Грызть, жечь, лгать

По спине проходит холод. Чан догадывается, кто приезжал, но надеется, искренне надеется, что ошибается, что всё не так плохо. В дом заходить не хочется от слова совсем. От, и без того ощущавшегося чужим, места веяло опасностью. Только вот, если ранее эта самая опасность казалась призрачной, эфемерной, то теперь она обрела физический облик. Парень сверлит взглядом то дверь, то окна, внутри которых тени принимают жуткие образы, и с протяжным выдохом ступает по крыльцу. Он берёт в руки оставленный вчера после работы секатор — пользы от него не особо много, зато уверенности добавляет — и давит на ручку двери, что сразу же, без единой помехи открывается. Замок сломан. Не аккуратно сломан, а грубо выбит. Чан усмехается, проходит внутрь. Несёт терпким мужским одеколоном; на полу, помимо грязных следов от подошвы, валяется несколько бычков. Парень медленно осматривает дом, проходит все комнаты и, кроме лёгкого беспорядка и пыльных следов на ковре, он никого не находит. Дышать становится чуть легче, но внутри всё продолжает скрестись и сжиматься, обдавая холодом не только внутренние органы, но ещё и все конечности. И что ему теперь делать? Нервы, и без того перетянутые, кажется, уже лопнули, оставляя хлесткие кровавые следы на щеках. Чан более не может оставаться здесь, с него хватит. Парень выхватывает монеты и быстро, едва ли не переходя на бег, доходит до телефонной будки. Уже по отработанной схеме — аппарат, монеты, номер — он слушает гудки, что с каждым разом, кажется, становятся длиннее, протяжнее, а Чан на пару к ним всё злее, встревоженнее и беспомощнее. Неужели теперь с внешним миром его связывает лишь эта телефонная будка и заканчивающиеся монеты в кошельке? На сколько звонков их ещё хватит? Два? Три? И наконец. — Алё? — Отец, мне надо в город. Ты можешь приехать… Короткие гудки. Отец сбросил? Отец, услышав его голос, сбросил? Парень замирает. Гудки прекращаются. Он сводит брови к переносице, промаргивается и нервно отправляет в аппарат ещё монет. Тот же номер, те же гудки, но уже без ответа. Обида. Самая настоящая обида разгорается изнутри, полыхает, подкрепляемая всеми отцовскими проёбами, что остались в памяти. А осталось там много чего. Он был виноват в том, что мать с младшими сбежали в другой город, не оставив ни единого контакта для связи; он был виноват в том, что они могли неделями растягивать пару сухарей, просто потому что он всю зарплату проиграл на ставках на этих сраных лошадей; он был виноват в том, что Чан с четырнадцати работал в цехе, дабы — хер с ними, с долгами, сам расплатится — было что есть и их не выгнали на улицу за неуплату. И даже после всего, что случилось, Чан его не бросил, поверил в его сказки, что он исправится, что он начнёт жизнь с чистого листа, бросить пить и играть. А по итогу он бросил Чана. Так просто. Легко и без задней мысли. Глаза начинает щипать. Чан пинает основание будки, хватается за волосы, сжимает челюсти до скрипа зубов. Он не знает, что делать. Он просто хочет спокойной, размеренной жизни, неужели это так много? Парень упирается в края будки, а после бьёт, прикладывая немало силы, до хруста натерпевшейся и сбитых в кровь костяшек. С раздражённым выдохом он оставляет ту в покое и возвращается в дом, то впиваясь пальцами в кожу, то прокусывая щёки до крови. Бред. Самый настоящий бред. Солнце всё чаще прячется за облаками, в дали образовываются серые, почти чёрные тучи, подгоняемые ветром. От духоты и жара и следа не осталось. Становится всё прохладнее с каждым порывом ветра. Вокруг всё словно оживилось, засуетилось: скот слышно чаще, псы на пару с цепным звоном носятся по своим участкам, даже коты где-то устроили бойню не на