Грызть, жечь, лгать

Парень простоял у забора, не зная, что говорить. Он чувствовал себя, как ребёнок, которого поймали на воровстве конфет. Щёки загорелись, губы поджались, но Чан встряхнул головой, скидывая с себя остатки смущения. Что произошло, то произошло. Но каким же, всё-таки, странным был Феликс. Как бы Чан не избегал этого слова, в голове меняя на чудаковатого, загадочного, необычного — «странный» подходил больше всего. Если представить, что шрама нет — зато есть вагон и маленькая тележка вопросов, откуда он появился — то, он выглядел так, словно его вырезали из модного журнала с полок магазинов и вставили в сельские реалии: в пыльные улицы, побитые дороги, накренившиеся дома, грядки с овощами и немытый скот. Может, он тоже был городским? Оказался каким-нибудь дальним родственником прошлых жильцов и после их смерти получил участок в наследство? Или он тоже невольный заложник родительских капризов, отправленный на время подальше? Хотя его скорее с таким же успехом отправили бы на какой-нибудь курорт. Чан, хмыкнув себе под нос, заходит в дом: солнце начинает нещадно припекать, кусать и сжигать оголённую кожу, чтобы потом нерадивый обмазывался сметаной и жалел, что вообще появился на свет. Одна из неприятных вещей этой деревни: даже находясь в месте, которое он называет домом, он не чувствовал себя в безопасности. Присутствие эфемерного наблюдателя чувствовалось постоянно, словно кто-то был совершенно не рад его приезду. Однако даже поковырявшись в памяти, Чан не мог сказать, кому он в прошлом перешёл дорогу, что его возненавидели настолько. В остывшем за ночь доме свежо, прохладно, но сыростью уже не пахнет — Чан вдыхает полной грудью, не боясь, что от жара лёгкие иссушатся до изюма, а нос не окажется сожжён, будто он склонился над раскалёнными камнями в бане. Он делает пару шагов вглубь дома, но тут же останавливается, в грудь уколеный осознанием: взгляд молниеносно опускается на доски под ногами. Вечером он был слишком уставший, чтобы разбираться со следами, а утром слишком взволнован звонком.

Таки чьи следы были в доме?

Чан садится на корточки, всматриваясь на полу в разводы грязи, которые остались после уборки в темноте наощупь. Сомнений не было: действительно ил. Парень осматривается, но следов далее не находит. Если бы этот кто-то прошёл в дом дальше, то следы бы становились всё тоньше, меньше, а на ковре остались бы отпечатки от обуви, но ни первого, ни второго, не наблюдалось, будто вторженец исчез в самом начале своего пути. Бред. Бред сумасшедшего, если быть точнее. Но от одной только мысли, что он мог спать в доме, в котором притаился кто-то посторонний, его передёрнуло, а дыхание спёрло, словно он только что получил удар под дых. Чан выпрямляется. Что-то со звонким стуком падает на пол и чуть перекатывается. Он оглядывается и замечает сверкнувший… медальон? Цепочка тонкая, длинная, местами погнутая, но всё еще ярко блестящая медным. Сам медальон немного потёртый, но красивый, волнисто-цветочный узор хорошо разглядывается, но металл окислился и цвет потускнел, хотя красоты украшение не потеряло от слова совсем. Чан крутит того в руках, на мгновение поднимает голову, будто кто-то или что-то могло скинуть его сверху, а сейчас с ехидной ухмылкой сидело и наблюдало за ним, а потом пытается открыть. Медальон поддаётся не с первого раза, но и парень боится прикладывать всю силу — вдруг сломает. Наконец, украшение тихо щёлкает и со скрипом и дрожью раскрывается. На руку высыпается немного песка, Чан стряхивает его на пол. Внутри бледная, выцветшая фотография юноши, лицо которого очень тяжело, но можно разглядеть даже под прямыми лучами солнца. Под фотографией напечатано слово — имя? — но оно, как и лицо юноши, выцвело, стало совершенно неразборчивым. Чан разобрал только две «и» и одну «л». Парень тяжело выдыхает. Откуда взялся медальон? Он же не мог просто появиться из воздуха. И подкинуть никто не мог — окна и дверь были закрыты, да и больно надо кому-то разбрасываться украшениями. Семейной реликвией? Чан не знал, но был точно уверен, что вещь дорогая не только по ценнику, но и по значению. Как часто вы кладёте в медальоны неважных для вас людей? Вот и Чан никогда. Не то, что у него были когда-либо украшения подобного типа, но он знал точно, что незнакомца бы в него не помещал. Он с тяжёлым выдохом отправляет руки в карман. Внутри всё сжимается. В кармане песок. Медальон выпал