Грызть, жечь, лгать

Сна ни в одном глазу. Мысли в один момент, как по щелчку пропали из головы. Внутри была пустота. Липкая, всепоглощающая и никакая одновременно. Чан смирился, принял произошедшее. Частично. До самого рассвета он просидел на крыльце, игнорируя ночную прохладу. Пришёл в себя только тогда, когда смог разглядеть засохшую кровь на своих руках, одежде, ногах. И он ничего не чувствовал. Только отвращение к самому себе, раз пал так низко. Он встаёт. Не то, чтобы по улице, на которой он живёт, часто ходят люди и заглядывают на его участок, но, в случае чего, отговорка, мол, резал барана, с ним не прокатит. К тому же деревня постепенно просыпается — скоро пастух заберёт с собой скот на пастбище. Чан идёт к наполнившейся за два дня проливных дождей бочке уличного душа, снимает с себя одежду, которую чуть позже сожжёт, и встаёт под тонкую струю ледяной воды. Он натирает кожу, наблюдая за тем, как вода под ногами окрашивается в нежно-розовый, а потом, стекая, медленно впитывается в землю. Ощущение, что кровь рэкетира въелась в него, смешалась с его собственной и теперь отмыться он не сможет никогда, едко отравляло разум. Тело продрогло; Чан уходит в дом, игнорируя беспорядок в зале. Он на скорую руку готовит себе завтрак — в последние дни в горло ничего не лезет, а после прошлой ночи так вообще от одного только запаха начинало крутить; Чан буквально чувствовал, что сил и энергии в нём становилось всё меньше — и, едва ли что-то съев, отправляет всё снова в миску Пирата-Полкана. Парень стучит посудкой о выступающий камень, точно подзывая пса, и садится на крыльцо ждать. Довольно скоро под калиткой снова начинает скрести, она открывается, и зверь заходит на участок, немного с опаской поглядывая на своего кормильца. Судя по тому, как быстро он прибежал, пёс ночевал где-то совсем недалеко. Может даже где-то на участке Чана в глухой глубине сарая — туда он действительно ещё не заходил. Парня обдаёт мелкой дрожью: капли воды, лениво стекающие с волос, мочили одежду, а та под утреннюю прохладу морозила Чана от головы до пят. Виднелся лёгкий туман, рассеивающий свет встающего солнца. Пират-Полкан доедает свой завтрак, жадно чавкая, а потом повторяется их прошлая встреча: Чан чешет тому морду, за ухом и — Боже — умудряется посмотреть на лежащего рядом зверя. Какой же, всё-таки, он был неестественно большой. Так… непривычно. В последние дни всё было непривычным. Особенно, для такого классического городского парня, как Бан Чан. Чан на этот раз не сюсюкается со зверем, лишь молча сидит рядом. Дикость, но в компании волкособа было спокойно, защищённо и казалось, что они вместе уже не первый год. С Феликсом было так же — сначала непонимание, затем теплота и, какая-никакая, близость по духу, а потом внезапная опасность и отстранение. Со зверем будет так же? Самое время напрягаться и ждать подвоха? Его не загрызут в следующий раз на завтрак? Забавно. Сейчас зверь казался самым близким, кто у него был. Близким. Чан встаёт, быстро выходит на улицу и оглядывается, выбирая, к кому идти: Чанбину, у которого ребята иногда собирались, или к Джисону, где они сидели в прошлый раз? Определённо, второе. Парень, сам того не замечая, проходит до живого дома слишком быстро, даже не остановившись погладить толстого кота, приветливо спрыгнувшего с забора и побежавшего в его сторону. Дом более не кажется живым: кирпичный дымоход привычно не пыхтит, фруктово-ягодный сад замер, в окнах не мерцает свет, а из звуков лишь утренние птицы. Дом не кажется живым, не кажется спящим, он просто… не кажется. Самый обычный дом, каких в деревне, по крайней мере сотня. Это человек украшает дом или отношение к человеку скрашивает картину? Парень стучит в дверь раз, два, три… Открывают только на четвёртый. Сонный Джисон тяжело промаргивается, смотрит на парня недолго — в глазах читается напряжение. Но и его понять можно: Чан был далеко не первой свежести, ведь даже душ не мог смыть его накопившуюся усталость, вымотанность и переживания. — Выглядишь, хреново, — Джисон отходит назад в дом, пропуская Чана. — Ты время видел? Ещё даже петухи дрыхнут. — Мы можем поговорить? Только серьёзно, без ваших… — «истерик». Чан