жизнь, а на смерть; вечно стоящие прямо деревья с оглушающим шелестом наклоняются едва ли не до земли при особо сильных порывах ветра. Гроза скоро настигнет и их деревню. Но всё проходит мимо парня — он ощущал себя в вакууме собственных мыслей, тревог, переживаний, страхов и неконтролируемых эмоций. От дома тошно. От огорода тошно. От забора тошно. От будки тошно. Тошно от всего. Что Чану ещё остаётся? Он подметает окурки, расставляет вещи по местам, выносит ковры на улицу, выбивает грязь и вековую пыль пылевыбивалкой, готовит себе обед, но еда в горло не лезет от слова совсем, а потому снова отправляется в миску к Пирату. Это… расслабляет? Работа по дому — методичная работа — успокаивает нервы и приводит мысли в порядок лучше сигарет, а сражение с ковром забирает всю накопившуюся за несколько дней злость и раздражение. Это далеко не решение проблем, но думать лучше на трезвую голову, нежели рубить с горяча. Парень, тяжело дыша, садится на траву, упираясь спиной о забор, что чуть наклонился от чужого веса. И всё же, что ему делать дальше? Возвращаться в город, сев на хвост к одному из деревенских жителей? Отец явно не будет рад его возвращению. Пытаться найти контакт с матерью? Он явно не в лучших для этого условиях. Что насчёт других родственников? А остался ли кто-то, кто ещё не отвернулся от их семьи? Смех, да и только. Однако Чан теперь был уверен, что ночевать в этом доме он более не хочет. От него слишком много проблем. — Умаялся? — Феликс, встав на одну из нижних деревяшек забора, половиной тела оказался на чужом участке, головой в паре сантиметров от чанова лица вверх тормашками. — Умаялся, — Чан отвечает не сразу, медленно возвращающийся в реальность и внезапно заворожённый игривой улыбкой перед собой. — Где шляпу потерял? — Дома оставил. Солнца же нет, — Феликс выпрямляется — долго в таком положении не протянешь. И слава Богу. Чан был в секунде от того, чтобы ткнуть пальцем в чужую щеку. — Прогуляемся? — Я весь пыльный. — Умойся и идём. — Скоро дождь начнётся. — Мы недолго. Куртку или кофту возьми на всякий случай. — А зонт? — Да я же говорю, мы недолго. Чан сдаётся. Не то, чтобы он сильно противился — чем меньше времени он проводит на своём участке, тем лучше он себя чувствует. Парень приводит себя в порядок ледяной водой умывальника, вода из которой течёт только от поднятия стержня, пару раз отбивается от насекомых, влажной тряпкой отмывает с себя осевшую пыль. Феликс в это время, на минуту возвращавшийся в дом за своей курткой, снова упёрся в забор, наблюдая за Чаном, который без внимания это не оставить не смог. Чувство сверлящего чужого взгляда не покидало его с момента, как он приехал, так что определить, что парень не сводит с него глаз, было до безумия легко. Он про себя усмехается: ощущения отличались только уровнем враждебности. Если первый взгляд буквально гнал его прочь, то от второго чувствовалась заинтересованность и… мягкость? Чан уходит в дом; долго не решается, но всё же меняет шорты на штаны, накидывает на себя чистую футболку и старую ветровку через руку — пока холодно не до такой степени. Феликс проходится по чанову участку, рассматривая всё по порядку: гараж, сарай, курятник, будку. — Кого подкармливаешь? — парень, заглядывая в миску, подаёт голос, когда Чан выходит из дома. Он пару секунд смотрит на ключ и дверной замок, а после, решив, что в этом смысла больше нет, прячет ключ в карман, к двум ирискам-пломбодёрам. — Бесят, судя по всему. — Они каши не любят. Это же дети. — Я любил. — Я заметил, — парень смеётся и тут же прячет улыбку за рукой. Шрам на ладони был словно продолжением шрама на щеке. Забавно. — Пойдем через задний двор? Через поле. — А чем тебя