из кармана. Из его кармана. Чан пару раз шлёпает себя по щекам, прячет украшение в шорты и начинает злиться. От этого места сплошные вопросы. Как только появилась необходимость отправить парня в эту деревню, всё пошло наперекосяк, всё начло злить и раздражать, начиная с того, что отец засунул язык в задницу и не признаётся, какого чёрта Чан вообще здесь забыл, продолжая такими же недоговаривающими старыми друзьями и этим странным стрёмным соседским домом, заканчивая хер возьми откуда взявшимся медальоном. Он ненавидит все эти загадки, они не интригуют нихера. Они лишь оставляют в воздухе неприятный осадок неизвестности и незаконченного дела, что будет хлеще назойливой мухи нападать на мозг. Парень сидит дома, перебирая старые заметки и журналы садоводства, вычитывая и подчёркивая полезную для себя информацию. Да, с посадкой он нормально так опоздал, но он может подготовить почву на следующий год — хотя про себя он молится, что в эту деревню он более никогда не вернётся — и разобраться с тем, что продолжает расти и так яростно захватывать огород (да, укроп и клубника, это он про вас). Когда жара спадает и на улицу можно выйти, не получив ожог третьей степени, Чан берёт всё тот же ржавый секатор и направляется на грядки. Взгляд привлекает опустевшая миска Пирата. Кошки? Птицы? Крысы? Он не помнит, чтобы видел какую-либо живность на участке, будто та нарочно избегала этот дом. Даже трещащие сороки предпочитали не сидеть на проводах, проходящих над участком. Что или кто мог их так оттолкнуть? Забавно. Чан, прикатив тачку с гаража, корячится над усиками клубники. Кто ж знал, что эта ягода, стоит дать ей вольную, как паразит разлетится по всему участку? Возможно, это знали все, но парня это никогда не интересовало, вот и остался в сладком неведении. Когда три тачки кустов клубники были вывезены в поле за домом, Чан прикатил к яблоне, собирая сгнившие плоды, от которых начинало неприятно душить. Он, на самом деле, не знал, зачем всем этим занимался. Создавал вид активной и полезной деятельности? Маялся со скуки и предпочитал хоть какую-то работу просиживанию штанов на пыльном диване? Искал предлоги, дабы не сидеть у друзей? Боялся остаться со своими мыслями один на один? Возможно. Парень срывает с дерева яблоко, протирает о край футболки и откусывает половину. Сок разлетается во все стороны, спускаясь по предплечью до локтя, действуя на нервы. Чан оттряхивает руку и недовольно выдыхает. — У тебя так черви в животе заведутся, — парень в громадной желтой шляпе смотрит через деревянные зубья забора, не выпрямляясь. Чан от неожиданности — и снова будто пойманный на воровстве конфет — дёргается. И давно Феликс там стоит? Если нет, то как Чан не услышал его приближение, а если да, то какого чёрта? — Черви? С чего бы вдруг. — Если есть немытые яблоки, то черви могут завестись. А потом они прогрызут тебе живот и вылезут наружу, — Феликс щёлкнул зубами и сжал ладони у лица, будто это звериные когти, а потом заулыбался во все тридцать два. — Всё детство немытые ел, ничего, жив и здоров. — Значит, в туалет часто бегаешь. — Да не, как обычно. Будешь? — Чан тянется к одному из покрасневших яблок с ветки и, сорвав, перекидывает через забор. Феликс отшатывается от смертельного ядра в сторону. — Не хочу. — Ты прямо как эта, Белоснежка. — Это плохо? — Нет. Мило. — Тогда ты Злая королева? Убить меня хочешь? — Пока ты повода не давал. — А где мои семь гномов? — Феликс прикладывает ладонь ко лбу, как козырёк от кепки, и наигранно осматривается. — Семь не знаю, но со мной будет шесть, — Чан смеётся. — Остальные пять, вроде, дружелюбные, новым лицам всегда рады. Не хочешь в гости? — К тебе? — Нет, к одному из других гномов. Джисону. Ты его, может, знаешь? Раз пару лет здесь живёшь, точно встречались. — Впервые слышу это имя. Нет, не хочу. Оба замолкают. На удивление, Чан в присутствии Феликса не испытывает этого тревожно-параноидального чувства слежки и напряжения, словно он под сотнями камер, снимающих, как хищник должен растерзать свою жертву. Так спокойно. Может быть, это тревога просто от дискомфортного одиночества? Чан, конечно, привык постоянно находиться в квартире один, но там, в городе, одиночество другое, домашнее и обжитое, если не считать родителя. Там всё привычно, правильно, а здесь всё чужое, будто неродное и дикое, необузданное. — Ты городской? — Чан лавирует между «почему ты одет, как аристократ, и копаешься