Грызть, жечь, лгать

Сердце, готовое выломать рёбра, колотится слишком быстро. Их здесь быть не должно. Они не должны были дойти до этой части деревни. Где же □□? Чан, пригнувшись, медленно ступает по плотному кукурузному полю, стараясь создавать как можно меньше шума и движения растений; если он не поторопится, его заметят. Отвратительная тьма изредка прорезается светом ручных фонариков сквозь кукурузу. Слышны приглушённые мужские голоса, топот, скрежет гальки и ломающиеся под буйно летающими руками плоды. Блядство. Он даже не заметил, в какой момент они разделились. Поэтому было страшно. Не за себя. Если потребуется, он прямо сейчас выскочит и сдастся пришедшим по его душу, лишь бы □□ оставили в покое. Чан замирает. Впереди небольшая пробоина, дорога для людей метр в ширину. Дыхание спирает мгновенно — он делает резкий выпад вперёд, хватает парня и зажимает тому рот, утаскивая в поле напротив. Чан подталкивает того идти дальше, пока сам поправляет накренившуюся за ними кукурузу. Холодный белый свет снова скользит совсем рядом — хвост даже не думает отставать. Дальше идти нельзя: будет слишком шумно. Чан, взяв парня за руку, медленно опускается на колени, призывая к тому же. Тот смотрит пару мгновений в недоумении, но повторяет за ним. Кровь стынет в жилах. К ним подошли слишком близко — он отчётливо слышит их разговор. Самое отвратительное — ни Чан, ни □□ ничего с собой не взяли: карманы пусты, на земле ни камня, ни арматуры. Только голые кулаки, желание жить и защитить. Внутри всё вопит. Чан давит на спину парня, быстро укладывая того на землю, сам же склоняется следом. Всё замирает. Руки дрожат от напряжения; оба задержали дыхание. Все сверчки, псы, голоса в дали и вблизи умолкли в один момент. Оглушающая тишина ощущается всем телом: давит, душит, крошит череп, разрывает уши и прогрызает нервы. Выстрел.

***

Сумка собрана. Парень несколько раз пробегается глазами по списку и, удостоверившись, что ничего не забыто, переворачивает тетрадный лист. Красным карандашом выведена кривобуквенная короткая фраза «автобус в 13:30, не забудь. — Папа.». Чан усмехается: за прошлую неделю родитель о поездке напоминал каждое утро, а такое, даже если очень захотеть, не забудешь. Записка складывается дважды пополам и отправляется в карман летних шорт. Парень перед уходом закрывает все окна — по радио сказали, что к вечеру будет дождь. Попрощавшись с квартиркой, он выходит в подъезд. Нос мгновенно щекочет запах влажного бетона и хлорки; Чан чуть морщится и, прокрутив ключами ровно два с половиной оборота, отправляет их под коврик и спускается на первый этаж, разглядывая золотистые квадраты солнца на кафеле. Ещё не успевший прогреться городской ветер, ухвативший с собой пыль и опавшие листья, обдает спину парня, заставляя дёрнуться от приятной прохлады. В их регионе жаркое лето до трещин в земле и сильно подсохшей реки было классической историей, именно поэтому дождливые и прохладные дни для парня — человека, который обгорает на солнце за считанные минуты — были благословением небес. — На гулянку собрался? — голос раздаётся едва ли не над ухом. Чан поворачивает голову на звук и по-домашнему улыбается облокотившейся о подоконник старушке в цветочном халате с замком в центре. Кажется, если она ещё немного потянется вперёд, то точно вывалится. За её спиной, в глубине квартиры, эхом раздаётся заливистое тявканье щенка. — Куда уж там. В деревню по делам, — он не врал, но точнее сказать не мог. Сам не знал. У отца спрашивал, а тот говорил, что помощь нужна, да отмахивался. Старушка задорно смеётся, проговаривая: «Какой ты деловой». Чан улыбается в ответ. — Вам яблок привезти? Они у нас, сами знаете, крупные и сладкие. — Та не надо, у меня внучка привезёт, — старушка