человеческие улицы не устраивают? — парень кивком соглашается на предложение и уже открывает калитку, но вопрос задаёт только из любопытства. — Потому что они человеческие. Скучно. Там смотреть не на что. Аргумент. Холодает. Чан идёт впереди, протаптывая в траве тропинку и периодически посматривая через плечо на Феликса — вдруг снова пропадёт. Они перебрасываются дежурными фразами, смеются — Чан, правда, скорее усмехается от усталости — и идут дальше вдоль домов. Феликс рукой оглаживает особо высокие травы, иногда сжимает кулак и срывает растения. — Петух, курица, цыплёнок? — в руке парня душистый колосок. Чан останавливается, смотрит то на Феликса, то на траву в его руке, не сразу вспоминая детскую игру. Выдав протяжное: «А-а», он чуть наклоняется и выносит вердикт: курица. Феликс, взяв колосок у основания, резко проводит пальцами, отделяя стебель и пушистую часть. — Не угадал! Цыплёнок. — А по мне так самая настоящая курица, — парень в шутку обижается, а после осматривается и срывает такой же колосок. — Петух, курица, цыплёнок? — Петух, — Феликс наблюдает за пальцами Чана, в которых через секунду колосок стягивается до курицы. Оба резко переглядываются, хитро щурясь и ожидая продолжение в виде джисонова или чанбинова: «Петух здесь ты, а это курица», но продолжения не следует. Оба ехидно хмыкают. Феликс, потому что посчитал Чана вежливым и нежелающим его передразнивать, Чан, потому что аристократичный Феликс оказался не таким уж и аристократичным. Становится совсем темно. Шипящий дождь вдали — определённо, как из ведра — столбом приближается всё ближе и ближе. Феликса бросает в дрожь от холода, но, как бы он не пытался это скрыть, Чан всё же замечает и предлагает свою ветровку, на что получает решительный отказ. Начинает моросить, штаны и носки Чана и гольфы с коленями Феликса намокают от контакта с влажной травой. — Мы не успеем дойти до дома, — парень поворачивается и осматривает дома поблизости, в которые, в теории, они могли напроситься переждать ливень. Феликс отрицательно качает головой и указывает на горевшее ранее строение. — Пошли в церковь. Там всё равно никого нет. — Зачем? Это нелогично, там будет холодно и… — Иди куда хочешь, но я к чужакам в дом не зайду даже под дулом пистолета, мне хватило, спасибо, — Феликс поворачивается и начинает протаптывать свою дорогу до церкви. Чан тяжело выдыхает, смотрит в спину маленькой дрожащей фигуры, немного нелепо пробирающейся через заросли, а после на приближающийся столб воды позади. — Хорошо, идём в церковь, но я впереди, — Феликс останавливается, щурится на Чана с недоверием, словно уже смирился с тем, что их пути расходятся здесь, но всё же пропускает того вперёд. В церкви и правда никого нет. Равно как и света и признаков, что сюда кто-то недавно заходил. Так странно. Чан был уверен, что церковь посещают постоянно. Видимо, за три года многое успело поменяться. Под ливень они всё-таки попали и, хоть всего лишь на минуту, верхняя одежда успела намокнуть и начать неприятно липнуть к телу. Пахнет пылью, землей и деревом, вперемешку с ладаном, пропитавшим стены. Феликс уверенно проходит вглубь церкви, снимает с себя влажную куртку и вешает на одну из выносных подставок, а после, стряхнув от пыли рушник, стелет на пол в углу солеи и садится, хлопая рукой на место рядом. Чан смотрит на эти отточенные движения со вскочившими на лоб бровями, не в состоянии вымолвить и слова. — Ты верующий, что ли? — Феликс удивлённо смотрит на него снизу, растирая ноги, чтобы согреться. — Нет, но… — Ну и всё, вешай ветровку, стели тряпки и садись. Можешь ещё сверху накинуть, теплее будет. — Да богохульно, как-то, — Чан неопределённо ведёт плечами, но повторяет за