в земле?» и «почему твой участок выглядит заброшенным?». — Нет, я свой. Это ты городской, — Феликс всё же выпрямляется и оттряхивается от сухой травы, прилипшей к одежде. — То есть, чужой? — Да, можно и так сказать. Я думаю, ты здесь не приживёшься, — Чан от возмущения глотает воздух, но ничего не отвечает: Феликс прав. Он и правда здесь, как не в своей тарелке. — По крайней мере, один. — А ты здесь один? Феликс молчит, укладывает руки на забор, как на школьную парту, щекой упирается на них и выглядывает из-под шляпы, цепляясь глазами за душу Чана: — Раз ты городской, когда уедешь? — Уже прогоняешь? — Так когда? — Хотел сегодня-завтра, но планы поменялись. Теперь кочую тут минимум неделю, — Чан выдыхает грустно, сам от себя такого не ожидая. — Я бы и сам укатил, но, думаю, ты и без меня знаешь, какие ценники за проезд до города они выставляют. Остаётся ждать отца. Он, чёрт, будто этого и ждал. — В плохих отношениях с ним? — Феликс заметно оживился, будто сплетница, которой подружка сказала: «Ты не поверишь, сейчас такое расскажу!». — Можно и так сказать. — А что там? Пьяница? Насильник? Сбежал в другую семью? — Почти. Ханжа, транжира, алкоголик. Лучше бы и правда сбежал в другую семью, — Чан потирает виски, словно у него разыгралась мигрень от одного только упоминания отца. — Ха, классика. — Он ещё и все бабки в карты проиграл, в долги залез, идиот, — парень осекается, замирает. Он совершенно не планировал раскрывать эту деталь, но говорить с Феликсом так легко, что слова изо рта вылетают быстрее, чем Чан успевает подумать. Феликс понимающе кивает головой и ничего не говорит. Он о чём-то усердно думает, но Чан, к сожалению, ещё не научился читать мысли. — Выходит, твоя бабушка здесь жила? — парень качает головой в сторону чанова дома. — Жила. — Соболезную. Хорошая женщина была. — Вы были знакомы? Феликс моргает, улыбается невинно, но снова ничего не отвечает. Нет, несомненно, его улыбка была красивая, но ответы на вопросы Чану, всё же, нравились в разы больше. Чан жалеет, что не взял больше вещей. Выбирая, что надеть к Джисону, он перебирает всю одежду и останавливается на чёрной майке с логотипом своей любимой группы и бежевых шортах с миллионом и одним карманом. Медальон он берёт с собой, чтобы, рассказывая эту мистически-нелогичную историю у него было вещественное доказательство. В качестве гостинцев — общего вклада на застолье — Чан берёт утренние конфеты, ничего другого у него не было. Оставалось лишь надеяться, что особо никто против не будет. Перед уходом парень снова вытряхивает остатки обеда в миску пса — в конце концов, если он оставит еду в доме, к его возвращению она успеет скиснуть, а тут хоть зверёк какой перекусит. С рыбой же прокатило. Спускаясь к «речной», Чана снова встречает толстый кот, разлёгшийся на спине и открывший своё белое пузико парню. Тот пару раз приглаживает взлохмоченную шерсть, пытается аккуратно достать репейник и подмаренники, шлёпает не сильно на прощание и идёт дальше. Кот, не желая отставать, тут же подскакивает и перебирает лапами следом. Дом Джисона живой. В нём постоянно что-то хаотично происходит: кипит, бурлит на кухне, в саду резвятся котята, куры то возмущаются, то резво бегут по двору за выскочившим из кустов кузнечиком, корова мычит, что-то вечно падает и Джисон постоянно чем-то занят — Чан не знал, откуда в нём столько энергии и проходит ли это с возрастом. Будь они в мультфильме, дом бы постоянно качался из стороны в сторону. От этого места не несло мясом, жиром, травами, от этого места пахло пирожками, блинами и мёдом. Из окон не горел тускло-оранжевый свет, окна сияли то красным, то синим, то зелёным, то жёлтым — у него была гирлянда. И не простая, а привезённая из-за границы, со звёздами вместо обычных лампочек. Дом никогда не пустовал, Джисон редко оставался один, а если и оставался, то тут же звал кого-то к себе в гости, на ночёвку, в сад, в поле, на речку, в лес, куда только душа попросится. Может быть, он тоже боялся остаться с мыслями наедине? И если Чану было куда возвращаться, и он думал, что ему недолго осталось находиться в деревне, то Джисону возвращаться было некуда. Он был заперт здесь, поэтому и пытался хоть как-то, хотя бы немного скрасить свои дни. По крайней мере, так видел Чан. Подходя к дому, Чан слышит музыку, заглушающую всё остальное: наглых кур, разыгравшихся лягушек, резвящихся ласточек. Живой. Малиновый закат на