Грызть, жечь, лгать

Вечереет. Огонёк свечи жалобно носится из стороны в сторону, догорая свои последние секунды. Последождевая духота сковывает лёгкие, не позволяя свободно дышать. Холодный свет из окна столбом падает на стол, оттеняя самые дальние уголки комнаты — даже всматриваясь, вряд ли можно разглядеть что-то стоящее. Тарелка с холодным супом на курином бульоне медленно пустеет под периодический — точно метроном — стук пальца о стол. Огонёк, сверкнув ярко, гаснет, забирая с собой единственный источник тёплого света в комнате. Чан встаёт, захватив с собой остатки ужина. Ужина, который он так же не готовил. Когда проснулся, на стуле стоял заново наполненный имбирно-лимонным напитком стакан, но, как и суп, далеко не тёплый. На кухне никто не хозяйничал, да и не мог бы — газовая плита-то не работала. Значит, кто-то принёс это всё с собой. Как заботливо. Голова уже не раскалывалась, температура спала, а желание жить росло в геометрической прогрессии. В целом, помимо внешних признаков, то есть, заспанного лица, осипшего голоса и редко шмыгающего носа, следов болезни не наблюдалось. Небрежно накинув на плечи зимнюю куртку, жившую на вешалке круглый год, Чан выходит на улицу, к будке. Выливает остатки скопившейся воды из миски, перекладывает остатки супа зверю и уходит к тазу для посуды мыть в ледяной воде тарелку с ложкой и морозить только-только отогревшиеся пальцы. Догадки о тайном лекаре были, но шли в две совершенно противоположные стороны: либо кто-то из парней заскакивал и, обнаружив его в таком состоянии — может, его лихорадило, пока он спал? — подсуетился, либо этим занялся Феликс. Но оба варианта были какие-то нелогичные: парни не особо горели желанием ходить в эту часть деревни, а Феликс и сам мог заболеть; он, скорее всего, заботился бы о себе в первую очередь. Да и зачем ему это? Они, конечно, за пару дней нашли контакт, но они всё ещё были малознакомыми просто-соседями. Ещё даже не друзьями, не говоря уже о лучших друзьях и чём-то большем. Разве забота может рождаться на пустом месте? Выпрямившись, Чан оттряхивает капли воды с тарелки и замирает. Кто-то скребётся. Калитка дёргается. Зверь заходит на участок. Чёрный, темнее ночи, лохматый, покрытый репейниками и подмаренниками волкособ. Самый настоящий волкособ. Меньше волка, больше дворового пса. Ещё молодой, немного костлявый зверь, озираясь по сторонам, проходит к миске и, пару секунд понюхав суп, начинает выхлёбывать еду, громко чавкая. Быстро расправившись с остатками чанова ужина, гость вылизывает миску и водит носом вокруг, будто выслеживая кого-то. Зверь поднимает голову и спустя пару мгновений встречается с Чаном взглядом. Они стоят молча, не двигаясь, словно между ними началась негласная игра. Парень, выйдя из замешательства, максимально мягким голосом, на который был способен в данный момент, проговаривает: — Хей, приятель, — волкособ чуть склоняет голову набок, но зрительного контакта не прерывает, — надеюсь, ты не кусаешься, приятель. Ну, иди сюда. Чан цокает, подзывая пса ближе. Бабушка говорила, что волкособы — звери весьма умные и смелые. Главное, чтобы не озлобились на людей, иначе будет худо всем. А раз этот дошёл аж до дома Чана, то явно не бросался на всех подряд. Зверь, гордо навострив уши и хвост, медленно, но с грациозной походкой подходит к пружинистой калитке, за которой стоял парень. Чан — весьма опрометчиво — просовывает руку через верх, позволяя тому понюхать его ладонь. Зверь, подёргав мокрым носом, на котором остался маленьких кусочек лапши, касается его пальцев, после чего Чан невесомо оглаживает его под нижней челюстью. Зверь не сопротивляется, а, наоборот, подставляет особо часто чешущиеся области. Парень, не выдержав, начинает сюсюкаться, улыбаясь во все тридцать два: — Хороший мальчик! Какой