досмеивается и, попрощавшись, исчезает в темноте квартиры. Будто её и не было — щенок утихает, забирая с собой последние шумы спального района: дети прячутся по домам, а рёв моторов едва ли доходит со стороны проспекта. Парень с сумкой наперевес хмыкает себе под нос и, по привычке взглянув на шторы окна своей кухни, выходит со дворов, к дороге. Небольшой магазинчик с, как казалось Чану, совершенно несочетающимися цветами на вывеске — синий квадрат с зелёным овалом и именем владельца красными буквами по центру — выпускает из себя одного из знакомых соседей: мужчина средних лет в белой майке с жёлтыми разводами, в потёртых шортах и ярко оранжевых сланцах, крепко удерживая в одной руке авоську со спиртным и парой овощей, а в другой пачку дешёвых сигарет, машет парню. Чан в ответ. Тяжело выдохнув, парень проходит вдоль улицы с недавно посаженными деревьями — цветочные ткани на привязи к деревянным палкам удерживали ещё тонкие стволы — обходит припаркованную «девятку» и спускается по длинной лестнице под мост. В тени моста снова обдало прохладой и застоявшимся воздухом. Стоя на остановке под прямыми лучами солнца и прикрывая глаза козырьком из ладони, Чан высматривал автобус со своим номером, попутно удивляясь, куда делся ветер, когда он был так нужен. Хотелось плюнуть на «буханку» и сесть в гремящий трамвай за спиной, но тогда и ехать пришлось бы дольше и без пересадок не вышло бы, да и Чан не был готов платить за проезд дважды — зайцем же проехать совесть не позволяла от слова совсем. Оставалось только тяжело выдохнуть (и тут же пожалеть, ведь воздух, точно в бане, стал раскалённым) и покорно ждать свой 143-тий. Вскоре, после череды переживаний, не пропустил ли он случайно свой автобус или не опоздал ли он, и вскипевших мозгов в черепной коробке, как в духовке, белый автобус с двумя зелёными полосами вдоль окон остановился и, качнувшись, с громким шипением и адским запахом бензина, открыл двери, впуская парня и пожилую пару. Чан, расплатившись с водителем, который одной рукой держал стаканчик с мелочью, второй руль, а в зубах перебирал спичку, сел на одно из передних сидений. Глаз ненароком зацепился за жёлтого плюшевого слона, свисавшего под зеркалом заднего вида, покачивающегося на пару с иконой. Забавно. Автобус со скрипом тронулся. Городской пейзаж плавно размылся, перетекая в охро-медную смазанную массу из-за солнца. Спереди играло радио с хитами, некоторые из которых Чан слышал и видел по «Муз-ТВ» — с некоторыми исполнителями у него даже остались фишки и наклейки, приклеенные вдоль деревянной спинки кровати — позади гудели старики, перемывая кости своих соседей, однако ни на первом, ни на втором парень сосредоточиться не мог: рёв мотора и шипение то открывающихся, то закрывающихся дверей постоянно отвлекали. Газета, учтиво взятая с собой в дорогу тоже не спасала — если ещё в черте города «М7» была ровная, то стоило буханке с неё съехать, трясти начало безбожно, превращая чтение каждой строки в испытание, где наградой были новости, а в случае поражения (что и выхватил Чан) скрученный в узел желудок. Закатав газету в трубку и затолкав её в боковой карман сумки, парень прикрыл глаза. И всё-таки, зачем ему ехать в деревню? Бабушка, царство ей небесное, уже как три года не с ними. И ровно три года с похорон никто не навещал этот дом. Мать была вечно на работе, отец тоже, но из-за постоянных проблем, довольно часто сидел дома и под алкоголем выдавал «да ищу я работу, ищу, не ори!», не вспоминая о деревне вообще. А тут на, получай, фашист, гранату, поставил перед фактом, что Чан должен скататься туда, помочь с работой в доме. И ведь, чертила он эдакая, надавил на своё главенство в доме и авторитет (которого не было уже давно, но Чан лишь из