прощание оглаживает шифер крыши, покрывшийся мхом, и через пару минут исчезает насовсем, оставляя деревню в кусающихся сумерках. На небе уже были видны звёзды, луна продолжала расти, а облака без ветра застыли. Чан где-то услышал, что, когда умирает художник, перед смертью он раскрашивает небо — это его последняя работа. Если бы умер Хёнджин, он бы раскрасил закат или рассвет? Парень, сняв тапки, открывает дверь и проходит вглубь дома. На стенах висят старые календари, картины, связка чеснока, капроновые колготки с засушенными тыквенными семечками, фломастерами исписаны и изрисованы целые участки стен — каждый, кто приходил, оставлял в доме частичку себя, какое-то послание. Глаз цепляется за синие яблоки и красных котов, за зелёных рыб и розовые удочки, за дышащий дымом дом и чёрные камыши, за семь летающих голов. Головы не подписаны, но Чан быстро узнаёт самого Джисона по щекам и родинке на ней же, Хёнджина по волосам и метке под глазом, Чонина по хитрому взгляду, Сынмина по очкам, Чанбина по улыбке. Остались только двое: голова с веснушками и голова с подрисованными кроличьими ушами. — О, ты пришёл! Я уже думал парни наврали, — Джисон выскакивает из-за двери и виснет на Чане. — Почти все в сборе, типа. Чонин только задержится, у него там кур опять загнать надо, а его участок ого-го, сам видел. Что принёс? — Конфеты. Шоколадные, — Чан смеётся и будто перенимает заводную энергию парня, — в цветастой упаковке. — О, мои любимые. Ты прошёл проверку, залетай, — Джисон слезает с Чана и, подобно швейцару, одну руку прячет за спиной, второй указывает на занавески с бусинами, висящим вместо двери. — Фантики только не выбрасывай. — А это кто? — Чан, пока его не унесло волной парня и в голове играл огонёк интереса, указал на оставшиеся две головы. Джисон быстро моргает, подходит к рисункам, прикладывает пальцы к подбородку а-ля сильно-сильно задумался, хмурит брови и мычит, щурится и долго смотрит. А потом, встряхнув руками, отворачивается и проходит сквозь занавески, кидая через плечо: — Не помню. Наверное, кто-то из приезжих. Здесь много кто был, всех не перечислить. Может Дженни и Розе, может Гаон и Джуён, кто их разберёт. Чан пожимает плечами, в целом, удовлетворённый ответом, и проходит следом через занавески, туда, где музыка становится громче. Джисон, едва ли не с разбегу, плюхается на диван, что жалобно скрипит пружинами — не дай Бог выскочат и попадут по мягкому месту — и ловит подлетевшие подушки; Чанбин, устроившись у бумбокса, перебирает кассеты, вчитываясь в названия и пытаясь разобрать почерк Джисона под истерично моргающие лампочки гирлянды; Хёнджин, всё так же скрючившись над альбомом, лежащем на табуретке вместо стола, в одной руке держит сильно стёршийся уголёк, в котором за день успел измазать не только руки и щеку, но и часть футболки, а в другой наполовину опустевший гранёный стакан с чем-то пенистым; Сынмин, качая головой в такт музыке, разливает по стаканам то самое нечто пенистое — Чан успевает вычитать на неоново-жёлтых ценниках, приклеенных в ряд, «на яблоках» размашистым почерком, а потом замечает несколько таких же, ещё полных, но уже банок с теми же размашистыми «на смородине», «на одуванчиках», «на сирени», «кротовуха». Последнее, от одного только названия которого у парня глаза на лоб полезли, пить он точно не будет. Чан здоровается со всеми и мельком поглядывает на Хёнджина, что тут же выпрямился. Будут сидеть, как на иголках, весь вечер? Атмосфера тут же из расслабленной и игривой стала более душной и напряжённой — или так показалось только Чану? Тогда, не будет ли лучше, если он уйдёт? Чанбин тыльной стороной ладони несильно бьёт Хёнджина по колену и головой указывает сначала на самого Хёнджина, а после на Чана, мол, «чё сидишь? иди давай», на что второй, передразнивая, закатывает глаза и кривит губы, но всё же встаёт. Чем ближе Хёнджин подходит к Чану, тем быстрее у того бегают глаза по комнате, лишь бы не встречаться с новоприбывшим. Парень наклоняется к Чану и прикладывает к своей щеке, как маленький рупор, чтобы было лучше слышно за громкой музыкой, ладонь и проговаривает на одном дыхании: «Я повёл себя глупо сегодня. Простишь?», как вдруг, прямо перед коротенькой речью музыка останавливается, позволяя всем в комнате услышать парня. Хёнджин резко оборачивается со сжатыми губами и диким, разъярённым взглядом, тут же хватает одну из подушек с дивана и, что есть силы кидает