ты у нас красавец. Как мне тебя звать? А, как мне тебя звать? Хочешь продолжить династию Пиратов, а, приятель? Или разорвём эту цепочку и назовём тебя… Полканом? — он смеётся. Надо будет спросить у Феликса. Чан переступает с ноги на ногу и пёс, испугавшись движения, отскакивает. — Тише, тише, иди сюда, красавец. Пёс держит уши в остро, но от голоса Чана они иногда поджимаются, а взгляд добреет. Зверь больше не слушается. Развернувшись, он проскакивает через калитку заднего двора и исчезает в мраке поля. Стало совсем темно. Раньше хоть не было облаков и звёздные ночи казались самыми яркими, а теперь — хоть глаз выколи. Тьма сгущается слишком быстро. Как-то неспокойно. Слишком тихо. Не слышно ни уханья сов, ни насекомых, ни соседских псов, ни скота в сараях, ни детских голосов во дворах, ни гуляющего в ветвях деревьев ветра. Оглушительная тишина. Чан слышит только своё сердцебиение, дыхание, шелест травы под ногами. И, точно пытаясь слиться с ней, ступает аккуратнее, тише закрывает дверь, беззвучнее кладёт посуду на полку, невесомее складывает дрова в печь и разжигает огонь. Свечи закончились. Парень заходит в зал. В окнах скользит свет фар, останавливаясь возле чанова участка. Кто? Чан щурится, ослеплённый яркой вспышкой по глазам. Это к нему? Свет гаснет. Чан промаргивается, трёт глаза и всматривается через окна на расстоянии. Почему машина остановилась здесь? Дверь машины захлопывается. Высокая чёрная фигура тушит сигарету и идёт в сторону дома. Этот тот мужчина, о котором говорил Феликс? Ворота скрипят. Шаги приближаются. Дверь открывается. Чёрт, чёрт, чёрт… Чан проскальзывает в одну из комнат, взяв в руки металлический подсвечник со стола. — Чан? Ты дома? — прокуренный голос совершенно незнаком. — Ты звонил отцу, помнишь? Просил тебя забрать в город. Он сейчас сильно занят, попросил меня забрать тебя. Мне просто по пути было. Я его коллега. Сердце сжимается, готовое перестать биться в любую секунду. Нет, это какой-то бред. Что-то здесь не сходится. Всё нутро кричит об опасности. У отца нет коллег, он безработный. — Поехали домой. Чан видит-слышит-чувствует, как фигура проходит в комнату, где он обычно спал. — Спишь что ли? Не рановато ли? Ледяные пальцы резко зажимают Чану рот. Парня впечатывают в стену с настенным ковром. Он замахивается подсвечником, но успевает разглядеть перед своим лицом в паре сантиметрах Феликса, свободной рукой приставившего к своим губам палец и отрицательно качающего головой. Тихое и короткое, едва слышное «ш». Чан облегчённо выдыхает, словно тиски, сжимавшие его, только что разжались. Феликс отпускает Чана, забирает подсвечник и кидает его в противоположную от них комнату. Они видят тучную фигуру, отреагировавшую на звук. Глаза Чана распахиваются, сердце схватывает холодом. За мужчиной резко появляется вторая фигура. Она тут же замахивается чем-то длинным и… глухой удар. Точно по голове. — Какого хуя?! — мужчина резко разворачивается, закрывается руками. Удар. Удар. Чан рвётся вперёд, но Феликс, схватив его за руку, дёргает назад. Удар. Мужчина падает на пол. Крепкая фигура щёлкает фонариком и освещает сначала тело мужчины, из головы которого вытекает кровь, капая на бабушкин ковёр, а потом и Чана, всем телом закрывающего Феликса. Феликс тоже щёлкает фонариком: — Тише, герой. Это мой брат, — он выходит вперёд, садится на корточки над чужой головой и раскрывает тому глаз, проверяя зрачок. — Какого чёрта твой брат тут устроил?! — Чан шипит, не оправившийся от шока. Брат Феликса забил человека у него дома. Просто взял и забил. Кого-то, кто, возможно, не представлял угрозы. — «Его брат» только что спас твою задницу, спасибо за благодарности, — Минхо светит Чану точно в лицо и ухмыляется. — Спас?! — Чан возмущенно выдыхает. — Ты просто… просто вырубил