говорит на выдохе, выплёвывает слова, словно всё это время держал во рту лягушку. Помимо Джисона, в доме ночевали ещё Чанбин и Хёнджин, зевающие и не особо желающие вылезать из-под одеял, но первый всё же выпрямляется встретить нежданного гостя. Чан остаётся стоять. — Это по поводу Минхо и Феликса. Вы же их знали, прекрасно знали. Но пиздели мне прямо в лицо. Вы даже… даже не предупредили меня, кто именно живёт рядом со мной! Все напрягаются, переглядываются, Чан начинает натурально закипать. Они молчат. Они молчат, они снова просто заткнули языки в задницы, набрали в рот воды и не могут ничего сказать. И снова это. Снова мирный путь, путь переговоров не помогает. Может… может насилие всё-таки выход? Метод Минхо был рабочий. Парень осекается. Неужели влияние братьев оказалось в разы сильнее, чем могло показаться на первый взгляд? — Чан… — Что? Даже не пытайтесь снова делать вид, что не вдупляете, о ком я говорю. Я говорю о братьях Ли. Феликсе, парне с веснушками, и Минхо, высокомерной язве. — Чан, они мертвы, — Джисон тупит взгляд в пол, закусывает губу и, качнув головой, что-то для себя решая, встречается с раздражёнными глазами. — Что за бред ты несёшь? Я их видел, я с ними разговаривал, я с ними… — Чан прикусывает язык, но продолжает активно жестикулировать, добавляя веса своим словам. — Я уверен, что они живее всех живых. — Чан, это ты здесь несёшь какой-то бред, — Джисон не выдерживает и начинает наступать на парня, подходя всё ближе и повышая голос с каждым словом. — Они мертвы, сдохли, окочурились называй как хочешь! Мы все, все пятеро, видели их сожжённые трупы. Да мы, блять, были на их похоронах! Два года уже прошло с их смерти. Скоро третий пойдёт. Что?.. — Они не могут быть мертвы. Вы не верите? — Нет, Чан. Чан бегает глазами по всем — их взгляды пустые, лица бледные, но в них всех постепенно начинает бурлить желание закрыть эту тему как можно скорее. — Я не знаю, что вы натворили, но Феликс на вас невероятно зол, — с протяжным выдохом парень отступает к двери, понимая, что ничем хорошим эта встреча не сулит закончиться. — Мы ничего не творили, слышишь? — Чанбин встаёт, начинает нервно ходить по комнате. — Ни-че-го. Они заживо сгорели в том магазине. Сходи на кладбище, сам убедись. Пятый ряд, вторая и третья могила. Синий забор — сам ковал. Там должны лежать две игрушки: цыплёнок и кролик, не потеряешь. — Надеюсь, тебя это успокоит. Если нет, то больше не приходи сюда, хорошо? Чан сжимает губы, промаргивается. Это всё звучит как бред. И непонятно, кому верить: Минхо и Феликс точно настоящие, но ведь и пожар был, да и парням, казалось бы, больше нет причин лгать. Хотя обе стороны конфликта потеряли доверие Чана с концами. Никому не верить. Проверять всё самому. Других вариантов нет. Парень резко разворачивается и выходит из дома — если бы спор продолжился, без рукоприкладства бы уже не обошлось. Хёнджин вылетает следом, хватает Чана за руку и шепчет, пока в глазах загораются маленькие огоньки надежды: — Я не знаю, говоришь ли ты правду. Но если ты не лжёшь и с ними всё в порядке, — Чан нервно усмехается со «всё в порядке», — то знай: мы пытались сделать всё, чтобы предотвратить случившееся. Мы их не бросали! Дверь заело и ручки раскалились. Жар был слишком сильный. Чан смотрит с недоверием, но, всё же кивнув, уходит. Магазин был по пути. Никто даже не расчистил местность: полуразрушенное почерневшее здание без крыши — словно был прилёт — беспорядочно валяющиеся кирпичи, доски и осколки шифера в округе; внутри видно металлические стеллажи для продуктов и лопнувшие стекла на бетоне. Но природа начинала брать своё: годами игнорируемая людьми постройка начинала зарастать жизнью. Кое где виднелись одуванчики, пробившиеся через щели бетона и камней, где-то бело-розовые вьюнки накрывали камни и доски, а весь пол был покрыт зелёными и чуть пожелтевшими кленовыми самолётиками. Чан проходит вперёд, внутрь, сам не зная для чего. Словно он мог снова приглядеться и увидеть образы Минхо и Феликса, проходящие через муки, описанные парнями. Но ничего. Никого. Взгляд за что-то цепляется. Под решётчатым окном в лимонном свете утреннего солнца что-то блеснуло. Чан подходит