в Чанбина, руководящего музыкой, под раскатившийся волной смех четверых. — Ты чё делаешь? — Хенджин, алее сегодняшнего заката, тянется за второй подушкой, но Джисон её перехватывает — ему нравится хаос. — Я? Чё я сразу? Это бумбокс барахлит, — Чанбин, прикрываясь подушкой от грядущей бомбардировки, наигранно возмущается. — На бумбокс не гнать, он новый! Это всё Чанбин! — Джисон указывает на парня. — Да в курсах я, что это Чанбин! Придурок! — Хёнджин тяжело дышит в поисках нового оружия и, оглядываясь, встречается взглядом с Чаном, зажимающим рот и хохочущим. Парень тут же остывает и смотрит на того жалобно-невинно, будто это не он мгновение назад был в шаге от убийства подушкой. — Ну так что? — Всё в порядке, — Чан выставляет перед собой ладони и начинает ими быстро махать, — я не обижаюсь. — Точно? — Точно. Хёнджин тут же облегченно выдыхает и возвращается к своему альбому, предварительно угрожающе замахнувшись на Чанбина. Они всё такие же дети, как раньше. Ничуть не изменились. Чану от этого легче. Чанбин, диджей этого вечера, разобравшись с кассетами, садится на пол в кучу к остальным, занимая место между Чаном и Хёнджином, напротив Джисона. Чонин, запыхавшийся, вскоре присоединяется на это тайное вечере и устраивается к Сынмину, по правую сторону от которого остался Хёнджин, а по левую, соответственно, Джисон. — …Итак! Мы, самые настоящие неалкоголики, должны сказать тост, ёма! Я начну, остальные думайте на следующие заходы, — Джисон поднял стакан и прочистил горло. — Сегодня мы все собрались здесь, чтобы отметить торжественное событие… Спустя столько мучительных лет наш друг, наш блудный сын, наша жучка-потеряшка всё же вернулась в отчий дом! Все эти годы мы, терзаемые неизвестностью, страдали, не зная, увидимся ли мы когда-либо снова… — Да не тяни кота за яйца. — Короче, за возвращение Чана! Все стукнулись стаканами, разливая содержимое на стол. Чан, поднеся к носу напиток, принюхался и сделал глоток. От градуса глаза на лоб полезли. — Что это за др… самогон? — возможно, ему стоило спросить до того, как отпил. — О, этот самогон я сам гнал. Хлеще водки будет! — Джисон довольно выпячил грудь. — А мы не ослепнем? — Чонин смотрит в стакан с недоверием. — Ну, от яблочного точно нет. А вод дойдём до кротовухи, ваще улетите! — Кротовухи? Только не говори, что она сделана из… — Крота, да. — Ты сам-то её пробовал? — Чан откладывает опустевший стакан. — Нет ещё. Но! Я уверен, будет отпадно. Сынмин переглядывается с побелевшим от отвращения Хёнджином и дёргает головой — этот вид коммуникации у них прекрасно налажен — на что второй резво кивает и незаметно стягивает жёлто-зелёную кротовуху, с плавающим внутри кротом, и прячет от Джисона в свою сумку с яркими вышивками огня, черепов и молний. От греха подальше. Чан одобрительно качает головой. — Только мелким, — Джисон указывает на Сынмина и Чонина двумя пальцами, — много пить не давайте. Мало ли, а то окочурятся. Все вместе за этим следим. Поняли? А то я не выдержу ещё одного похода к старосте с плохими вестями. У этих ещё перед родаками отчитываться надо будет. А их я боюсь. Ещё одного? — Да мы и не рвёмся твоей бурдой напиваться, — Чонин обиженно дует губу. — Мне так вообще завтра, пока не протрезвею, домой возвращаться нельзя, ты моих прекрасно знаешь, — Сынмин закатывает глаза. Судя по всему, он дальше одного стакана пить не планировал. Чану, вероятно, стоит последовать этому примеру. К тому же, он сейчас здесь самый старший и самый ответственный, так что, случись что, отвечать за них будет он. А раз у них уже был смертельный (?) прецедент, ему надо быть вдвойне навостре. Закивав своим мыслям, Чан потянулся за шоколадной конфетой в куче. Ночь идёт хорошо. За окном завывает ветер, гоняя облака, прячущие за собой единственное светило деревни — луну. Чан не чувствует ни привычной тревоги, ни усталости, ни раздражения от того, что оказался в деревне — это так алкоголь действует? Если да, то, в целом, так коротать время до возвращения отца он не против. Везде есть своя ложка мёда, не так ли? Возможно, он был бы не против вернуться в деревню еще раз, но только точно всего лишь на пару дней, да и то, только погостить. Ради таких же разморенных алкоголем танцев, ради бессмысленной болтовни, ради людей. — Вы думаете о том же, о чём и я? — Джисон, лёжа на самом дне человеческой кучи, держа в руке чью-то — вероятно, Хёнджина — икру, разглядывает звёзды