этого человека! Ты не знал его намерений. Он мёртв? — Пока что нет. В этом и проблема. Надо поторопиться, он скоро придёт в сознание, — Феликс выпрямляется. — Не паникуй, Чан, всё в порядке. — В порядке? — Чан возмущённо взмахивает руками и делает шаг вперёд. Феликс подскакивает к парню и в успокаивающем жесте ведёт ладонями перед собой, нацепляя на лицо самую безобидную улыбку из своего арсенала. Чан, ведомый эмоциями, отпихивает парня. — Какое-то у вас извращенное понятие порядка, не находите? Минхо подлетает к Чану, сжимает футболку у того на груди и подтягивает к себе, свирепо смотря точно в глаза. — Не смей так больше делать, — чеканит каждое слово. — Иначе, следующий, кого я забью, будешь ты, — Чан убирает с груди чужую руку и смотрит на него возмущенно. — Успокойся уже. Подыши воздухом, потрогай траву, я не знаю, как вы там, городские ещё приходите в себя. — Слушай, это ты пробрался в мой дом и забил человека арматурой, не я. Так что, я, блять, имею грёбаное право не быть спокойным. — Я просто снял с тебя ответственность. Либо я его арматурой, либо ты его подсвечником. А да, есть ещё третий вариант. В нём ты лежишь в багажнике той машины и тебя везут в лес. — С чего ты это взял?! — Да ты посмотри на него, — Минхо освещает тело на полу. — Это же грёбаный рэкетир. В лучшем случае, скинхед. Да и то, они пристают ко всем не-славянам. Мы тут все в пролёте, если ты не заметил. — Ты не можешь быть уверен в этом на все сто. — Да сними с него футболку! Я уверен, у него либо купола на спине, либо свастон на груди. На пол что-то с треском падает. Ваза с сухими цветами разлетается на осколки. Феликс стоит рядом и сердито глядит на удивлённые — и частично напуганные неожиданным звуком, точно зебры на водопое — лица парней. — Так, успокоились оба. Чан, мы с Минхо вытащим тело. Ты заваришь чай. Я с тобой поговорю и всё объясню, хорошо? Доверься мне. Я знаю, что не давал повода для доверия, но сделай это сейчас для меня, пожалуйста. Я правда хочу, чтобы всё было хорошо. Оно и будет хорошо, если ты меня послушаешься. А теперь кивни, если ты меня услышал и сделаешь, как я попросил, — Феликс начинает кивать первым, Чан тяжело выдыхает, но всё же кивает. — Хороший мальчик. Я скоро. Минхо цепляет фонарь за ремень, Феликс отправляет того в зубы — луч света глядит в сторону — и братья, встав по обе стороны тела, поднимают его с пола и уходят. Чан остаётся в комнате и обессиленно садится на пол. Что только что произошло? Это всё действительно случилось? Это не лихорадочный бред? Это же всё не один из тех до одури реалистичных снов, после которых ты теряешь связь с реальностью? Парень потирает виски, сильно-сильно жмурится до вспышек перед глазами, стискивает зубы до скрипа и… и ничего. Он открывает глаза, а на полу эта чёрная лужа, на футболке, на груди, кровавые пятна от пальцев Минхо, рядом с лужей разбитая ваза, а запах той самой крови отвратительно сильно бьёт в нос. Чан нервно смеётся и выходит из комнаты прочь. Ставит чайник на огонь, в печь. Он хочет уйти. Подальше от этого кошмара. Но картина, как Минхо из раза в раз наносит удары по чужой голове, как что-то — определённо, кость — хрустит и тело безвольно падает на пол, как заевшая плёнка крутится перед глазами. А в носу невыветриваемый запах крови. Отвратительно. Это всё отвратительно. Отвратительный Минхо. Отвратительный Феликс. Отвратительный Чан. Чайник кипит, парень разливает чай в два стакана. Феликс стучит о косяк, привлекая внимание Чана. Получив кивок, он проходит в кухню, смотрит на два стула — напротив Чана и рядом. Садится рядом, ставит горящий фонарь на стол и берёт в руки стакан, оставляя на нём алые разводы. Он более не выглядел тем загадочным парнем с соседнего участка. Его волосы растрепались, рубашка, с высохшими и