остатков уважения к родителю, отменив свои планы, согласился скататься ненадолго). Отец обещал и сам приехать через пару дней, как только выпадут «выходные», а сын пусть начинает всё разгребать. А что разгребать, куда и зачем сказано не было, никаких чётких инструкций, лишь свобода свободная, воля вольная, но работа должна быть сделана. «Чтобы было по красоте, хорошо?» Автобус, по мере приближения к деревне, заметно пустел. Водитель с явно прокуренным хрипом объявляет конечную и остатки пассажиров вываливаются на улицу, разбредаясь в разные стороны. Ну, как в разные. Либо в верхнюю часть деревни, которую в народе называют «горная», либо в нижнюю, «речная» соответственно и, что не удивительно, чертой разделения низа и верха поселения служила деревянная церковь в самом центре. Чан, дождавшись, когда автобус отъедет, вдыхает полной грудью. Пахнет хвоей, прогревшейся землёй, немного тянет тиной и цветами с участка напротив. Свежо, не как в городе. Может быть, единственная причина, по которой парень был действительно рад оказаться здесь — это возможность вновь задышать спокойно. На этом всё. Сколько он себя помнил, жизнь в деревне его всегда душила и, один Бог знает, как сильно он в школьные годы не хотел приезжать на летние каникулы к бабушке. Его будто вырывали из экосистемы и бросали на произвол судьбы, гадко хихикая и наблюдая за мучениями ребёнка. Ладно, последнего не было, но детский мозг всё равно был уязвлён. Конечно, были и светлые моменты, в которые хотелось возвращаться с головой, но мозг упорно не хотел их вспоминать без каких-либо триггеров, стараясь не напоминать Чану лишний раз об этом месте. С друзьями здесь тоже не особо задалось. Как оказалось, он был самым старшим среди деревенского костяка мальчишек и его интересы, на удивление, слишком сильно отличались. Более менее влезть в небольшую компанию он смог только на последних годах пребывания в деревне, а затем смерть бабушки и пропажа со всех радаров на три года. Нет, номера домашнего телефона были как у Чана, так и у парней, но со временем звонки стали всё реже, а потом и вовсе пропали. Даже на день рождения никто никого не поздравлял уже давно, так что и сейчас набирать их он не стал, а если бы и стал, то что бы сказал? «Привет, я возвращаюсь», «Как дела?», «Че, как вы там? Живы?»? Ну бред же, бред! Парень недовольно подпинывает гальку по пути, вслушиваясь в «кипящую» жизнь в деревне. Четыре часа дня, все либо в поле, либо дома. Даже собаки не собачатся, только цепи лениво побрякивают и овцы иногда копытами топают. Душно, хотя свежий ветер гуляет по улице. Это внутри что-то задыхается и скулит, просится обратно в город, словно предупреждая о подкрадывающейся опасности. Чан бы не хотел оказаться заложником этого места ещё раз. Под рёбрами умирает очередная кошка, так и не выскребавшая себе путь на волю. С протяжным скрипом — надо будет позже смазать — калитка пропускает парня во двор. Всё заросло: даже десятилетиями протоптанная тропинка потеряла свои очертания. Забор по ту сторону дома, казалось, выцвел и покосился ещё сильнее — дерево точно сгнило. Хоть от внешнего мира он закрыт, внутри неприятно сосёт. Как там? Мой дом — моя крепость? Чушь собачья. Ощущение, что он, как на ладони, что на него кто-то смотрит. Грядки, некогда усаженные луком, морковью и горохом стали рассадником одуванчиков, ромашек и зверобоя. Где-то виднелся укроп с потемневшими соцветиями, а куст красной — как зад самого Сатаны — смородины, сбор и очистка которой казались самым настоящим наказанием, без бабушкиных подвязок развалился во все стороны. Парень тыльной стороной ладони приподнимает ветки и дёргает парочку покрасневших ягод — кислые, вяжут рот, как и в детстве. Гадость, но приятно. Брови чуть