Феликсом. Он берёт дополнительно два рушника, и, отряхнув, в один большой — свадебный? — заматывается сам, а второй накидывает на плечи Феликса. Парень выдыхает с каким-то облегчением, ведь где-то на подкорке мозга казалось, что ткань сейчас пройдёт сквозь и упадёт на пол, а Чан присмотрится, и окажется, что висит только его ветровка, что на полу только один рушник, и рядом-то никого нет. Он нервно усмехается своим мыслям. — Мне не надо. — Ты дрожишь. — Не страшно, это ненадолго, — парень противится, но ткань не стряхивает. Не то, что она сильно греет, но это, в любом случае, лучше, чем ничего. Они молчат, поочерёдно шмыгая носом и резко вздрагивая через раз. Слушают, как громыхает на улице, как дождь стучит о крышу, словно стремится её пробить, как усиливается ветер, то и дело пуская холод в церковь через щели, как протекает вода, мерно капая на пол; смотрят в окна, в которых дальше вытянутой руки ничего не видно, наблюдают, как периодически на мгновение всё сверкает белым. Дождь и не планирует останавливаться. Чан, чуть отогревшись и рассмотрев всё, что можно было с его ракурса, упирается спиной о ледяную стену и переводит взгляд на задумавшегося Феликса, что всё так же продолжал обнимать колени и смотреть куда-то в пустоту перед собой. Хотя бы уже не дрожал. Радовало. Теперь Чан мог хорошо рассмотреть его шрам, не стараясь поддерживать зрительный контакт. И всё же — откуда он? Чан, конечно, не настаивал и из вежливости не лез не в своё дело, но в такие моменты он жалел, что у него нет такой же необузданности, как у Джисона, чтобы взять и спросить в лоб. Чан с удивлением обнаружил, что веснушки Феликса были не только на лице, но так же ярко сияли в вечерней темноте на ушах, шее, немного на руках и коленях, выглядывающих из-под одежды. Красиво. Очень. — Почему ты пошёл со мной? Мог бы сейчас греться у печи и пить чай у кого-нибудь, а не сидеть в сырой церкви и мерзнуть. Ещё и в грязных тряпках, — Чан, выдернутый из размышлений, немного опешил, а после с улыбкой перевёл взгляд на потолок. — Ну не бросать же тебя здесь одного, — Феликс нахмурился, взглянул из-под руки, что только глаза видно было. — Вместе же вышли на улицу, значит и вместе мёрзнуть. — Но это же я тебя заставил пойти со мной. — Ты не заставлял, я сам согласился, — Феликс отвернулся обратно. — Ты здесь не в первый раз, верно? Феликс тихо угукает. Голоса эхом разбегаются по церкви. — Я здесь прятался, когда ругался с братом. Сидел тут, когда злился на него. Намеренно пугал. А он по всей деревне бегал, меня искал. До сих пор не знает, где я был, — Феликс усмехается. — В самый первый раз он подумал, что я утопился. Сам в воду полез, хотя плавать не умеет. Дурак. — Жестоко, — говорит беззлобно. — Будто ты со своими не ругался и сам не сбегал. — Ругался, но был тем, от кого сбегали. Я старший. Они коротко смеются. Чан понял, что знает о Феликсе ровным счётом ничего: знает имя, знает, что есть брат, знает, что он пару лет живёт по соседству. И то, последний пункт вызывает очередные сомнения, а предпоследний узнал только сейчас. — Как зовут твоего брата? — Не скажу, это секрет. — А если я скажу, как зовут моих? — Ханна и Лукас, обмен информацией неравноценный, — Чан перевёл удивлённый взгляд на Феликса. Некомфортно с того, что о нём знают больше. И дело не только в именах сестры и брата. — Спешу опередить твой вопрос: прочитал на курятнике. Вы там засечки с ростом оставляли. Вот и сложил два и два. — Что тогда будет равноценной информацией? — Пока ничего. Я подумаю и спрошу. Ночь. Дождь утихает на пару минут, а потом тучи ревут с двойной силой. Внутри церкви, равно как и вне, темнее, чем в чулане, спрятанном в погребе. Становится всё