потемневшими пятнами, выправилась из шорт, одна гольфа припустилась — обнажая ещё шрам, а лицо выглядело запыхавшимся и вымотанным. Он выглядел так, словно только что убил человека. А сказочные герои не убивают. — Ты как? — Феликс разрушает нависшее молчание, но Чан лишь неопределённо ведёт плечами. А что он может ответить? Что он в ахуе? Что он растерян? Он не знает, что чувствует? Он боится того, что чувствует. Он злится. Не на Минхо или Феликса, он злится на себя. За то, что почувствовал облегчение, когда тот мужчина свалился на пол. Это же нехорошо, чувствовать подобное, когда кто-то страдает? А ещё он чувствовал благодарность. Он не хотел, но оно как-то само в груди начинало пылать, совсем против воли Чана. Поэтому он на себя и злился. — Я понимаю, у тебя много вопросов. Я не буду обелять наш поступок, ты прекрасно понимаешь, что произошло. Но некоторые вещи я не смогу объяснить тебе сейчас. Чан мнёт пальцы, хрустит суставами, грызёт губу — на ней уже живого места не осталось. — Что будет с этим мужчиной? — Сначала пы… Минхо получит информацию для тебя, затем мы его убьём, — Феликс старается быть максимально честным, насколько может в данной ситуации. Он украдкой поглядывает на Чана. Тот снова замолкает на какое-то время. — Тебе интересно, кто он. Минхо всё расскажет, когда вернётся. Давай поговорим о чём-нибудь другом? Сейчас нет смысла это мусолить, мы ни на что повлиять не можем. — Как ты себя чувствуешь? — Чан смотрит безучастно. Он и сам не знает, что именно спрашивает этим вопросом. Что Феликс чувствует, после натворившего, и его состояние в общем. Просто что-то. Что-то, чтобы было. — Ты про здоровье? Всё хорошо, я не простудился. Только насморк остался, — парень улыбается и отпивает чай. — А ты как? Голова уже не болит? — О, — Чан поднимает брови и усмехается. Ещё как болит. Особенно после этих эмоциональных качелей. — Пойдёт. Это ты чай и суп приносил? — Возможно, — Феликс смотрит на свое тусклое отражение в стакане и, заметив подсохшие кровавые пятна, слившиеся с веснушками, но начавшие чесаться, отковыривает их ногтем. — Не вкусно? — Вкусно, спасибо, — что ж, это мило. Это, конечно, не перекрывает случившегося, но плюс в карму отправляет точно. Чану кажется, что Феликс сейчас, дабы сгладить углы, отвечает на все вопросы честно, не как обычно. В груди разгорается азарт. Сгорел сарай — гори и хата, как говорится. — Откуда у тебя шрамы? Теперь уже очередь Феликса удивлённо вскидывать брови. Правда, ненадолго. Он тут же снова начинает улыбаться и поворачивается лицом к парню. — Я думал, ты раньше спросишь. Считаешь меня уродливым? — Я такого не говорил. — Но думал, не лги мне, — со стороны улицы слышен отчаянный крик. Феликс старается перекрыть его своим голосом. — Отнюдь. — Да брось, все так думают, — Феликс смотрит хитро, с прищуром. — Не я. Я ни разу не считаю, что они тебя как-то портят, — портят поступки, а не внешность. Чан думает, что должен испытывать смущение, но его и в помине не было. Говорить комплименты просто. — Ты красивый, со шрамами или без. Чан пугается. Это как-то неправильно, что они вот так вот мило беседуют. Дико. — Ладно, верю, — Феликс сияет, довольный ответом. — Так просто? — Ага. Ты смотришь по-другому. Почти как Минхо. — А остальные как? — С отвращением или страхом. Но чаще всего никак. Ну, то есть, не смотрят. Пытаются. Бегают глазами, не знают куда смотреть. И в глаза не могут, потому что понимают, что я вижу, как они рассматривают шрам, — Чан усмехается, ведь сначала тоже избегал встреч со шрамом. Протяжный вопль повторяется, и парень напряжённо выпрямляется, захрустев пальцами ещё раз. Феликс осторожно накрывает — скорее, просто кладёт, ведь руки Чана больше — ладони парня. — Игнорируй это. Проще сказать, чем сделать. Каждый раз сердце кровью