подскакивают и Чан, взволнованный воспоминаниями, быстрым шагом обходит крыжовник: на земле разбежались усики клубники, но без самой клубники. Он забыл, что у бабушки был ранний сорт, который уже в середине июня начинал во всю гнить. Раздосадовано выдохнув, он идёт дальше, заглядывая в окошко некогда курятника. Очевидно, внутри пусто. Пальцы касаются вырезанных ножом «здесь были Чан, Ханна и Лукас», глупых рожиц и парочки матов, которые они сначала вырезали, а потом в ужасе поперечёркивали, надеясь, что ни бабушка, ни мать, ни, тем более, отец не узнали. Правда, все трое потом получили по шее: Чан за то, что старший и подаёт плохой пример, Ханна за подстрекательство, а Лукас за компанию, потому что шкодили вместе, а значит и отвечать будут вместе. Парень, не отрывая руки и цепляя тонкие занозы, как в детстве, ведёт по доскам и дальше, заглядывая на другую сторону постройки. На левой стенке красовалось пять коротеньких посланий Чану и имена. Уголки рта невольно поднимаются, окуная в приятные воспоминания. Напротив курятника будка, цепь и ошейник. Здесь некогда жила династия Пиратов. Ну как, династия. Пёс по имени Пират умирал, на его место сажали щенка, которого тоже называли Пиратом, а после его смерти, следующего и, о, чудо, тоже Пирата. Бабушка не заморачивалась по этому поводу. Чан не знал, куда дели последнего. По крайней мере, он надеялся, что отдали каким-нибудь соседям. Никого. Даже случайного воробья на заборе или осиного улья в курятнике не оказалось. Ветер неприятно завывает, разнося с собой запах скошенной травы, чьего-то сарая, лопнувших яблок, земли и… псины? Шумный выдох. Парень оттягивал этот момент до последнего; будь его воля, он бы остался на улице, он медленно проходит в сторону дома. Виноградные лозы, казалось, окутали весь дом, точно запечатывая во времени маленькую историю с не самым счастливым концом. В груди колет: тревога, такая назойливая и липкая, окутывает сознание. Стоит взглянуть на покрытое растительностью окно у двери и потянуться рукой для очистки, как мозг тут же рисует живописную картину: Чан касается тонких лоз, отодвигает листья, а по ту сторону лицо с оскалом исчезает во тьме дома, поджидая свой ужин после трёхлетнего голода. О, да, его смерть была бы особо кровожадной, а труп, если бы, конечно, остался, был бы больше похож на сбитого грузовиком парня с лицом стёртым в хлам. Интересно, отец удивился бы пропаже сына? Парень фыркает своим мыслям и всё же очищает окно, очевидно, не застав никаких лиц напротив. Ключ на гвозде над окном, как и всегда — они всей семьёй удивлялись, как бабушку никто не ограбил за все года такой легкой добычи, хотя и сами прятали свой под ковром у квартиры. Пара поворотов и дверь открывается, впуская в себя временного нового хозяина. — Я дома, дедуль, — привычка здороваться с домовым после долгой разлуки привилась бабушкой так же крепко, как и начинание всего только с правой стороны, будь то носок, ботинок или варежка. Отложив сумку с вещами на запылившийся стул у порога, Чан проходит вглубь дома, не снимая обуви — всё равно весь дом вымывать. В нос бьёт аромат бабушкиных духов, дерева и пыли. Внутри ничего не поменялось, не считая той самой пыли, толстой пеленой окутавшей всё. Куртки всё так же на вешалках, посуда в серванте, чайник на плите, мёртвая бабочка на шторе, коврик с пятном от краски Ханны и загнувшимся краем, а на столе остались ложки, деревянная миска и два стакана. Будто они с бабушкой только что попили чай и пошли отдыхать, чтобы потом пойти снова в огород работать. Чан проходит дальше, в гостиную. Телевизор, накрытый кружевной тканью, а поверх горшок с давно иссохшим цветком, ковёр на стене, который они перед сном рассматривали и вечно находили страшные рожицы, раскладной