ближе, присаживается на корточки и тянет привлёкшую внимание блестяшку. Медальон. Такой же, что выпал у него из кармана, но с порванной цепью, намертво приварившейся к решётке, и весь во въевшейся в металл гари. Парень, не сумев отцепить цепочку от решётки, вырывает сам медальон, пачкая руки чёрным. Удивительно, но это украшение раскрылось проще и с тихим щелчком. Что было более удивительным — фотография внутри не была сожжена; она имела лишь подпалённые края. А на фотографии Феликс. Ещё совсем подросток. С сияющей улыбкой. С яркими веснушками. С радостными глазами. Феликс. Чан сошёл с ума? Он начинает нервно хохотать; плечи судорожно трясутся. Медальон крепко сжимается в руке, Чан срывается, едва ли не спотыкаясь и царапаясь о торчащие доски и гвозди. Он бежит, бежит, бежит, горло дерёт, дерёт, дерёт и воздуха уже не хватает. Дома сменяются кукурузным полем с сельской дорогой, высокой травой и редкими кустарниками. Деревенское запущенное кладбище со страшными, кривыми деревьями, с пустующей сторожевой будкой и погнутыми крестами была перед носом. Чан упирается руками в колени и тяжело дышит, не переступая через синюю, проржавевшую калитку, словно боясь увидеть те самые могилы. Место, в котором спят покойники, кипит жизнью. Сороки и вороны на деревьях, как всегда, что-то не поделили; под ногами, на крестах, на заборе, в воздухе — везде насекомые, спешащие куда-то по своим важным делам; трава, то и дело обвивает всё, что только можно, словно ликуя, что хоть где-то её не трогают. Чан отсчитывает ряды, иногда запинается о корни. Третий… Четвёртый… Пятый. Вторая и третья могила. Два креста, две сшитые вручную — немного кривые, но сделанные с усердием — игрушки, а в центре две фотографии. Такие же, как в медальонах. Минхо с фотографии, что осталась у Джисона, Чан едва ли мог разглядеть, но теперь был уверен: очертания те же. И что всё это значит? Может, Чан действительно сошёл с ума? А если он себе всё придумал? Или призраки всё же существуют? Если так подумать, то… Бред. Чушь. Бурда. Чан отчётливо ощущает фантомные пальцы Феликса на своих губах, на своих костяшках, его тяжесть на своём плече и холод замёрзших пальцев, тяжесть мужчины на спине, брызнувшую горячую кровь от проколотых лёгких. Он помнит запах хвои, крови, ёлочной вонючки, крови, затхлой церкви, крови, гремучей смеси гниения и торфа и крови. Он слышит хлёсткие удары арматуры о череп, слышит вопль боли, слышит стоны из багажника иномарки, слышит ритмичную мелодию из радио и разговор о поросятах, слышит тонущее в болоте тело. Всё действительно произошло, хоть в уставшем сознании и накрывалось дымкой, словно это было лишь сновидение, дурной, но до одури реалистичный сон. Парень садится на землю, зарываясь пальцами в волосы. — Это так странно смотреть на свою могилу. Чан дёргается от неожиданности. — Какого хрена? Что, блять, происходит? — В твоей, как её… системе ценностей, как думаешь, приемлемо брать со своей же могилы еду и игрушки? Их же принесли для меня, значит они мои. Значит, я могу забрать. Я заберу её вне зависимости от твоего ответа. Всё равно я прошлые тоже забрал, — Минхо переступает через заборчик с вьюнками, поднимает грязного, некогда белого кролика с пуговками вместо глаз, и косит на цыплёнка. Цыплёнка тоже берёт. — Минхо. — А. — Хуй на. Что ты здесь делаешь? — Жуй два. Живу. Чего побледнел, словно призрака увидел? — Минхо коротко хохочет, встряхивает от грязи игрушки и отправляет их в карманы кожаного плаща. — А если серьёзно, то это моё место на подумать. У Феликса что-то своё, у меня что-то своё. — И о чём же ты здесь думаешь? — Чан выпрямляется. Появляется желание проверить, настоящий ли Минхо перед ним. Он едва заметно тянется и пальцами обхватывает ремешок. Настоящий. Минхо удивлённо ведёт бровью. — О всяком. О смерти, например. Неужели убийство человека тебя никак не колышит? — Минхо, несмотря на содеянное, человечности не терял. — Все мы рано или поздно окажемся под землёй. Я вот дважды. Юридически. Фактически, наверное, тоже. Ты никогда не думал, какие мы на самом деле хрупкие? Бог нас наградил интеллектом, но не дал ничего, чтобы защитить его. Ты можешь умереть если чихнешь, если упадешь с