обливается. Всё же… Это неправильно. Они же люди, а не звери какие. У них на то и есть рот, есть язык, они могут решать проблемы мирным, неконфликтным путём, так почему же многие предпочитают язык боли и насилия? Потому что некоторые не понимают, сколько бы им не объясняли. Потому что многие начинают слушать и думать о последствиях только после хорошей затрещины. Потому что люди, пока не обожгутся, пока не поймут, что больно, меняться не будут. И проблема в том, что они не учатся на ошибках. Ни на своих, ни на чужих. Остаётся только вдалбливать в них это знание. А если не поймут, то довести до автоматизма, выйти на уровень рефлексов. Других вариантов нет. — Знаешь, Минхо хороший, ты не думай о нём плохо, ладно? — Феликс оглаживает костяшки парня, успокаивая. — О, да, я заметил. Идеал чистоты и милосердия. — Нет, он правда хороший человек. Он не причиняет боли тем, кто этого не заслуживает. А ещё он животных любит. Разве человек, который любит животных, может быть плохим? — хороший софизм. Чан оценил. — Он просто своеобразный. Кажется вечно саркастичным, высокомерным и грубым, но это просто хороший панцирь. Ему пришлось рано повзрослеть, — Феликс виновато дует нижнюю губу. Лимит искренности только что дошёл до своего предела. Входная дверь распахивается. Шаги быстро приближаются в комнату и Минхо с тяжёлым грохотом садится на единственный свободный стул — напротив парней. Феликс, как ошпаренный отшатывается от Чана. Минхо долго сверлит взглядом брата и выдаёт: «Не одобряю», на что тут же получает феликсовый пинок под столом. Все молчат. Минхо забирает недопитый и уже остывший чай Феликса и залпом осушает стакан. Костяшки разбиты в мясо. Стакан обзавёлся новыми пятнами. Минхо совершенно не такой, как Феликс. Если от второго веяло чем-то эфемерным, воздушным, загадочным и мистическим, то Минхо был. Он ощущался физически, точно-точно, без сомнений был материальным, существующим в этом мире. Минхо выглядел, как описанный Феликсом панцирь: на нём чёрный кожаный бомбер с разными нашивками, узкие джинсы, армейские ботинки и прилипшая — Господи — к телу футболка. И всё чёрное. На чёрном не видно кровь, не так ли? Он и сам выглядел, как рэкетир или ещё не обритый скинхед. Зато его хвойный одеколон прекрасно перебивался. И лицо было нахальное — у него явно всё всегда было под контролем. — С тобой надо сюсюкаться или тебе сразу правду? — Минхо цокает и откидывается на спинку стула. — Давай сразу правду. — Папка твой не приедет. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю, ни через месяц. И мужик этот не его коллега. — Да я как-то догадался. — Он тебя продал, — Минхо щурится, наблюдая, как постепенно, с осознанием меняется лицо Чана. — Этот лось должен был тебя забрать. А потом бы тебя попилили. Сердце, почки, печень, костный мозг — всё уже распланировали, прикинь. Ты у нас, выходит, здоровый бычара — не пьёшь, не куришь, комсомолка, спортсменка и просто красавица. А ещё, знаешь, ты в рубашке родился. И не в одной. В первую ночь, когда он приезжал, ты это… Феликс, куда он уходил? — На ночёвку к Джисону, — Минхо на секунду морщится, словно под нос тухлятину подсунули. — Да, на вторую ночь Феликс, — парень смотрит на брата сердито, точно отчитывая, — куда-то тебя увёл. А на утро вы оба вернулись сопливые и больные. Так вот, два дня подряд шёл проливной дождь, как ты мог заметить. И сельские дороги превратились в пиздец. Ни пройти, ни проехать. Вот, сегодня немного подсохло и он прикатил. — Ты смеёшься? Вообще, блять, не смешно. Ни капли. — Чан, Минхо не стал бы врать о таких вещах. Ни ему, ни мне с этого выгоды нет. — А говорил, что с тобой сюсюкаться не надо. — Так, просто уходите. Или я… — Или что? Вызовешь милицию? Удачи в поиске телефона и ожидании, что они вообще приедут в эту глушь. Чан