диван, ножка которого отвалилась и книжки — одна из которых, кажется, была Библией — стали заменой, стол с газетами и недорешанным сканвордом. Перед глазами летают призрачные образы старушки, то поливающей цветы, то потерявшей пульт, то склонившейся над газеткой с задачами. Чан заглядывает на один из нерешённых квадратов: — Часть Великобритании, пять букв. Уэльс, бабуль. Парень улыбается немного грустно, осматривает подоконники с мёртвыми цветами и сухими насекомыми, отодвигает белые шторы и, пару раз чихнув, идёт в следующую комнату, которая некогда была детской. Отодвинув занавески, служившие вместо двери, и ещё совсем маленькие Ханна и Лукас в потертых на локтях и растянутых в коленях пижамах перепрыгивают с одной кровати на другую, кидают на пол подушки, перебираются по спасительным островкам, ведь пол — это лава. Чан хотел с ними резвиться, но надо было помогать бабушке. Он смеётся в кулак и возвращается в коридор. Щёлкает выключателем — конечно же, света нет — и идёт на кухню к выдвижным ящикам, где были свечи на «чёрный день». У них много чего было на чёрный день. На всякий случай проверяет плиту, чиркнув спичкой — тонкая деревяшка одиноко догорает в руке, обжигая пальцы — и идёт на поиски резного подсвечника. Обычно, он хранился на полке со свечами, но иногда бабушка забирала его в комнату. Чан отодвигает занавески с алыми, точно кровавые пятна, маковыми цветами ручной работы и проходит вглубь спальни родственницы. Чем дольше он находился в этом доме, тем больше его беспокоил вопрос: почему никто из семьи не удосужился разобраться с, хотя бы, личными вещами покойницы? Комок вины под рёбрами скрёбся, заставляя поджимать губы и неловко осматривать комнату, которая выглядела настолько естественно и правильно, словно здесь всё ещё живут. Странное чувство. Парень забирает подсвечник с подоконника. Если немного еды Чан взял с собой, то с водой он не заморачивался — «речная» имела родник. Тянуть до ночи идея была не из лучших, а потому вскоре два ведра с забора и непропорционально длинное коромысло отправляются на — если доживёт — будущий горб. Улица стала чуть оживлённее: некоторые старушки сидят на скамьях у своих домов, придерживая палки и прутики в ожидании пастуха со скотом, периодически пробегают дети (по возрасту казалось, что это отпрыски сверстниц Чана — а у Саны уже есть ребёнок или?..) что-то крича о бесятах в поле и следах от копыт, волной вспыхивают и затихают собачьи истерики. Даже толстый бесхозный кот в сумерки оживляется, перебирая лапами рядом с Чаном, точно маленький гид. — Ёптиль-моптиль, — треск и тёмная фигура перепрыгивает через невысокий забор. Чан получает звонкий подзатыльник, но до того, как успевает разозлиться и впечатать ведром по нарушителю своего личного пространства, парень начинает лепетать: — Чан, живой? Не помер? А мы думали тебя где-то пришили, городская принцесса. — Сейчас улетишь, — неназванный тянется к кудрявым локонам, но, смеренный чужим взглядом, одёргивает руку, как от костра. — Живой, что со мной будется то, а. — Чёрт, ну и вымахал ты. Бычара, прямо как Чанбин, — обходит того пару раз и, встав напротив, поднимается на носочки, тянет макушку, но выше Чана всё равно не становится и, раздосадовано фыркнув, спускается, зарываясь в края капюшона изумрудно-фиолетовой кофты. Парень заимел привычку вечно меряться ростом, ведь в один момент сначала он был самым высоким, а потом за одно лето вытянулись почти все, оставляя позади внизу его самого. Где-то в глубине души у него таилась надежда, что хотя бы Чан окажется если не ниже, то, хотя бы одного с ним роста, но, увы и ах, надеждам было суждено треснуть в этот вечер. — Да нам городские газеты иногда привозят. У вас там вечно кого-то ножом чикают. