Грызть, жечь, лгать

А шёпот тоже сквозняк?

Чан на это надеется, пытается верить и не возвращаться к этой теме. В конце концов, он обошёл весь дом вдоль и поперёк, и никого не нашёл. Следовательно, там никого нет и не было. Работа частично отвлекает. Дом изнутри становится всё больше и больше похож на то, что было три года назад. В свой законный перерыв парень садится за тот самый недорешанный сканворд, заполняя пустые клетки аккуратными буквами — пока мозг сконцентрирован на коротких вопросах, мысли почти не возвращаются к соседскому дому и отвратительным картинам перед глазами. Чан начинает вслух зачитывать и размышлять, чтобы вязкая тишина, такая дикая и несвойственная этому месту, нарушалась не только шелестом листвы за окном и редкими падениями подгнивших и ослабших яблочных плодов о землю и ещё более редкими о крышу. К слову, о крыше. Бабушка говорила, что парочка черепиц держались на Божьем слове и, если их не поменять, то чердак зальёт, а там и в дом следом. Не заменили. Шумно выдохнув, Чан выводит последнюю букву. Газета остаётся на столе — пора продолжать работу. В конце концов, чем быстрее он со всем (с чем, правда, самому хотелось бы знать) закончит, тем быстрее он сможет отправиться домой, прочь от этого места. Выйдя на улицу, первым делом парень смотрит в соседское окно и, к своему несчастью, умудряется разглядеть тонкую фигуру. Как минимум, её очертания. Сделав вид, что он ничего не заметил и вообще, он просто устал, Чан идёт в дедов гараж. Когда-то в нём был мотоцикл с люлькой, но его пришлось продать, когда появились первые проблемы с деньгами. Расставаться с транспортом было до жути обидно — дед ухаживал за ним и Чана учил, когда у него ещё молоко на губах не обсохло, чтобы передать его, но кто ж знал, что отец пойдёт под сокращение. В гараже пахнет сыростью, землёй, металлом и, кажется плесенью. Свет в постройку проникает лишь через единственное небольшое окошко и дыры в старом покрытом мхом шифере, позволяя солнечным лучам запускать свои прямые корни внутрь, освещая все богатства, накопленные не одним поколением: колёса от мотоцикла, детский велосипед с отпавшим рулем, пустые банки, не успевшие отправиться на компоты, огурцы и помидоры, а теперь покрытые толстым слоем паутины и пыли, набор инструментов, арматура, шкаф со стеклянными дверцами и выбитыми полками, поролон, выцветшие плюшевые игрушки, коса и много, мно-о-ого чего другого. Чан берёт в руки ржавеющий секатор, что поддаётся не с первого раза, и возвращается обратно к дому. Несомненно, виноградные лозы добавляли какого-то сказочного шарма, но с ними, определённо, был перебор. Он не состригает всё, лишь делает, своего рода, фигурную стрижку, чтобы дом выглядел ухоженно, а не заброшенно. Чан обходит дом и встречается со старой металлической лестницей, которую они спаяли с дедом на пару. Передвинув её и проверив, что она крепко вонзилась в землю одним концом, а вторым зацепилась за выступ, ведущий к небольшой дверце во фронтоне, смотрящей во двор — вход на чердак был, именно что, с улицы — Чан медленно поднимается и, дернув ржавую щеколду, проходит в помещение. Запах старины и пыли натурально душит, забивает лёгкие, заставляя морщить нос и щуриться. Чердак заставлен коробками, кожаными, деревянными и металлическими сундуками, каким-то бумагами — даже рулон пожелтевших обоев имеется — и прочими вещами, не нашедшими место в гараже. После дождя осталась небольшая сырость, ни капли не улучшая ситуацию. Чан подручными материалами быстро заделывает дыру среди хлипких черепиц, успевает один раз испугаться — не грех с его-то натянутыми нервами — то ли мыши, то ли крысы, негодующей от внезапного посетителя её обители, и усаживается на один из сундуков. Глаз цепляется за раскрытую коробку с размазанной надписью и парень, не долго думая, тянется к ней, открывая. Стопка старых фотоальбомов, которые когда-то они смотрели вместе с бабушкой. Только вот, она их очень берегла и ни за что не допустила бы, чтобы они тухли на чердаке. Чан поджимает губы. Под пальцами мелькают и черно-белые фотографии ещё молодых бабушки и деда, цветные их постарше, они с Ханной и Лукасом, ещё молодая и весёлая мама и тогда ещё любящий отец, весело обнимающий их четверых. Становится тоскливо. От того, чем он когда-то дорожил, остались только фотографии на старом чердаке. И самое обидное — он не может вернуть что-либо из этого. Он так давно не виделся ни с Ханной, ни с Лукасом, ни, тем более, с мамой. Как бы он не хотел, их лица из памяти стираются, становятся едва ли отличимыми от светлых пятен, а голоса уже больше звучат как его собственный. Но не отца. Этого ублюдка он помнит прекрасно. Даже больше, помнит каждый этап его метаморфозы, его гниения, его превращения в то, чем он является сейчас.