молчит. Ему нечего говорить. И верить не хочется, но звучит как правда. Как то, на что отец действительно был способен. Пиздец. Пиздец! Феликс украдкой поглядывает на парня, не зная, может ли он что-то сейчас сделать. И надо ли ему вообще что-то делать? Он не знал. Не знал, но точно хотел. Чан резко встаёт со стула, выходит на улицу и садится на ступени, закрывая лицо руками. Предательство ощущалось, как густая желчь, медленно спускающаяся по пищеводу и прожигая все органы изнутри; как полосование тупым ножом ран, которые только-только начали затягиваться; как сжигание всего тела одной лишь зажигалкой — медленно и очень больно. Глаза предательски защипало. Чан попытался сморгнуть нахлынувшие слёзы, но они всё не останавливались. Хотелось выть, крушить, кричать и бить. Но Чан просто продолжал сидеть на ступенях дома, закрывая лицо руками и утирая слёзы тыльной стороной ладони. Это так… несправедливо? Чан сделал ровным счётом ничего, за что мог бы получить такой плевок в спину. За всю свою жизнь он не дал ни одного повода, ни одной причины, за которые можно было бы с ним обойтись так. Распродать на органы. Даже звучит, как сплошной пиздец. Он ведь не машина, которую можно распродать на запчасти. Феликс хочет пойти следом, но Минхо его усмиряет: — Ему надо побыть одному. — Почему ты так грубо всё преподнёс? — Что лучше: медленно отрывать пластырь, чувствуя боль долго, или резко дёрнуть, и пострадать секунд 10? — Я понял. Спустя некоторое время Чан возвращается. Разбитый, но уже белее-менее здраво оценивающий ситуацию. Теперь в голове был только один вопрос: — И что теперь? — А теперь мы едем избавляться от трупа, — Феликс вскакивает с места на удивление слишком жизнерадостно и проходит на улицу. Минхо идёт следом, утаскивая Чана следом. — А я вам зачем? — Отрабатываешь за спасение. Да и теперь мы повязаны одним секретом. Так что в твоих интересах помочь нам избавиться от трупа, понимаешь? — Чан соглашается. Минхо, встав у порога дома с телом, достаёт из кармана бомбера пачку сигарет без фильтра и предлагает одну Чану. Чан косится пару мгновений, но всё же берёт. Зажигая от одной спички с Минхо, Чан делает первую затяжку и тут же давится едким дымом, судорожно кашляя. Минхо смеётся. Чан докуривает. Феликс на пару с братом выносят из дома рэкетира, небрежно бросая его на землю. Он тихо кряхтит, грудь ещё медленно вздымается, Чан смотрит на это со смешанными чувствами. Феликс уходит к машине и открывает багажник, а Чан с Минхо перетаскивают мужчину до машины. Минхо тушуется, что и до дома-то надо было запрячь Чана тащить, а не Феликса — первый, всё же посильнее и пободрее будет. Минхо садится за руль, остальные устраиваются на заднем сидении. В машине пахнет терпким одеколоном и дорогой вонючкой в форме ёлочки. Под зеркалом заднего вида висит икона и чётки; кожаная обивка местами исцарапана чьими-то ногтями, под ногами на коврах пара бутылок от пива. В целом, последнее не портит солидный вид авто. За спиной, в багажнике начинает слышаться стон и неразборчивое бормотание, мольба, и Феликс тут же тянется к магнитоле включить радио. Салон заполняет ритмичная мелодия, под которую он начинает пританцовывать. Сюр. — Если мы всё же решим осесть, надо будет купить парочку поросят, — Феликс, упираясь локтями на спинку сиденья брата, говорит вскользь между песнями. Минхо согласно кивает. Чан даже не хочет предполагать, зачем им поросята. — Будет меньше возни. Деревенский пейзаж быстро сменяется лесом. Проще говоря, за окном вместо чёрных домов чёрные деревья, которые едва ли можно разглядеть. Вскоре после фонарного столба машина замедляется и, съехав на обочину, прокатывается чуть дальше по скрытой от людей дороге. Под феликсово громкое: «Здесь!», Минхо тормозит. Парни высыпаются из машины, вытаскивают