из флюоресцентной краски на потолке. Чан не знал, откуда он достал эту краску. Чан многое про Джисона не знал, но вопросы о том, откуда он достаёт все эти предметы сами всплывали в голове. — О том, что нам надо бы девчонок искать, а не этой дурью маяться? Ай, блять! — Джисон сжимает ту самую икру. Точно Хёнджина. — Че-о? Фу, нет, — Джисон поднимает голову. — А чё, вам родаки не капают на мозги с внуками? — Хёнджин удивлённо выгибает бровь и пробегается взглядом по парням. Все — даже Чонин, которому ещё даже восемнадцати нет — согласно качают головой. — Да я не про это. Я про нашу традицию. — Пойти выкапывать соседскую картошку, пока все спят? — Чонин выпрямился. — Дык ещё ж не август. — Да ёптиль! — Джисон сердито всех растолкал и встал. — Я про покурить и в карты. Предложение было одобрено всеми в одноголосье. Почти. Чан и Сынмин остались в комнате. Сынмин тянется к комоду, достаёт пачку подсохших фломастеров в импровизированном пенале из жёлтого картона и кидает их на диван, к Чану, а после достаёт карты всё с того же комода и, сев на пол, где они пару мгновений назад все лежали, начинает ловко тасовать карты. Чан удивлённо смотрит на фломастеры. — Джисон будет рад, если ты тоже что-то нарисуешь или напишешь. — И как давно у него эта страсть началась? — Чан раскрывает пачку и ищет ещё живой фломастер, надеясь, что не придётся слюнявить в сотый раз едва дышащий побелевший кончик. — Да года три назад, как ты уехал. Он сказал, что в его жизнь приходит слишком много людей, которых он не хотел бы забывать, но они все уходят, не оставив после себя ничего, — шелест карт в его руках заполняет комнату. Бумбокс выключен на время. — У его бабушки, как оказалось, был Альцгеймер. И у деда. Он боится, что у него тоже будет и он всех забудет. — Звучит грустно. — Как есть. Чан, выбирая, что именно оставить, проходит вдоль стен, скользит взглядом по рисункам и надписям и всё же решает остановиться у тех летающих голов. Аккуратно, с затекающими руками от неудобного положения, вырисовывает свою голову, добавляя ямочки, как опознавательный признак. Чан задерживается на голове с веснушками и усмехается: теперь точно Белоснежка и семь гномов. Парень замирает. А не бред ли? Но Джисон сказал, что с Феликсом не знаком, и Феликс сказал, что никогда не слышал его имени. Просто совпадение, выходит. — А что, Чонин тоже курит? — парень возвращается к Сынмину и садится рядом на пол. — Так он всех курить и научил, представляешь? — Ты гонишь? — Джисон гонит самогон, а я по фактам раскладываю, — Сынмин хмыкает. — Его дед самокрутки делал. Чонина в подмастерье взял. Помнишь, раньше он по вечерам редко гулять выходил? Так, как оказалось, он табак скручивал с дедом. А там одна за другой, «для пробы» и «на качество проверить» и перетекло вот. — Во дела. А нам говорил, что коров доит, — Чан скрещивает руки на груди. В голове не укладывается, что совсем маленького Чонина заставляли корячится над табаком. — Не, это тоже было. Там как везло: либо бабка поймает, либо дед. Зато у него теперь самые ловкие пальцы. — И зависимость. — И зависимость, — Сынмин вторит на выдохе. Парни вскоре возвращаются, садятся в круг и начинают играть одну партию за другой, заливисто хохоча, когда кто-то проигрывает. В дураках, по меньшей мере, остался каждый. Чан скидывает последние карты и победно ухмыляется, опираясь о диван. Знакомый стук. Парень рукой шарится по полу, натыкаясь на крошки и липкие пятна, но всё же находит выпавший медальон. — Кстати, я же вам не рассказал про чертовщину, которая у меня творится, — он сжимает в руке украшение, наматывая цепь на пальцы. Глаза Джисона сверкнули. — Чертовщину? Оно и не удивительно, учитывая, где ты живёшь, — Хёнджин хмыкает. — Ну, покрой-ка это. — А что не так? — нет, Чан понимал, что не так, но, возможно, это шанс вытянуть хотя бы немного дополнительной информации от парней. — Смеёшься? У тебя по две стороны по заброшенному дому, напротив тоже два, — Чанбин сосредоточено разглядывает карты, иногда поглядывая на ухмыляющегося Хёнджина. — Ещё и в твоём никто не жил давно. — Все говорят, что у тебя во дворе бесята играют. Знаешь таких? Может видел? Или слышал. — Чего, нет, погодите, — Чан вытягивает шею и быстро промаргивается. — Один из домов не заброшен. Там парень живёт. Его Феликсом звать. Забавный. Пауза. Чанбин, хотевший покрыть карты, замирает с картоном в руках, Хёнджин, резко выдохнув, кажется, вообще