Чан точно совершил ошибку.

Парень перебирает несколько фотоальбомов и, выбрав несколько штук, спускается с ними вниз, закрывая чердак. Ведро, удочка, сеть, черви в жестяной банке, пара яблок и бутылка воды — ничего не забыл. Тыквенный закат обнимает деревню недолго, но Чан успевает искупаться в уходящих лучах солнца, сладко щурясь и морща нос. Пара монеток отправляются в карман. Жизнь в деревне действительно кипит только два раза в день: утром, когда все просыпаются и, перед уходом в огород, отправив скот на пастбище, суетятся на улице, и вечером, когда дневная норма выполнена и скот уже возвращается к хозяевам. Так было, когда Чан в первый раз в жизни оказался в деревне, так есть и сейчас. Дойдя до церкви, он останавливается. Деревянное строение однажды горело. Тогда, среди ночи, на всю округу ревела сирена и полыхающую святыню тушили все из ближайших домов — Чан в том числе, хотя тогда ему едва стукнуло тринадцать. Деревня, было дело, пару лет до этого столкнулась с повсеместным пожаром. Тогда домов двадцать сгорели дотла и, хоть и восстанавливали их все вместе, некоторые, потеряв абсолютно всё, что у них было, либо топились, либо залезали в петлю. С огнём здесь разговоры короткие, но, к сожалению, ежегодные. Доски церкви были чёрные. Рядом, в каких-то пятнадцати метрах от входа, стояла телефонная будка с треснувшим окном. Чан, снова почуствовавший на себе чей-то взгляд, грузно закидывает в аппарат монету, набирает шестизначный номер и слушает гудки. Отец не отвечает, хотя по времени он должен быть уже давно дома. Парень фыркает и спускается дальше, вниз, к реке, как планировал изначально. Не то, чтобы он ожидал другого от родителя, так что расстраиваться было не из-за чего. Почему-то Чан был уверен — пара пустых бутылок от соседского самогона заглушены и стоят под столом. По мере приближения к реке чувствовалась прохлада в воздухе, кваканье лягушек становилось всё громче, а запах ила начинал щекотать нос. Внутри просыпался совершенно детский трепет и восторг от речки — с ней были связаны одни из самых тёплых воспоминаний. В детстве поход к реке всегда был событием и одновременно тайной. Взрослые всегда пытались запугать, травили байки о кикиморах, которые только и ждут детей, чтобы утащить их под воду, рассказывали о леших, которые постоянно норовят запутать прохожих и утянуть их в лес, говорили о пьяницах. Поэтому река будоражила сознание. В конце концов, чем яростнее что-то запрещают, тем сильнее этого хочется. Однако, как оно и бывает, ожидания отличаются от реальности. Река как река. Самая обычная. В памяти всё, конечно же, в разы лучше, сказочнее, загадочнее. Разве что ранее Чан не обращал внимания на тонкие нотки гниющего мяса и торфа, которые разносил слабый ветер со стороны леса. Выбрав просиженное заядлыми рыбаками место с почерневшим бревном вместо стула и побитыми кирпичами, которые худо-бедно складывались в бортики для костра, Чан разложил свой небольшой груз. Достав из банки самого юркого червя, насадил того на крючок и, закинув удочку, стал ждать, посматривая на игриво выпрыгивающих рыб. «Дразнятся». С годами парень уяснил для себя одну истину: в тишине оставаться опасно — поток мыслей уносит похлеще подводного течения и, если от второго ты можешь умереть физически, то первое разлагает тебя морально. Чан… устал. Устал от того, что окружало его в городе, от того, что сопровождало его каждый день, устал от отца, устал от этого места. Он устал жить, но умирать он тоже не хотел. Он существовал, выживал, боролся с не-жизнью, но не жил. Отправной точки разложения он назвать не мог, но знал точно, что когда-то всё было хорошо. Только вот даже это «когда-то» было уже таким далёким, что Чан, чувствовал, что сдаётся. Парень просто хочет, чтобы всё qɔоvиɓɐvɐн. — Клюёт, — шёлковый голос доносится за спиной. Чан, выдернутый из размышлений, точно по команде дёргает