рэкетира и, водрузив его на плечи Чана, а Феликса с фонарём в руке отправив вперёд, как гида, Минхо уезжает. Как объяснили Чану — избавляться от машины. Правда, каким образом Минхо собрался добираться до дома, ему не сказали. Видимо, знать не обязательно. Запах гниющего мяса — нет, не от мужика на спине — и торфа усиливался с каждым шагом. Но и Чану с каждым шагом иди было всё сложнее: как раз-таки мужик на спине был тяжёлый до одури. Они заходят в лес чуть меньше, чем на километр. Вонь стоит ужасная, что аж голову начинает крутить. Ещё и едва ли что-то видно — Чан прикладывает все усилия на то, чтобы не споткнуться и не покатиться кубарем чёрт знает куда. Феликс резко останавливается, поворачивается к Чану и велит скинуть рэкетира на землю. Чан делает это аккуратно, будто от этого что-то поменяется. Феликс светит тому на лицо и Чан успевает разглядеть, в какое месиво превратил его Минхо: нос был разбит и сильно смотрел направо, рассечена бровь, губы опухшие и треснувшие, словно раздавленная вишня, один глаз под налитым сливовым веком видно не было от слова совсем, а второй… второй вытек. Нет, не налился кровью, а натурально вытек, выпал, вылез из орбиты. Картину завершали прижжённые монетками щёки. Чана скрутило. Если для Феликса и Минхо это «всё в порядке», то… то Чану надо делать ноги. Уходить. Бежать. Съёбывать и очень срочно. Они сумасшедшие, они чокнутые садисты, лишённые банальной эмпатии. Феликс достаёт из-за пазухи нож в кожаном ремне и протягивает его Чану. — Нет. — Да, Чан, — Феликс вынимает нож из чехла и протягивает его ещё раз. — Я понимаю, Чан, это тяжело. Но это для уверенности в том, что ты нас потом не предашь. — Вам мало того, что я помогал с перевозкой тела? — Ага. — Что если я не соглашусь? — Чан смотрит на поблескивающий металл в свете фонаря. — Минхо узнает. И ты повторишь его судьбу. Правда, без выбивания информации, нам от тебя ничего не надо, — Феликс это говорит так легко, словно рассказывает о чём-то повседневном и ребяческом: ловле лягушек или сборе жуков в банку. Чан берёт нож. — Молодец, а теперь проткни ему лёгкие. И поторопись, здесь нельзя долго находиться. — А ты не боишься, что я этим же ножом убью тебя? Феликс смотрит на него нечитаемым лицом, откладывает фонарь и, мягко обхватив руку Чана, ведёт острие ножа к своему горлу: — Давай. Одно движение, — он улыбается, совсем солнечно, совсем неправильно для ситуации. В груди Чана всё сжимается до атомов. — Только не забудь избавиться и от моего тела. И протыкать надо оба лёгких. Ну, тебе четыре. Шесть! Про Минхо не забудь. Мне-то на себя всё равно, а вот ему нет. Феликс давит на руки Чана и из-под шёлковой кожи выпадает пара алых бусин. Парень дёргает рукой, в ужасе прикладывая пальцы к феликсовой шее. Ему действительно на себя всё равно? В нём действительно нет жажды жить? Или он просто запугивает Чана, наблюдая, как далеко он может зайти? Чан пронзает первое лёгкое — мужчина трясётся в судорогах, кряхтит, чуть подвывает; Чан пронзает второе лёгкое — движения прекращаются. Феликс давит тому на грудь — чтоб наверняка — и они сталкивают труп с обрыва, у которого остановились. Бульк. Парень светит фонариком, наблюдая, как тело медленно вязнет в болоте, становясь могилой для безымянного рэкетира, пришедшего по тело Чана. Чана моментально осеняет. В день, когда он рыбачил, Феликс был в лесу далеко не просто так. Они идут молча. Феликс в своих мыслях, Чан в своих. Пиздец? Он всё это время жил по соседству с монстрами. Самыми настоящими монстрами. И сам теперь такой же. И его это пугает. Пугает, ведь он не чувствует вины, но, слава Богу и здравому рассудку, жажда крови в нём не бурлит. И что ему теперь делать? Руки в крови, возвращаться некуда, идти куда-то не на что, его нигде и никто не ждёт, его