высоты своего роста, если съешь что-то не то, от низкой температуры, от высокой. Так глупо. Я бы так не хотел. Я бы вообще умирать не хотел. Не то чтобы у моей жизни была какая-либо ценность. Не денежная, тут всех рассчитать можно. Тебя же рассчитали, — он прыскает в кулак. — И меня можно. И всё же мы такие хрупкие. Так грустно, что нельзя жить просто в своё удовольствие. — Так живи, что же тебе мешает? — Другие люди. Не все, конечно. Феликс, вот, не мешает. Мешают те, кто видит враждебное в непривычном. Парни замолкают. Чан не сводит глаз с Минхо. Он выглядит очень официально. В выглаженной рубашке, в чёрном галстуке, брюках и лакированных туфлях. Ещё и этот плащ. Слишком элегантно для деревни. Для деревенского кладбища тем более. Его бы, важного такого, депутатом назначить — тёмное прошлое, как по заказу, уже есть. Ветер мягко оглаживает волосы и поднимает пыль с земли, заставляя щуриться. Лёгкие неприятно щекочет. Минхо разрывает тишину: — Знаешь, кто шьёт и кладёт игрушки каждый год? — Феликс? — парень удивлённо смотрит на того. — Не-а. Он в этой деревне впервые с нашей смерти. Только я сюда приезжал. Это Джисон, представляешь? — Минхо усмехается и качает головой в такт своим словам. Выглядит, как перенятая привычка. — Вы были хорошими друзьями? — Наконец-то! Чан внутри ликует. Дело двигается с мёртвой точки. Минхо долго не отвечает, смотрит сквозь Чана, а потом переводит взгляд на свою фотографию, как-то невинно улыбаясь. — Мы были… типа любовниками? Не знаю, как правильно сказать. — Я понял. — И даже не хочешь назвать меня петухом? — Петухом я бы назвал тебя по другой причине. А так…как там Джисон говорил? — Каждый дрочит, как он хочет. — Ага. И спит, с кем хочет. Минхо тянется к небу, разминая затекшие руки и будто просыпаясь второй раз за день. Он действительно оказался не таким уж плохим парнем, каким был на первый взгляд. Правда, первое впечатление о нём, как о наглом садисте оставляло свой отпечаток и на нынешнем образе: хоть он был безобидный, точно парной котёнок, Чан оставался начеку. Мало ли что. Может он разгоняется от спокойного до бешеного за секунду? Кто его знает. Точно не Чан, с их знакомства даже сутки ещё не прошли. А уже столько всего произошло. — И что теперь? Не хочешь с ним увидеться? — Нет. Не знаю. Я типа злюсь. Не «типа», я правда зол. Да и я не знаю, что говорить. Хуй? — Но игрушки от него ты собираешь каждый год. Минхо щурится, смотрит на него с недоверием, но тяжело выдыхает, согласно кивая. Чан всё понял. — Что между вами произошло в ту ночь, когда вы «умерли»? — Предательство, — Минхо неопределённо ведёт плечами и говорит спокойно. Пытается, по крайней мере. Всё же, нотки обиды чувствуются на языке прекрасно. — Самое настоящее. В разы больнее, чем увидеть, что кто-то съел твою еду, о которой ты думал весь день, — он пытается разрядить слова шуткой, но выходит как-то криво. — Понял, — нет, не понял. — Почему ты так легко мне всё это рассказываешь? — Не знаю? Ты никому не распиздишь, я уверен. Да и, раз Феликс тебе доверяет, то и я могу, — он бьёт локтем по чужому ребру на имени своего брата и подмигивает. Чан от неожиданности отскакивает. — Короче, я поехал в город. Тебе сувенир привезти или к моему возвращению тебя в деревне уже не будет? Чан пожимает плечами и стягивает губы в тонкую полоску: — А в город тебе зачем? — Я взрослый и серьёзный дядька, типа, — Минхо гордо поправляет плащ на груди. — Разбираюсь с бумажками, делаю бизнес. Они расходятся. Чану стало… легче. Определённо, легче. Комок напряжения в груди словно начал разжиматься, перестал так сильно сковывать лёгкие. Оба брата имели какую-то неосязаемую, но такую желанную — для Чана, как минимум — способность успокаивать, внушать доверие и расслаблять. В голосе ли, в манере говорить ли, во внешности ли, но они этим сквозили. Рядом с ними парень чувствовал себя на своём месте, словно собранный пазл. Чан возвращается в дом. Ветер гуляет по кроне деревьев, запуская солнечные зайчики в комнату. Два ярко-жёлтых прямоугольника греют пол и показывают все летающие пылинки старого помещения. Время очередной уборки. Тряпки и сода скоро будут ему уже сниться — едва ли был день, когда он не драил этот дом по той или иной причине. В цветочный ковёр кровь впиталась слишком хорошо: от него проще избавиться, бабушка уже точно против не будет. Всё равно Чану надо покинуть это место, так что есть ли смысл в столь тщательной уборке? Феликс приходит неожиданно и, предварительно, в шутку напугав парня, начинает выполнять своё обещание с помощью в уборке — вазу то он разбил. Но ведут они себя так, словно ничего не произошло. Словно это обыденность. Теперь, это обыденность. И кровь уже не была противной, и Феликс не казался таким диким — разве что, он более не выглядел аристократично. Скорее, как матрос, сбежавший со службы, потому что не захотел бриться налысо. Полосатая матроска с длинными рукавами и чёрные свободные штаны. Так просто. Так по-домашнему. Он впервые казался самым обычным человеком с самыми обычными проблемами и самой обычной жизнью. Он казался… родным? Они говорят обо всём: иногда переходят на нелепые истории, связанные с братьями, иногда о домашних животных, иногда о школе. Калитка скрипит. — …из школьной литературы я только с Тургеневым подружился. Так вышло, что меня часто забирали на репетиции оркестра, и оценки мне только за глаза ставили. Я так-то не был против, но теперь немного жалею, — Чан, оттерев последнее въевшееся в дерево пятно, выгибается, сладко хрустя позвоночником. Из окон, открытых нараспашку, чтобы из комнаты выветрился запах въевшейся крови, мягко тянуло дневным жаром. Алые занавески то и дело от каждого ветряного порыва тянулись то в дом, то на улицу, точно пламенные языки горящего дома. — Чан? С кем ты разговариваешь? — Чанбин и стоящий за ним Джисон в дверях смотрят на него с прищуром. — Ну, с Феликсом? — Чан оглядывается и… никого не видит. Он быстро обходит все комнаты и всё безрезультатно. — Я тебе говорил, он ёбнулся. Пошли обратно, а, — Джисон шепчет. Чанбин на него шикает. — С какого момента вы меня слушали? — С Тургенева. Чан цокает. Значит, Феликс спрятался раньше. Он опять за своё. В комнате зависает почти осязаемая тишина, нарушаемая только звуками с улицы: звонком детского велосипеда, птичьим щебетанием, жужжащей где-то под крышей то ли осой, то ли шершнем. Парень, кажется, видел улей под выступом. — В общем, мы пришли извиниться за утреннее. Просто ты ни свет, ни заря заявился ко мне, начал гнать и вся эта тема… ну ты понял, — Джисон смотрит тому точно в глаза и сжимает побелевшие губы. — Мы решили, что это немного несправедливо по отношению к тебе. Поэтому пришли проверить их дом. Ну знаешь, на наличие хоть каких-то признаков жизни. Чан отрицательно качает головой. Он, конечно, благодарен им, что они всё же решили хотя бы попробовать поверить ему, но эта затея казалась не самой лучшей. Отвратительной, если быть точным. — Феликс просил не заходить в их дом, — Чан идёт следом за парнями, что шли точно к соседской двери. Пират-Полкан лежит возле миски наблюдая и ожидая, вероятно, новой порции еды. — А как иначе мы можем проверить, врёшь ли ты? И тут Чан понимает, что в то утро ему не показалось: участок Ли выглядит обжито, ухоженно, возле забора пересажены цветы разных видов — даже розы есть, лишних балок, досок и металлолома больше нет, а мозоливший глаз шланг, растянутый по всему участку, исчез. Ещё немного подожди и начнут летать бабочки-пчёлки-стрекозы, выйдет милая девушка парень с лейкой, начнёт поливать цветы и появится радуга. Сильно контрастировало с тем, что было, когда Чан только приехал. Чанбин и Джисон открывают дверь и проходят внутрь. Первый пытается включить свет, но, щёлкнув тумблером, ничего не меняется. Он коротко хмыкает, кивая своим догадкам. В доме всё равно светло. И пыльно. И всё валяется, как и в первый день, когда Чан пытался познакомиться с соседями. Только появилась куча следов на полу и капли крови, перекрывающие старые, многолетние. Чан выходит первым, осознавая, в каком он сейчас положении. Дверь резко захлопывается. Феликс щёлкает уличной щеколдой, запирая парней внутри. — Хей, Чан, не смешно! — Джисон давит на дверь, но та не поддаётся. Он пару раз кулаком стучит по дереву. В руке у Феликса бутылка «Столичной» с тканью, торчащей из горлышка. В другой зажигалка. Парень чиркает колёсиком и маленькие искры разлетаются во все стороны, выпуская тонкую огненную полосу. — Стой! Феликс, погоди, — парни по ту сторону замолкают, услышав знакомое имя, — давай ты не будешь делать опрометчивых поступков? — О, нет, этот вполне расчётливый, — парень усмехается, вскидывая брови. — Просто... положи это всё на землю, хорошо? Мы… мы можем это решить другим путём, верно? — Чан вытягивает руки перед собой а-ля «сдаюсь». — Вчерашний метод мне нравится больше, — яд сочится из каждого слова. — Не сравнивай. — С хера ли? Итог-то всё равно будет один! — Вчера… он получил по заслугам. А они, — Чан дёргает головой в сторону дома, в котором остались Чанбин и Джисон, — а это будет несправедливо, по отношении к ним. Они ничего не сделали. — Несправедливо, что они продолжают жить, как ни в чем не бывало, после того, что натворили! — Феликс силой пинает дверь. Та грохочет. Металл зажигалки слишком сильно нагревается, из-за чего парню приходится потушить огонь. — Что же такого они натворили, что ты злишься настолько? Давай… — Они стояли и смотрели на то, как мы заживо горим. И ни один не попытался помочь. Ни один. Что ты там обещал брату, а, Джисон? — подняв голос, снова пинает деревянную. — Я столько сопливых фраз из твоей пасти в сторону Минхо слышал. Хоть бы одна из них оказалась правдой. «Никогда не брошу», да? А сам сбежал, поджав хвост, как последняя сука! Чан выдёргивает из чужих рук бутылку, и Феликс давится от злости и обиды. Словно его предали ещё раз. Словно Чан не пытается спасти друзей, а выгораживает убийц. Словно у него только что отобрали последний шанс на месть. — Да катись ты, — Феликс смотрит горящими адским пламенем глазами точно в душу Чану и, резко развернувшись, уходит. Исчезает в улицах деревни. Чан с силой давит на щеколду, и та со скрипом выпускает парней из дома. Они… бледные. Напуганные. Явно не ожидавшие такого развития событий. Чанбин достаёт сигарету и опирается спиной о стену, Джисон садится на крыльцо и запускает пальцы в волосы, нечитаемым взглядом смотря себе под ноги. Головы он не поднимает. — Это правда? — Чан напрягается. Феликс… явно не врал. И кто ещё тут монстр? Джисон что-то пытается сказать, но больше заикается. — Я не знаю полной истории. Мы никогда это друг с другом не обсуждали. Некоторые вещи, — Чанбин смотрит на Джисона, а тот заламывает пальцы и избегает чужих взглядов, — я слышал впервые, как и ты. Чанбин делает затяжку, успокаивая нервы и структурируя информацию в голове, выпускает шёлковый дым, стряхивает пепел и продолжает: — Я сидел в гараже, копался в дедовском мотоцикле, а потом ко мне заваливается весь в слезах, соплях и крови Чонин, что-то невнятно вопит про Феликса и двух мужиков, которые его утащили. Говорит, что Минхо нужна помощь и ведёт меня к магазину. Когда я прибежал, там никого из наших ещё не было, но магазин горел изнутри. Я бы сказал, полыхал во всю, там уже крыша начала обваливаться. Я подбежал к двери и попытался открыть, но ручка раскалилась, — парень снимает с рук перчатки без пальцев и показывает красную прижжённую кожу на ладонях. — Там подоспели и остальные, но мы правда не могли открыть дверь. А потом лопнули стёкла на окнах, мы все отбежали, а пожар от ветра усилился. Мы слышали их крики и просьбы о помощи. Видели их руки, тянущиеся к нам, лица. Я видел, как Феликс отдирал своё лицо от раскалённой решётки. Мне это потом кошмарах снилось. Если бы не эти сраные решётки… мы замерли. Мы не знали, что нам делать. Пиздец. Внутри Чана всё разбилось. Говорить нечего, а чувств и мыслей больше, чем песчинок на пляже. — Так это всё же был поджог, — Чан констатирует слова Хёнджина. — И кто это сделал, так и не известно? — Нет. — Да. Все удивлённо смотрят на Джисона. — Ну, я думаю, что знаю. — И хуле ты молчал? — Чанбин от возмущения давится дымом и начинает кашлять. — Дык мы это не обсуждали, сам же говорил. Да и… Минхо просил не рассказывать, вот я и молчал. Ну, он говорил, что родители влезли в долги и не знали, как их отдавать. Поэтому выкрутили газ и легли спать. Умерли они, а долги отрабатывать остались их дети. Он не рассказывал как, но догадаться нетрудно. Говорил, что это был худший период их жизни, вот они