удочку, выкидывая толстого карася на траву. — Спасибо, — благодарность уходит в пустоту. Пока парень пытался сориентироваться, спаситель ужина уже исчез в густоте леса. Ему же не послышался этот голос, да? Просидев у реки до трёх рыб — а зачем ему больше, если холодильник не работает — и искусанных изголодавшимися комарами ног, Чан стал собираться. Сумерки уже прошли и совсем неромантичная растущая луна служила фонариком на пути. Хотя этого не хватало на то, чтобы сознание не рисовало чудовищные образы в глубине леса под редкое уханье совы и ломающиеся ветки под ногами, а после и бесят, перепрыгивающих через заборы соседских домов. Вернувшись в дом, Чан первым же делом разделался со своим уловом. Денег было не особо много, а в магазинах едва ли что можно достать. В конце концов, у деревенских всё решается куда проще: натуральный обмен. Проблемой было лишь то, что парню не на что менять продукты. Разве что на сладкие яблоки, да и те росли у каждого на участке по несколько деревьев. Может, тогда уделить утро-два только рыбалке? Сканворд отравляется в костёр для розжига. Темно. И прохладно. Огонь не греет. В траве за спиной непрерывно стрекочут сверчки, ветер гуляет в кроне деревьев, а в дали надрываются цепные псы. Костёр оттеняет окружение, словно за забором, за неосвещённой частью двора ничего, кроме всепоглощающей пустоты, нет. Вглядываясь в игривые языки пламени и наблюдая, как рыбий жир с шипением падает на трещащие дрова, Чан переворачивает шампур. Пахнет вкусно до урчания в жеудке. Калитка скрипит. — Привет! Парень на секунду замирает. Голос одновременно до боли знаком и одновременно будто чужой. — Ты чего там гипнотизируешь? — Чонин? — Нет, блин, Чанбин, — парень (или ещё мальчишка?) хихикает и тяжело перешагивает ближе к костру. — Рад, что ты вернулся. Чан, встав с банной табуретки, протягивает ладонь для рукопожатия и Чонин, отложив корзину, с громким хлопком и самодовольной улыбкой жмёт в ответ. Чан прыскает в кулак от такой реакции и вскользь хвалит за приобретённую силу. Чонин… сильно изменился. Стал выше, крепче, увереннее, но ухмылка, такая по-лисьи хищная, осталась неизменной. Она была красивой. Что тогда, что сейчас. В мужских кругах такое не принято обсуждать — Чан и не озвучивал — но оценить чужую красоту, независимо от пола, он мог всегда. И Чонин, объективно, был очень красивым. — Джисон уже всем растрещал, что ты приехал. Наши все в курсе, — парень немного мнётся, осматриваясь. — В общем, меня ба попросила заскочить к тебе и передать немного продуктов. Тут яйца, пара помидор, молоко, какая-то крупа… — Мне? С чего такая щедрость? — Она сказала, что ты тут от голода помрёшь. Или ты собрался питаться зелёной смородиной, яблоками и водой? — Рыба ещё есть. — Далеко пойдёшь, — Чонин вновь смеётся, но не громко, нарочно стараясь быть тише, и качается из стороны в сторону, будто не зная, на какую ногу опереться. Парень постоянно оглядывает на соседский дом. Они перебрасываются ещё парой стандартных, общих фраз и Чонин, крутанувшись на ногах, заводит руки за спину. — Я побежал обратно. Надо ещё кур закрыть. — Заскакивай в гости. Бывай. Парень кивает и спешно покидает участок. К ночной симфонии ненадолго добавляется очередной скрип и отдаляющиеся шаги. И почему встречи со старыми друзьями ощущались такими неловкими? Одновременно хотелось расспросить обо всём и рассказать о своей жизни, но, как назло, ни слова выдавить из себя не получалось. Будто всё было не к месту. Будто и завтра идти к Джисону совсем не надо, он будет там не к месту. Или это всё было только в голове, и его друзья совсем так не считали? Калитка снова скрипит. За спиной. Та, которая отделяет два участка. Ледяные когти страха царапают внутренности, заставляя затаить дыхание. Чан резко встаёт, оборачивается и всматривается, вслушивается, вслушивается, вслушивается.

Кто-то точно там стоит.

