. Что он сделает, когда увидит его? Ударит? Накричит? Засмеётся? Развернётся и уйдёт обратно в дом? Чёрт знает, что у него творится в голове.       Минхо тянется к маленькому жёлтому яблоку на земле, крутит его в руке и, ногтем продавив в нём небольшой зигзаг, прикрывает глаз, целясь. Через секунду яблочко-ядро уже летит в широкий кирпичный дымоход и с грохотом спускается в дом. Парень замирает, сверлит взглядом дверь. А если он не один? Если там ещё Чанбин или Хёнджин или ещё кто? Их пока видеть он не хотел. Тишина какая-то неприлично долгая. Особенно для Джисона.       Топот.       Дверь распахивается и Джисон, в одной лишь футболке и пижамных штанах, домашних тапочках и растрёпанными волосами, вываливается на крыльцо, одной рукой с яблоком в кулаке придерживая саму дверь, другой себя о косяк. Он носится глазами по двору, не сразу разглядев в темноте замершего в предвкушении и ужасе Минхо. Может, как опоссум, притвориться мёртвым и обездвиженным?       Они встречаются глазами. Быстро вздымавшаяся грудь, точно замораживается на мгновение, и Джисон уверенно идёт вперёд, не сбавляя скорости. Минхо вжимается в качели и…       Бам!       Спина противно ноет, но отрезвляет.       Джисон, крепко обнявший Минхо, повалил его с качели на землю, сам падая следом. Парень промаргивается и обхватывает того за талию, мягко поглаживая. От остывшей земли уже начинает веять холодом. Оба молчат, не зная, что говорить.       — Извини, — Джисон, не двигаясь, говорит куда-то за ухо парня. Минхо чувствует, как быстро бьётся его сердце, как он рвано дышит и как крепко обнимает, боясь отпустить. Он уверен — Джисон чувствует то же самое.       — Я тоже… скучал.       Джисон готов вопить от радости. Он слишком долго ждал. Слишком долго тонул в отчаянии.       — Настоящий, — парень нервно смеётся, отстраняясь и всматриваясь в столь знакомые черты лица. В большие глаза, в точёные скулы, ровный нос, приподнятую верхнюю губу. — Настоящий, живой, не галлюцинация.       Он заливается хохотом.       — Не галлюцинация?       — Забудь.       Минхо поднимается на локтях, не сводя глаз с Джисона. Он не знал, что поражает его больше: что внутри всё полыхает так же, как и раньше, как когда он был ещё взбалмошным подростком, или то, что Джисон, чувствовал то же самое, даже после того, как похоронил его. А ещё то, что он, считавший себя взрослым и серьёзным дядькой, хотел утонуть в объятиях этого мальчишки. Его много что поражало. Почти всегда, всё, что было связано с Джисоном.       Парень замахивается и ощутимо бьёт Минхо в плечо:       — Мог бы и пораньше заявиться! Я чуть с ума не сошёл, — Минхо же лишь давит невинную улыбку. — Господь Всемогущий, спасибо, что вообще пришёл. Я… я могу тебя обнять ещё раз?       — Ну, учитывая, что ты всё ещё сидишь на мне, думаю, можешь, — парень, тут же заключённый в объятия, смеётся.       — А поцеловать могу?