хотят раскупить на запчасти — и, очевидно, это не единственный рэкетир, который попытается достать его, его друзья держат барьер, а единственный человек, с которым он чувствовал себя комфортно оказался убийцей. К слову о друзьях. — Откуда ты знаешь Хёнджина? — Мы были друзьями. Лучшими, представляешь? — Феликс улыбается, но как-то криво, горько и обиженно. — А он, дай угадаю, не говорил. — Нет. Тебя он не упоминал. — Я не удивлён. — И про Джисона ты мне наврал? — Наврал, — парень качает головой. — И с Джисоном дружил. И с Чанбином, и с Чонином, и с Сынмином. Минхо тоже. А теперь они все делают вид, что ничего не произошло. Но Джисон… С ним много что связывает. Правда, это больше по части Минхо. Ничего рассказывать не буду, если интересно — донимай Минхо. Или Джисона. — Он не скажет. Кажется, он тоже делает вид, что с вами не знаком. Феликс горько усмехается. — А знаешь, я могу кое-что про него сказать, — каждое слово словно пропитано ядом. Парень готов плеваться желчью. — Например? — Что он пиздабол ебаный. Чан опешил, удивлённо переводя взгляд на парня. Феликс выглядел совсем дико, словно зверь, готовый перегрызть глотку первому встречному. Немного ссутулившийся, с напряженными пальцами, играющими на щеках желваками и свирепым взглядом. Они переглядываются и Феликс, точно опомнившись, принимает свой привычный, уравновешенный вид. Ещё и волосы поправляет, словно ничего не было и словно он только что не ругался матом перед Чаном впервые. Это двойственность… удивляла. А ещё Чан злился. То есть, они жили по соседству с Чаном несколько лет, парни об этом знали и, мало того, что общаться с братьями по какой-то причине перестали. Не потому ли, что тоже узнали их маленькую кровожадную сущность? Узнали и не сказали Чану? Чтобы что? Они ведь даже не предупредили, что у него под боком живут убийцы. И всё же. Парень не знал, как далеко он может зайти со своими расспросами, но, казалось, один из клубков был готов распутаться — или хотя чуть уменьшиться. — И что же между вами произошло? — Вот у них и спроси. Если у них есть яйца, они признаются. Не получилось. Что-то не сходится. Что-то не так. Что-то не стыкуется. Минхо ждёт их возле участка, выкуривая уже не первую сигарету. И как только он добрался быстрее них? Дикость. Феликс подходит к брату, виновато тупит в сторону и ковыряет носком ботинка землю. — Ты же понимаешь, что будут ещё? — Минхо тушит сигарету о забор и отправляет бычок в жестяную банку из-под тунца. Чан кивает. — Так что тебе лучше уезжать. Сегодня и завтра, думаю, никого не будет, но они быстро спохватятся, раз их кореш не выходит на связь. Минхо вытаскивает из кармана пару золотых цепей, зубов и кожаный кошелёк, который забрал у рэкетира, и ставит их на забор Чану. Грязные деньги. Мерзкие деньги. Его единственные деньги. — Не затягивай с отъездом, — Феликс смотрит на него грустно, совсем как нашкодивший щенок. — Ну или сиди дома и жди смерти, — Минхо отворачивается, машет рукой на прощание и уходит. Феликс повторяет за братом. Они не заходят в дом, они идут дальше по улице. Чан остаётся на участке один. Вот так просто человек лишается жизни. И эта самая жизнь продолжает идти своим чередом. Времени всё равно на смерть одного, десятка, сотни, миллиона людей. Время будет течь и дальше, пока на земле творится дикость. Начинаешь понимать, насколько же твоя жизнь ничтожна в масштабах не то что деревни, города и страны… а времени, истории в целом. И лучшее, на что ты можешь рассчитывать — это прожить свои недолгие года, не кончив в муках в безымянной могиле без людей, которые могли бы тебя вспомнить. Остаётся лишь смириться. Чан тяжело выдыхает. Он не может никак повлиять на ход их маленькой истории. Ему остаётся лишь наблюдать и надеяться, что сможет увидеть, чем всё закончится.