— Привет? — нервный смешок вырывается из недр груди. Трава под весом чужого тела шуршит. Фигура под прыгучие пламенные языки начинает приобретать очертания. Юноша, одетый совершенно не по-деревенски, не так, как был одет кто-либо из его окружения, а так, словно он только что вернулся с мероприятия для особо зажиточных, прошёл по протоптанной Чаном дорожке и встал напротив костра. И было в этом всём что-то неправильное, неестественное. В больших, пустых глазах, смотрящих сквозь, в плиссированной рубашке, покачивающейся от редких движений, в идеально выглаженных штанах и блестящих в свете лакированных туфлях. Жар костра совсем не грел. Казалось, что даже сверчки стали тише, а ветер, всё это время периодически завывавший в деревьях и трубе, стих. — Ты заблудился? — парень приподнимает глаза и его взгляд фокусируется на Чане. Его лицо не выражало какой-либо эмоции, оно просто было; никакой враждебности, но о расположении говорить было нельзя от слова совсем. Он ничего не отвечает, лишь продолжает смотреть на него. — Тебе… тебе есть где переночевать? Или, может, ты голоден? Чан бросает попытки разговорить нежданного гостя. Главное, чтобы он сейчас не сорвался с места на него с кулаками, верно? Пора снимать рыбу с огня. Шампур вытягивается, капли вновь шипят, разнося до жути вкусный запах по округе, и улов с глухим стуком падает в железную миску, размазывая по той избыток приправ. — Здравствуй. Брови Чана вскакивают. Он поворачивает голову и тихо усмехается. — Так это ты там на речке был? — Угу. — А чего так быстро убежал? — Спешил. Как-то яснее ситуация не стала. Чан поджимает нижнюю губу, скользит взглядом по парню и откладывает миску, смыкая руки в замок. — А сейчас чего молчал? — Задумался. — Ты… может хочешь рыбу? В конце концов, одна заслуженно твоя, — гость кивает и Чан шлёпнув себя по коленям, встаёт. — Схожу за тарелкой. Очень странный тип. Странный. Чан встряхивает головой, отгоняя эту мысль. Он, быть может, просто несговорчивый, тихий и, как их там называют? Интроверт? Не стоит клеймить всех, кто отличается от тебя, странными. Парень, зайдя на кухню, подходит к серванту и, вытянув одну с цветочным узором, возвращается на улицу. — Забыл сказать, я твой сосед, — парень кивает в сторону дома, — хотел поздороваться, раз уж нам теперь жить бок о бок. — О, — единственное, что способен выдавить из себя Чан, накладывая ужин на тарелку. — И как давно ты там живёшь? — Пару лет точно. Парень сводит брови к переносице. С одной стороны, вопросы о том, кого он видел, слышал и чьё присутствие он ощущал, тут же отпадают, но возникает целая сотня других. В правдивость слов человека напротив верится с трудом. Как в том доме можно жить пару лет, если Чан точно видел, что дом пустовал, как минимум, пару лет? И спросить нормально не выходит. А что он скажет? Скажет, что проник в его дом, осмотрел всё, что можно было и сделал вывод, что либо «гость» сейчас ему откровенно вешает лапшу на уши, либо он настолько нечистоплотен, что дом выглядит более заброшенным, чем оставленный бабушкой? Неудобно как-то. — И как тебе здесь? Нравится? — Чан протягивает тарелку. — Вполне. Спокойно, тихо, все дружелюбные. Приняли нас тепло. Можно воды? — парень кивает, поворчав про себя, что это можно было сделать и при первом походе за тарелкой, и с натянутой улыбкой возвращается в дом. — Слушай, а как тебя звать? — Чан держит в руке кружку с ледяной водой и осматривает участок. Никого. Даже тарелка с рыбой осталась нетронутой. — Во дела. Если не собирался есть и хотел найти вежливый предлог уйти, можно было бы придумать что-то поинтереснее. Парень косится в сторону соседского дома, пару мгновений думает и отрицательно качает головой, тяжело выдохнув. Ни света от лампы, ни тусклого огонька свечи в окнах соседей не наблюдалось. Всё же, «странный» здесь будет к месту. Закруглившись с ужином, Чан пару раз, чтоб наверняка, проверяет, потушен ли костёр, по привычке кидает остатки в обросшую травой миску у будки, под тусклый огонёк свечи моет посуду в холодной воде таза, успев пару раз пожалеть о том, что не вскипятил воду, пока горел костёр, и собирается на боковую в дом. Но. На пороге дома нога утопает в чём-то склизком, что издаёт неприятный чавкающий звук. Парень наклоняется, подносит свечу и видит… грязь? Недолго думая, Чан двумя пальцами зачерпывает эту жижу и подносит к носу. Ил. Он не помнил, чтобы вляпывался у реки в ил, а если и вляпывался, то калоши, в которых он шёл на