перестал дышать, Сынмин, смотревший на Чана, продолжает безэмоционально сверлить его взглядом, когда Чонин свой метнул в пол. Никто не решается разрушить тишину. — В доме с серой крышей? — Чонин выглядывает из-под карт. — Да, откуда узнал? — Угадал. В комнате разгулялось сверкающее молниями напряжение, обвивающее шею каждого и сковывая движения, будто все в миг стали деревянными. Мерцание гирлянд стало раздражать, а желание включить бумбокс возрастало с каждой секундой. Пазл в голове Чана начинал складываться. Он усмехается своим мыслям. Все пятеро знают что-то и не хотят рассказывать Чану. — Бито, — Хёнджин откладывает побитые карты в кучу к остальным. Очередь движется дальше. — Так я к чему это начал, — цепочка звенит в руках, — вчера какие-то следы были на пороге дома, а сегодня этот медальон выпал у меня из кармана. Он не мой и вчера у меня ничего не было. Он будто из воздуха появился. — А следы были похожи на копыта? — Чонин скидывает карту и заинтересованно смотрит то на покачивающееся украшение, отсвечивающее цветным в свете гирлянды, то на Чана, медленно скользящему взглядом по напряженным лицам перед собой. Джисон тянется к медальону, и парень передаёт свою находку в чужие руки. — Нет, обычные, человеческие. Меньше, чем мои. — Тогда не бесята, — Чонин возвращается к игре. Джисон раскрывает украшение с первого раза, долго всматривается в маленькое личико — даже наклоняется к одной из цветных лампочек, а после поджимает губы. Взгляд у него пустой, что не проходит мимо Чана. Он знает, чья фотография внутри? — Слушай, Чан, раз ты уже выиграл, можешь сгонять за пивом? Оно в холодильнике, — Джисон смотрит на парня и улыбается просяще. Чан, сщурив глаза долго смотрит на Джисона, но в итоге пару раз кивает и с тяжелым, вымотанным вздохом поднимается. Он ожидал немного другой реакции на свой рассказ, однако, так же выхватил нечто интересное. Когда парень выходит из комнаты, все переглядываются. Чан довольно быстро находит алкоголь, но проходить сквозь занавеску не спешит, замирает, вслушивается в гул шипящего шёпота по ту сторону комнаты: — … и много Феликсов из того дома знаешь, а? — Спросите про веснушки. — Да, блять, это точно он. — Этого быть не может. — Тогда откуда он про него знает? Чонин, ты распиздел? — Клянусь, не я! Я же вам говорил, что он с кем-то разговаривал тогда. — Хёнджин, ты во время своей истерики сболтнул лишнего? — Харе всех обвинять, я тоже ничего не говорил! — Тогда откуда, блять, он знает Феликса? — Только Феликса? — А если они были до этого знакомы? И он как-то узнал. Вот и мстит нам теперь. — Чушь собачья. Они зимой пришли. А он к этому моменту перестал приезжать даже на лето. Временная несостыковка. — Они могли в городе познакомиться. — Нет, не могли. Я вам отвечаю. — А ты то откуда знаешь?! — Знаю и всё. Чан входит в комнату. Все резко опускаются на свои места и Джисон, положив две карты Хёнджину на плечи громко выдаёт: — А это тебе на погоны! — и заливается хохотом. Остальные подхватывают. Чан видит, что карты на плечах Хёнджина далеко не шестёрки. — Короче, нам надо закругляться с картами. Я достал кассету с новым фильмом, там Шварценеггер снимается, крутой точно будет. Вам понравится. Я когда этого, как его, «Терминатора» посмотрел, чуть не отлетел. И вот потом спать. Так что только попробуйте заснуть во время просмотра, я вам уши всем надеру. — Засыпает один, но получают все? — Сынмин хмурится и недовольно скрещивает руки на груди. — Коллективная ответственность, не забыл? Джисон вставляет кассету и подгоняет всех собраться в кучу — чтобы холодно не было — пока идёт вступление. Чан садится со всеми и тему с Феликсом они не продолжают, делают вид, что и разговора-то не было. Парень в замешательстве. Он более не чувствует себя комфортно в компании этих людей. Бесспорно, у них могут быть секреты — всё же, эта пятёрка друг с другом в разы ближе, чем кто угодно из них с Чаном. К тому, секреты, как у них, сближают до гроба. Буквально. Он был здесь чужой, не к месту. Это ощущалось каждым сантиметром тела, всеми фибрами души, каждой клеткой мозга. Они готовы играть в друзей только до тех пор, пока Чан не переступает через черту, за которой таится всё связанное с Феликсом, домом и сгоревшим магазином, то есть, все те самые темы, с которыми и связаны все назойливые мысли. Парень не был тем, кто верит в гороскопы, таро, магию и мистику, но со всем происходящим вокруг