и сбежали от старшаков. Год почти жили спокойно, а потом за ними пришли. И пожар. Короче, я думаю, это были либо коллекторы, либо парни из крышующей их банды. Чан невольно усмехается. Какая знакомая история. — Блять, это реально был Феликс? Я не верю. Не могу. Это как-то слишком, — Чанбин трёт виски. — Ага, а его голос наш с тобой галлюн, да? Они все замолкают. Бинго. Чан почти собрал всю историю воедино. Осталось совсем немного и всё прояснится. Немного поднажать, сходить к Чонину и, возможно, выудить из Минхо, как именно они выбрались, если Феликс не захочет говорить. А вообще, надо ли ему это знать? Главное, что выбрались. Тут уже другие вопросы всплывают: что за поебистику Феликс устроил в первые дни и почему эти двое так рьяно ему помогают? Не из жалости же. Джисон успевает выкурить сигарету следом за Чанбином. Чанбин резко бьёт Джисона по плечу тыльной стороной ладони: — Так ты чё, педик, выходит? Чан от удивления давится воздухом, а Джисон хлопает глазами, как пойманный за руку ребёнок. — Да. Нет. Я не знаю. Я сам ещё не понял, — парень приглаживает волосы на затылке и смотрит в сторону, на пса с участка Чана, не на Чанбина. — Оно как-то само вышло, когда я Минхо увидел, ну и, вот. — А чё морозился и нам не говорил? Мы ж все свои, поняли бы. — Да стрёмно мне было. О таких вещах так просто не расскажешь. Как ты вообще себе представляешь этот разговор? Что я бы собрал вас в круг и такой типа ой, мужики, берегитесь, я выхожу на охоту? — А я все это время думал, что у тебя просто не стоит. Даже Чонин уже с девчонками лобызался, а ты всё ни-ни. Не, ну ты даешь конечно. Я бы больше поверил в то, что Хёнджин заднеприводный, чем в то, что ты. — Ой да иди ты в задницу. — Не по моей части, братан, — Чанбин хохочет, Чан прыскает в кулак. Ну и кадры же они всё-таки. — Вот поэтому и не говорил. Ты только остальным не рассказывай. Я сам как-нибудь потом. Парни расходятся. Джисон, перед тем как уйти, уточняет у Чана, всё ли в порядке с Минхо и, получив положительный кивок, улыбается, как-то непонятно: вроде и рад, что не умер, но и расстроен, что за два года он ни разу не подал признаков жизни, никак не связался. Для Джисона Минхо был не просто первой любовью, он был первой взаимной любовью. Единственным в деревенской глуши, кто показал ему, что он не один, что он не дефектный, что это нормально. Но так же ему пришлось уяснить очень рано: никто не должен об этом знать, иначе, в лучшем случае, ты становишься нерукопожатным для всех, в худшем, тебя вздёрнут на петле сверстники и скажут всем, что это ты сам. И им поверят. Он такое уже видел. Чан уходит на поиски Феликса. Долго искать не приходится — он сидит у центрального окна церкви, шмыгая носом и наблюдая за деревней сверху. Чана он видел заранее и успел избавиться почти ото всех следов своего плача. Только вот, эмоции уходить не хотели, и он боялся услышать тот самый вопрос: «Ты как?» после которого можно было заново начать рыдать в три ручья, хотя, казалось бы, ты уже успокоился. С непривычки на заботу и внимание так и бывает. Но Феликсу казалось, что плакать стыдно. Слёзы — это не мужское дело. Так отец говорил. Горел бы он в аду. Правда, тут же подорвался бы на мелкие мясные кусочки. Чан садится рядом и ничего не говорит. Смотрит на него долго, но Феликс, будто нарочно игнорируя, залипает в одну точку — на один из домов с покосившейся крышей неподалёку. Чан снова раскрывает руки для объятий: в конце концов, он не заставляет, оставляет выбор всецело Феликсу. Не захочет — он сложит руки обратно и попытается найти нужные слова, а если ответит, то будет проще… поддержать? Успокоить? Что угодно, но явно не закатывать скандал, обвиняя того в покушении на убийство. Феликс реагирует на этот жест спустя пару мгновений, будто только этого и ждал. Он поворачивает голову, его нижняя губа едва заметно дёргается, и он утыкается лицом Чану между плечом и шеей, смыкая руки у того за талией. Футболка стремительно впитывает слёзы под сдерживаемые всхлипы, пока Чан медленно поглаживает спину парня, иногда вырисовывая непонятные узоры. Феликс вскоре успокаивается и его плечи перестают периодически вздрагивать. — Они мне рассказали. Было