реку, покоились у бани — до дома в них он не доходил. Чан открывает дверь и всматривается в пол. Еле заметные следы из ила, буквально в два-три шага вглубь дома, резко обрываются. Бред. Парень быстро протирает тряпкой грязь и уходит в спальню. Кое-как настроив перед сном старый будильник, утащенный с чердака с альбомами, Чан всё же встал пораньше. Он никогда не считал себя жаворонком, но на это утро у него были планы. План. Один единственный. Отправив в карман пару монет и одну купюру, взять которую он решился перед самым выходом, Чан снова направился к телефонной будке. Всегда можно попробовать поймать отца перед его уходом. Парень нажимает короткую комбинацию цифр, слушает гудки и пальцем ковыряет краску у аппарата, отколупывая ту большими цельными кусками. — Алё? — Пап, это я, — на радостях улыбка самовольно растянулась на лице. Он был рад не отцу, он был рад ответу. — О, как ты там? Дом в нормальном состоянии? — мужчина начинает говорить не сразу и как-то заторможенно. — Да, всё хорошо. Дом в порядке. Гараж едва дышит, но его, я думал, разберём вместе. Ты когда приедешь? — У меня появились дела, мне надо задержаться в городе ещё какое-то время. Ты там продержишься ещё какое-то время? — Сколько? — улыбки как не было. Снова «дела» и расплывчатое «какое-то время». Неужели так сложно говорить прямо, как есть, без всех этих идиотских увиливаний и недомолвок. Ты снова нахрюкался, как свинья, и теперь тебе надо дня два, чтобы начать походить на человека хоть немного? Ты снова взял в долг и теперь ты неделю без продыха будешь таксовать, пока не отдашь всё до последней копейки? Ты снова загулял и не хочешь уходить от соседки, пока у неё хорошее настроение? Скажи, блять, прямо. Чан давно не ребёнок, от которого надо скрывать грязную правду и говорить, что отец — космонавт, разведчик, лётчик. — Ну… ориентировочно неделю. Оба молчат до тех пор, пока у аппарата не заканчиваются деньги. Чан продолжает держать у уха трубку, смотря сквозь. Он раздражённо на выдохе рычит и резко бьёт основанием ладони борт будки. И ещё. И ещё. Что на этот раз? Надо было уезжать от него вместе с мамой, Ханной и Лукасом, а не хвататься за остатки воспоминаний о былом. Чрезмерная доброта и сострадание, как оказалось, караются. И что ему, спрашивается, делать целую неделю? Хуже становилось от осознания, что он планировал переехать в другой город, к одному из старых друзей, согласившегося пустить к себе, пока Чан не встанет на ноги. А на эту идиотскую затею с деревней для чёрт-знает-чего он согласился, буквально выполняя последнюю волю отца перед отъездом. Вернее, отец об этом не знал, но Чан решил это сделать для себя. Хотел доказать себе, что он не подонок, что он не бросает отца.

А стоило бы.

Некоторых людей уже не спасти, они будут тянуть тебя на дно. От таких людей надо уметь избавляться, даже если это твой родитель. Но Чан не мог. Чану было слишком тяжело принять этот факт. Считал, что это «плохой» поступок, хоть и понимал, что «плохо» — это всего лишь обозначение, придуманное людьми для людей. Раздраженно выпинывая гальку по пути, Чан остановился, учуяв цветочный аромат. Ноги, точно по мышечной памяти, привели его к дому Чанбина. Он совершенно не разбирался в цветах, но знал точно, что в центре деревни цветы были только в саду у семейства Со. Пока остальные предпочитали свободные кусочки земли выделять под что-то более полезное, то есть, съедобное, мама Чанбина засаживала цветами. Ох, Чан обожал, когда в конце мая-начале июня они все вместе собирались под кустами цветущей сирени и, под сердитое «только попробуйте сломать ветки, я вам пальцы поотрываю!» друга, искали пятилистники, прятались от солнца и планировали день, а то и недели вперёд. За забором послышалось мягкое пение и журчание воды, и через пару мгновений показалась макушка матери Чанбина. — Здравствуйте! — Здравствую, не болею! — женщина хихикает и откладывает лейку. — Ты к Чанбину? Он там овец пасёт, через задний двор пройдёшь, увидишь. Там ещё Хёнджин пришёл, скучно вам точно не будет! Чан благодарно кивает и проходит через резные ворота. Вот такие точно были только у них на всю деревню. И овец они пасли отдельно, ведь овцы у них были какие-то породистые и смешные: с белым телом и черной головой, будто в краску окунули. Пройдя через задний двор на участок, Чан разглядывает с десяток овец и две фигуры: Чанбин, стянув на лицо фуражку с красным цветком и удерживая в зубах пшеничную, ещё совсем зелёную, соломинку, лежит на траве, мерно покачивая носком, и Хёнджин, скрючившийся над альбомом с угольком в руке, размашисто рисует. Солнце периодически скрывается под плавно плывущими облаками, редко блеют овцы. Тянет свежестью со стороны леса и цветами со стороны дома. Игриво пролетают капустницы и звонко трещат кузнечики. Идиллия. Идиллия, которую совершенно не хочется нарушать. — Йо, — Чанбин поднимает руку в приветственном жесте. Он будто кожей почуял присутствие Чана. Хёнджин с задержкой в пару секунд — доштриховывал тень — поднимает голову и, встретившись взглядом, радостно улыбается, тут же вскакивая с места. — Уо-о, давно не виделись! Буквально, — парень тут же заключает Чана в объятия, на что тот, опешив, поглаживающе-похлопывающе касается чужой спины. От него пахнет свежескошенной травой. — Ты к нам на долго? Ну, не к нам с Чанбином, а здесь, в деревню. — Судя по всему, надолго. Думал на днях смогу уехать, но планы поменялись, — Чан, выпущенный из захвата, смеётся в кулак и тут же прячет ладони в карман шорт. — На днях уехать? А нам ни здрасьте, ни до свидания? — Чанбин стягивает с лица фуражку и выпрямляется, недовольно сведя брови. — Ну я ж пришёл вот. — А если бы не надо было задержаться? — Тоже бы пришёл. — Гонишь. — Отвечаю. Чанбин пару долгих секунд сканирует его взглядом, словно ищет ложь в словах, а потом усмехается. — Мы сегодня все у Джисона собираемся. Ты придёшь? Даже Сынмин будет, еле как уговорил, — Хёнджин трясёт Чана за запястье. — Приду. — Отлично! Мне… Нам! Столько всего рассказать надо, одной ночи точно не хватит, — парень смотрит себе на руки, быстро загибая пальцы и одними лишь губами что-то проговаривая. — Ладно, это потом, не буду рушить интригу. А ты только поздороваться зашёл или что-то ещё? — Поздороваться и что-то ещё. Чонин вчера сказал, что единственный магазин, о котором я знал, сгорел. — Больше он ничего не сказал? — Чанбин скрестил руки на груди. — Сказал, что грузовой контейнер переоборудовали и теперь он как новый магазин. Но я не знаю где он. И вот. Хотел, чтобы мне показали. — А по поводу сгоревшего? — Нет. А должен был? — Нет. Повисла тишина. Хёнджин, снова севший на траву, наматывал на пальцы травинки, Чанбин вертел соломинкой в зубах, Чан перебирал единственную купюру и пару фантиков в кармане. — Хёнджин тебе покажет. — А чего я?! — Мне за овцами следить надо. — Да и я могу за ними последить, делов-то. — Ну нет, так не пойдёт. — Я сам могу дойти, только тогда объясните мне, где он, — Чан шумно выдохнул. Он, всё-таки, нерукопожатным оказался и наедине с ним никто оставаться не горит желанием? Забавно. Хёнджин и Чанбин переглянулись, и первый, отряхнувшись от травы, пригрозил второму пальцем: — Следи за моим альбомом. — Да кому он сдался? — Твоим овцам! Если они ещё раз пожрут мои листы, то до города на своих овцах и поскачешь мне за новым, — парень двумя пальцами указал на свои глаза, а после на Чанбина а-ля «слежу за тобой», на что тот лишь закатил свои карие. Хёнджин говорит много, словно все три года его рот был заклеен скотчем и сейчас он хочет вдоволь наговориться. Он говорит о парнях, о некоторых сплетнях, какие-то нелепые истории, но всё в общих чертах, будто закидывает удочки на вечер. Язык у него хорошо подвешен. Чан в ответ лишь смеётся и иногда вставляет «да ну?», «а он что?» и «а потом что было?» и диалог монолог идёт дальше своим чередом. Очень удобно, на самом деле: вся неловкость и неуверенность уходят куда-то глубоко-далеко и не вылезают до следующего повода. Он даже не заметил, что, на самом-то деле, успел изголодаться по разговорам ни о чём. Просто по разговорам. По разговорам не с пьяницей. — …вот и я думаю, что из нас пятерых только Сынмин в люди выбьется. Чанбин не счёт, он говорил, что не планирует переезжать в город, ему и здесь нравится. Говорит, хочет какой-нибудь дом выкупить и переехать туда от родителей, а то, как там его… не комильфо. Во. — А Сынмин чего? — Дык он же ж умный. С математикой у него хорошо. Он в институт собрался поступать, представляешь? В город часто ездит. Даже летом. Я бы тоже хотел в институт. Там художественное что-нибудь. Я бы хотел мультфильмы рисовать. Это же так клёво, когда ты заставляешь рисунки двигаться. Я пытался сам, но у меня криво вышло. Но парни заценили. Тебе тоже потом могу показать, если хочешь. — Хочу. — Круто! Мы дошли. Они останавливаются возле одного из домов. Перед воротами, в части, где проходит небольшое поле перед забором, стоит огромный