холоднее. Кажется, на выдохе виднеется пар. Феликс снова дрожит: — Я замёрз. Чан начинает стягивать с себя рушник и раскрывать руки для объятий — опять же, хоть какое-то тепло лучше, чем сидеть по одиночке, но Феликс вновь опережает: — Никаких объятий. Не люблю, когда ко мне кто-то прикасается. Чан потирает виски. Что ж, не будет же он его насильно обнимать, верно? Парень встаёт — не с первой попытки, ибо уставшее тело совершенно не слушалось хозяина — с нагретого места и под удивлённый взгляд Феликса подходит к курткам проверить, не высохли ли они. Пару раз сжав области, которые промокли сильнее всего и убедившись, что, в целом, надевать уже можно, он снимает с импровизированной сушилки и ветровку, и куртку. Передав Феликсу его одежду, Чан какое-то время за ним наблюдает (или скорее вслушивается?) и, когда тот застёгивается, накидывает сверху ещё и свою ветровку, устраиваясь рядом и обратно укутываясь в рушник. — А ты? — Мне нормально. Чан, скрестив руки на груди, прикрывает глаза. Спина уже болела, ноги и шея затекли, но дневная усталость была сильнее, сковав его на месте. Несмотря на холод, веки смыкались сами по себе и оставаться в сознании становилось всё тяжелее. Феликс что-то говорит, но основная часть проходит мимо ушей. — Брата зовут Минхо. «Минхо». Чан уже где-то слышал это имя, но мозг упорно отказывался вспоминать. Сил что-то ответить уже не было, поэтому он просто тихо угукнул. Парень засыпает. — Спишь? — Феликс шеей тянется к Чану, словно мог в темноте разглядеть его лицо. Ничего не услышав в ответ, он встаёт, укрывает того его же ветровкой и идёт к двери хмурясь. Он хотел, правда хотел придерживаться первоначального плана, но всё шло как-то наперекосяк, через задницу. Феликс знал, что он поступает дерьмово, однако из всего списка вещей, что он успел натворить за свою не очень-то и длинную жизнь, оставление Чана одного в заброшенной церкви — не было самым ужасным. Тогда почему казалось самым неправильным? Феликс с тяжестью открывает неподдающуюся дверь, смотрит на сплошные нити воды, от которых обувь тут же намокает, и замирает. Он вытягивает руку и её тут же обдаёт ледяной водой. Он вряд ли доберётся до дома с такими условиями. Ноги, конечно, помнили путь и, было дело, он возвращался даже в буран, но сейчас он сомневался в своих силах. Да и ранее он был более отчаянный, его бы не остановила возможность слечь с температурой под сорок на пару дней, но сейчас нельзя. Ему сейчас категорически нельзя болеть, скоро приедут люди. Дверь закрывается. Феликс сдаётся. Он садится вплотную к Чану, кладёт голову тому на плечо и ледяными пальцами обвивает его руку. Тепло. Теплее, чем раньше, в одиночку. И не страшно, что загрызут. А если и загрызут, то хотя бы не в одиночестве. Всё болело. Чан не знал, существовала ли на свете ещё более неудобная поза для сна, чем та, в которой он просидел несколько часов до того, как проснулся от феликсового голоса. Сам Феликс же стоял у раскрытой двери церкви, за которой дождя уже не было. В помещении было всё так же холодно и Чан отчётливо почувствовал, что его хватил озноб. Другого ожидать и не стоило, но где-то в глубине души таился огонёк надежды, что последствия этой ледяной ночи пройдут бесследно. Немного наивно, но иначе никак. Чан откашливается в локоть, надевает ветровку и раскладывает все рушники на свои места, словно их здесь и не было. Только уголок без пыли говорил об обратном. Перед уходом оба съели по ириске, спрятанной в кармане Чана. До дома шли молча, только поочерёдно откашливались и шмыгали носами. Щёки Феликса от простуды горели алым — да и лицо в целом, как и у Чана, было сонно-припухшее — шаги были очень вялые, но утренний холод совсем немного