очень больно, да? — Чан шепчет, Феликс кивает. Он впервые получает поддержку от кого-то, кто не Минхо. — Думаю, это было тяжело пережить. Ты же… Вы оба были ещё детьми. И он говорит не только про пожар. — Сколько тебе было, когда ваши родители… — Тринадцать. Чан обнимает крепче. Да, с родителями им не повезло. Чёрт знает, повезло ли с ними вообще кому-либо из его знакомых. Разве что Чанбину, да и там свои подводные камни есть. — Мне так жаль, что это всё произошло с тобой. — Прости меня, — Феликс говорит тихо куда-то в плечо, делает глубокий вдох и на чаново «за что?» продолжает. — За первые дни нашего знакомства. И за последующие. Я хотел воспользоваться тобой, чтобы Джисон и остальные свихнулись или, в идеале, убили себя. Но потом всё пошло как-то не так. И ты оказался неплохим парнем, и перед твоей бабушкой стыдно стало. Знаешь, зимой мы часто ночевали у неё, а летом помогали с огородом, за что она нас ещё и кормила. Я своей бабушки не знал, а тут твоя была так добра к нам. К каким-то детям, которые появились из ниоткуда. И за… вчерашнее прости. Феликс резко отодвигается, шмыгает носом и смотрит на ошарашенного Чана, переваривающего информацию. — Но если бы мы тебя в это всё не втянули, ты бы и правда был уже мёртв. Чан это прекрасно понимал, но не понимал до конца, как к этому относиться. — Ты же городской, ты прекрасно знаешь, какие сейчас времена. Хочешь жить — будь готов убить. И Феликс, к сожалению, прав. Они молча сидят, пока Феликс не залезает обратно в объятия. И Чан не против. Надо время на подумать. Слишком много информации за столь короткий промежуток времени. Картинка в голове постепенно вырисовывалась, почти не оставляя пробелов. Пара деталей пазла и картина будет собрана. Несколько шестерёнок и сложный механизм заработает. Пачка коротких вопросов и вся история будет собрана. Остался последний рывок. Чан впервые понял, чем всё же пахнет Феликс. Он пахнет ягодами, хвоей и шишками. Совсем как те года, когда Чан приезжал на лето к бабушке, шёл в лес за можжевельником и брусникой, а потом часами копался в огороде, набирая вёдра смородины и тазы клубники. Все его старания почти всегда уходили на компоты и варенья, часть которых до зимы хранилась в погребе, а другая отправлялась в город, в качестве гостинцев. Самым странным, но вкусным вареньем было из шишек. Феликс пахнет воспоминаниями, из которых вымыта вся усталость от работы, и тем самым родным, к чему всегда хочется возвращаться. Но Чан не хочет возвращаться к работе в огороде, Чан хочет возвращаться к Феликсу. — Феликс, можешь мне пообещать кое-что? — Смотря что, — парень бурчит в плечо, а потом приподнимает голову, едва щекоча носом чужую шею. — Ты можешь не пытаться убить парней? — Не обещаю, — Чан недовольно сжимает рёбра Феликса, заставляя того звонко ойкнуть, выгибаясь. — Я не могу обещать то, в чём не уверен. — Феликс, — Чан звучит властно и весьма убедительно — Феликс начинает чувствовать себя постепенно сжимающимся до атомов, — обещай, что не будешь. — У меня нет причин. — Дай мне время разобраться, и я назову тебе все причины этого не делать. Или, наоборот, делать. Просто время. — У тебя его не так много, если ты ещё не забыл. — Я постараюсь уложиться, — Феликс смотрит на того щурясь и ожидая какого-то подвоха, но, не выдержав напора, сдаётся. — Хорошо, я обещаю. Чан выставляет перед собой мизинец, ожидая того же от парня. Детская клятва на мизинчиках с совершенно недетскими последствиями. В теории, сломанный мизинец не такая уж и большая потеря, не так ли? В одной чаше весов доверие Чана и целостность пальца, в другой очищение совести и жизнь пятерых парней. Феликс повторяет за Чаном и скрепляет договор. Они сидят в церкви до смеркающегося неба и остывающего воздуха. Уходящее солнце, пробиваясь сквозь грязно-ватные облака, в последний раз оглаживает тёмные макушки лучами и скрывается на горизонте. Волна домашнего скота, подгоняемая пастухом, постепенно рассасывается по домам и жители деревни, прощаясь с соседями, исчезают за дверями своих домов. Постепенно по всему поселению начинают тёмно-оранжевым сиять окна, развеивая сгущающийся мрак. Небо быстро окрасилось в иссиня-чёрный. Пора расходиться.