грузовой контейнер. Старый, но перекрашенный поверх зелёной краской, чтобы закрыть все ржавые проплешины. Он выглядит так чуждо для этого места, будто кто-то во время перевозки контейнера перепутал адреса и вместо того, чтобы водрузить того на корабль и отправить его с товаром куда-нибудь далеко в Китай, он привёз его к черту на куличи и решил оставить, ибо слишком много мороки с обратной перевозкой. Забавно и странно, в общем. Хёнджин подошёл к воротам и зажал звонок. Внутри двора послышался птичий лепет из динамика и громогласное «Иду!». Через пару мгновений женщина средних лет в цветочном халате и калошах поверх шерстяных носков вышла к парням с ключом и, подойдя к контейнеру, открыла сначала замок, а потом и сам контейнер за тяжёлые ручки. Чан смотрел на это всё с восторгом: он никогда вживую не видел контейнеры и тем более не видел, как они открываются. Женщина зашла внутрь, включила свет и пригласила парней внутрь. Места мало, но всё обставлено вплотную. Товара тоже не особо много, но лучше, чем ничего. Есть крупы, яйца, молоко и даже хлеб (!). Многое это товар жителей деревни, часть привезена из города, но всё городское с большой наценкой. Свет очень тусклый, жёлто-оранжевый, из-за чего приходится близко наклоняться к стеклянным «прилавкам», дабы разглядеть цифры на неоново-зелёных ценниках. Пахнет неприятно жгуче, сильной концентрацией разных специй, но это терпимо, это ненадолго. Всё же, с этим всем смириться можно, учитывая, что это буквально единственный магазин на всю деревню. Выбрав немного продуктов на первое время и разбаловав себя горсткой конфет с яркой упаковкой, Чан выложил единственную взятую с собой купюру, а в сдачу получил пару монет — хватит еще на два звонка ровно. — А ты пакет то взял? — Хёнджин осматривает покупки парня, на что тот неловко хлопает себя по карманам шорт. — Нет, забыл. На руках понесём, тут не особо много. Растолкав продукты по рукам (а Хёнджин расправил дно футболки и закинул свою часть в новообразовавшийся мешочек), парни двинулись обратно. Запах свежего хлеба соблазнял, напрашивая откусить кусочек до возвращения домой. — Слушай, мне так никто и не сказал, что случилось с тем магазином. — Сгорел, Чонин же говорил, — парень заметно напрягся. — Ну понятно, что сгорел, а случилось то что? — Что-что… подожгли, — Хёнджин тут же закусывает язык. — Ого, кто? — Никто, я перепутал, это не магазин подожгли, а клуб. А в магазине там какое-то короткое замыкание случилось, вот. Да, — он кивает скорее себе, нежели Чану. — И вообще, что случилось, то случилось, нечего мусолить. — Чего так разнервничался то, будто сам и поджёг, — Чан смеётся, старясь развеять сгущающиеся тучи над Хёнджином. — Ты что несёшь? Я этого не делал. — Я верю, не переживай. — Я тут ни при чём. И отвернись, не смотри на меня так. — Как? Хёнджин сжал губы в тонкую полоску, взглянул на Чана очень недовольно и, сердито хмыкнув, отвернулся первый. Чан попытался пару раз разговорить того, но последовал лишь тотальный игнор. Парень бросил попытки, и оставшийся путь они прошли молча. Это было… очень неожиданно. И несвойственно парню. Хёнджин и правда был весьма эмоционален, но так же он, как помнилось Чану, быстро отходил и, сведя всё в шутку, продолжал общаться, как ни в чём не бывало. Да и темой для обиды оказался пожар. Если там действительно было лишь короткое замыкание, для чего такая суета? А если нет и Хёнджин как-либо к этому причастен, неужели за столько лет нельзя было придумать какую-либо убедительную историю? Снова эти недомолвки, снова эта клоунада, снова нерешенный вопрос, к которому мозг будет возвращать постоянно. Раздражает. Сев рядом с Чанбином, Хёнджин оставляет продукты Чана на земле, отворачивается и, взяв в руки уголёк и альбом, продолжает рисовать. — Ого, как ты умудрился обидеть нашу принцессу? — у Чанбина от удивления вскакивают брови. — Я тебе не принцесса. — Не знаю. Я про старый магазин спросил и… вот, — внезапно захотелось спросить и у Чанбина про магазин, но его взгляд чётко говорил, что этого делать определённо не стоит. — Слушай, а у тебя нет пакета или авоськи случаем? Я потом верну. Чанбин, порывшись в карманах кофты, вытянул тканевый пакет и Чан, сложив продукты, ушёл. — И чего у вас там случилось? — парень локтем тычет в спину Хёнджина, от чего тот резко выгибается. — Я оговорился. И запаниковал немного. А потом решил, что мне лучше просто молчать, меньше проблем будет, — тот начал нервно ковырять заусенцы. — Понял, — Чанбин