бодрил. Последождевой малиновый рассвет плавно окрашивал спящую деревню в яркие краски, оттеняя привычные серо-коричневые тона. Со стороны деревьев начинали щебетать птицы на пару с утренними петухами; проходя мимо сараев можно было услышать недовольный топот копыт. Мокрая трава снова — и более усердно — превращала одежду парней в просто ледяные липкие тряпки, но теперь был хотя стимул пробираться резвее: дома можно будет переодеться в сухое, заварить чай с листками мяты и смородины и спрятаться под тяжёлым одеялом. Это с одной стороны. С другой стороны, каждый шаг давался всё тяжелее, словно Чан вяз в болоте без шансов на спасение. Он не знал, что его ждёт по возвращении, и, самое неприятное, он сейчас был максимально без сил, неспособный решить любую из проблем. Плохо. Очень плохо. Дойдя до участка Чана, парни разминулись, на прощание кивнув друг другу. Парню — то ли в лихорадочном бреду, то ли это было явью — показалось, что участок Феликса теперь тоже выглядел живым. Обжитым, ухоженным хозяевами не один год. Миска была заполнена дождевой водой, но каши не было. В кустах что-то зашуршало, но в глазах было всё размыто — Чан никого не разглядел. В этот раз дом не был нагло обшарен, да и следов колёс на земле не наблюдалось. Это хоть немного, но успокаивало. Без света всё казалось ещё более холодным и чужим, Богом забытым и Дьяволу ненужным. Пустым. Парень лениво переодевается в сухую одежду, мокрую же развешивает на спинку стульев и неработающие батареи и с головой зарывается под одеяло, совершенно забыв растопить печь и приготовить себе хотя бы чай. Он займётся этим, когда проснётся, не сейчас. Сейчас он хочет сжаться до маленькой точки и исчезнуть. Но напоследок о чём-нибудь поговорить с Феликсом. Вроде, это более осуществимо, нежели долгая, спокойная и размеренная жизнь. Чан просыпается под вечер с чугунным телом и гудящей головой, что, кажется, была готова лопнуть в любую секунду. Пахнет кем-то знакомым, родным. За окном снова льёт дождь, но в доме не холодно. Да, у Чана, определённо, была температура, но её не хватило бы, чтобы прогреть весь дом. Когда заболеваешь, начинаешь думать, что жить одному всю жизнь — худшая участь. Никто не поможет, когда трудно, никто не позаботится, когда болеешь, никто не спасёт от сумасшествия. Так и умрёшь в одиночку, просто потому что никого не было рядом, никто не вызвал доктора. Так было у бабушки, так будет и у Чана? Его тоже ждёт подобного рода судьба? Жуть. Наверное, Феликс был прав, когда сказал, что Чан здесь долго не протянет в одиночку. Чан, стараясь не делать привычных глубоких вдохов — от них дерёт горло, всё же стягивает с себя одеяло и, к своему удивлению, обнаруживает стул рядом с кроватью, на котором стоял стакан. В стакане плавали кусочки лимона — вот это роскошь, кружочки имбиря, немного мятных листов, а на дне ещё не растаявший мёд. Целебный напиток не успел остыть, но уже и не был горячим настолько, что приходилось бы дуть перед каждым глотком, надеясь сбавить жар. Парень без задней мысли отпивает, чуть щурясь от боли в горле, ставит стакан обратно на стул и заходит в кухонную зону, где видит источник тепла — затопленную печь. На столе красуется корень имбиря, целый лимон, немного мёда в глубокой тарелке и закрытая банка с, кажется, малиновым вареньем. Чан не может не улыбаться чужой заботе, правда, хотелось бы знать чьей именно. В доме тянется сладкий шлейф чужого — близкого сердцу и душе — человека, словно стоит приглядеться и его образ соберётся где-то совсем рядом. Он окидывает помещение сонным взглядом и, не обнаружив никого постороннего, уходит обратно в кровать. Голова не работает. Разберётся со всем, когда проснётся. Если проснётся.