начинает проклёвываться зерно сомнения. А когда начинаешь сомневаться в себе, своих убеждениях, начинает рушиться твой мир. Именно поэтому Чан не любит вопросы, оставленные без ответов. Но что если просто допустить эту мысль? Допустить, что не всё в этом мире можно объяснить через призму рационального мышления, через логику и науку? Фильм проходит мимо него. Проснувшись поздним утром одним из первых, Чан аккуратно выползает из живой горы, накрывает Чонина пледом — дом ещё не успел нагреться — и выходит во двор к умывальнику. Он чувствует себя максимально разбитым и невыспавшимся: веки будто натирают глазные яблоки при каждом моргании, а зевки точно норовят сломать челюсть. Ледяная вода хоть немного, но приводит в чувства. Чан смотрит на своё отражение в разбитом зеркале — никаких чертей, кроме себя самого, не наблюдается. Ночные мысли, подогреваемые алкоголем, вероятно, были просто бредом. Только вот, внутри остался до боли неприятный осадок. Тихо прибравшись в доме, стараясь не разбудить парней — не было настроения вступать в диалог с кем-либо из них — Чан выходит из дома. Толстый кот, стоит тому переступить за ворота, тут же заластился о ноги. Мозолистая рука пару раз проводит от макушки до хвоста, и Чан уходит. Солнечные лучи начинают припекать; всё вокруг кажется таким ленивым: псы спят в своих будках, коровы на привязи, лёжа на траве, медленно пережёвывают жвачку, воробьи под ногами разбегаются без особого рвения. Спокойно. Слишком спокойно. До тревожного спокойно. Теней почти не видно, всё приобретает насыщенные тона, дышать тяжелее с каждым вдохом. Казалось, вот, взгляни на поле и точно встретишь там Полудницу. Парень доходит до дома. Что-то поменялось, но вымотанное сознание не сразу выцепляет изменения в окружении, лишь вешает маленький колокольчик, раздражающе звенящий где-то над ухом. Миска пса пуста. Чан делает несколько жадных глотков прямо из ведра, потом отплевывается от соринок, попавших в рот, и снова видит эту жёлтую шляпку по ту сторону забора. Вопросы лавиной возникают в голове, столько всего хочется спросить, но рот будто залеплен. Они стоят с минуту, просто смотря друг другу в глаза, пока Феликс не выдаёт с усмешкой: — Вот теперь точно черви заведутся. Всё ещё сонный Чан улыбается в ответ, но ничего не говорит. — Ты куда уходил? — Феликс снова укладывает на забор сначала руки, а затем на них кладёт голову. Он в другой рубашке, с пышными рукавами и открытым горлом, на котором алым горит продолжение шрама. Штаны сменились шортами, но добавились гольфы на забавных маленьких подтяжках. Феликс, несомненно, красивый, а шрамы ни на мгновение не портят его. Отвести взгляд тяжело. Чан всё так же молчит. — К Джисону ходил, да? Как там остальные гномы? Всё такие же дружелюбные? На этот раз Чан не только улыбается, но и кивает головой пару раз. — Да-а-а, неудачный день для похода на ночёвку ты выбрал, — парень выпрямляется, тянется руками к солнцу — правда, шляпа едва не падает — и начинает уходить к своему дому. — Твой отец приезжал ночью. Искал тебя, не дождался и уехал обратно. А ты, видимо, ростом в мать пошёл, я угадал? Феликс смеётся. Чану не смешно. Он хмурится и ничего не понимает; сердце бешено стучит, выламывая рёбра. Отец дома? Но машины нигде нет. Точно, он видел следы от колёс прямо перед домом. Но почему он уехал, а не остался на ночь? И что ещё за… — Что ты имеешь в виду? — Неудачная шутка? — Феликс чуть дует губу. — Я про то, что твой отец высокий. Выше Хёнджина. — Но мой отец ниже меня. — Что? — Что? Оба замолкают. Нервы натягиваются и готовы лопнуть в любую секунду. — А машина какая была? — Чан разжёвывает губу и щёки. — Иномарка какая-то. Я не разбираюсь. Но она блестела и была малиновая такая, — Феликс щурится. — Я ещё подумал, что это странно, что у вас такая машина, хотя вы в долгах. Лотерея? Чан нервно усмехается. Это не их машина. У них никогда не было денег на иномарку. — Дай угадаю. У твоего отца не лысина на голове? — Нет, густые чёрные волосы, — парень зарывает пальцы в свои. Может, кто-то просто ошибся домом? Ни в его, ни в окружении отца подобных людей не было. — А с чего ты взял, что он искал именно меня? — Ты единственный Бан Кристофер Чан в округе, которого я знаю, — Феликс скрывается в дверях дома. Отлично! Лысый мужчина, выше Хёнджина, на иномарке ночью подъезжает к дому, в котором Чан должен был быть, и ищет его. Отвратительный расклад. Погодите-ка.