выдерживает паузу, будто не зная, как подступиться, и, когда Хёнджин возвращается к рисунку, продолжает. — Тут Чонин молоко приносил. — И? — Да дай договорить. Молоко он приносил и рассказал, что вчера к Чану заскакивал. — Прямо к нему? Во двор? Я думал они где-то у родника встретились. — Ага, во дворе. — Жуть. — Да не в этом соль. Он сказал, что забыл Чану сказать, чтобы тот потом корзину отнёс обратно, так что он вернулся. А потом услышал, что он с кем-то разговаривал, а когда взглянул через забор, никого не увидел. Про корзину, короче, он не передал, сразу ушёл от греха подальше. — И правильно сделал, — Хёнджин пару минут гипнотизирует свою работу, а потом, всё так же не поворачиваясь, тихо подаёт голос. — Мы же не виноваты в случившемся? Мы же не могли ничего сделать? Чанбин молчит. Соломинка давно искусалась и была потеряна в траве. — Да, Хёнджин, всё, что было в наших силах, мы сделали. — Это неправда. — Да. — Пизда, — Хёнджин с разворота бьёт Чанбина в плечо. — Мог бы и что-то более жизнеутверждающее выдать, я так-то поддержки ждал. — А ты чё сопли передо мной распустил? Знал же, что я в такие штуки не могу, — Чанбин попытался ударить в ответ, но Хёнджин тут же подскочил, меняя своё положение. Юркий. Чан возвращается на участок. Не нравится ему всё это. Он чувствует, что в груди зарождается тягучий комок желчи, какой-то немного детской обиды и раздражения. И самое неприятное, что избавиться от этого скопления получиться только тогда, когда он получит ответы, а ответы он получит, если разговорит парней, но парни, в свою очередь, ведут себя капризно не особо дружелюбно относительно вставшего вопроса. За спиной что-то шелестит. Парень поворачивает голову и под ярко-голубым небом с ватными облаками замечает большую, нет, огромную жёлтую шляпу с нежно-розовой лентой, склонившейся над одним из кустов, за забором. — Привет? — Чан, отложив продукты на крыльцо, подходит к забору, чуть постучав по тому. — Здравствуй, — голос парня с речки. Головы он не поднимает. — Ты куда вчера убежал? — Чан опирается о ряд торчащих деревяшек, поглядывая на шляпную макушку. — Я вспомнил, что ставил чайник. Надо было выключить. — А чего не вернулся? — Забыл. Отвлёкся, ты уж извини, — парень поднимает голову и лучезарно улыбается. Взгляд Чана начинает быстро бегать по его лицу, не зная, за что зацепиться и на что можно смотреть. Чёрные, шёлковые волосы контрастировали с бледной кожей, белоснежной рубашкой и светлой шляпой; кофейные глаза, обрамлённые густыми ресницами, смотрели точно в душу — Чан чувствовал себя, как на ладони, просматриваемый со всех сторон и ракурсов; на коже абсолютно везде была россыпь, точно бисера, точно цветов гипсофилы, веснушек, а почти от носа по щеке и аж до, как минимум, шеи тянулся ярко-красный, всё ещё полыхающий шрам от ожога. Заметив, что Чан остановил взгляд на шраме, парень опустил голову, скрывая лицо под шляпой. На фоне соседа Чан почувствовал себя максимально нелепо, аляповато и как-то даже глупо: будто крестьянин рядом с дворянином. — Ты, к слову, вчера совсем не представился. Чан отмер. — Бан Чан. Бан Кристофер Чан, — протягивает руку. Парень звонко, беззлобно смеётся. — Как официально! А я Феликс. Ли Феликс, — стягивает с руки резиновую перчатку, чуть трясёт её в воздухе и протягивает Чану для короткого рукопожатия, и тут же прячет ту обратно. Парень успевает заметить волнистые следы от ожога на ладони. Удивительно, что вечером он не увидел ожогов на лице и руке соседа. Игра света? — Приятно познакомиться. — Взаимно, — Чан растягивается в улыбке. Феликс при свете дня оказался в разы сговорчивее и приятнее. — Ты чего там на грядках делаешь? — Цветы сажаю. Хочу, чтобы дом был красивый. Хотя бы снаружи. — А сейчас разве сезон? — Не знаю. Вот мы и посмотрим, сезон или нет, — парень снова смеётся. — Я закончил. Мне пора. Я могу тебя попросить кое о чём? — Конечно, без вопросов. Феликс пару секунд молчит, дует нижнюю губу, а потом ехидно вглядывается в глаза Чану: — Убьешь для меня своего лучшего друга?

Что?..

Феликс расхохотался. Если бы не грязные перчатки, он бы точно схватился за свой живот. — Шучу. Вот поэтому всегда надо задавать вопросы, особенно, если тебя о чём-то просят, — парень доходит до дома, открывает протяжно скрипящую дверь и, перед тем, как исчезнуть в темноте дома, серьёзным, басистым, словно непренадлежащим ему же голосом, добавляет: — Не заходи больше в наш дом без разрешения. Нам это не нравится.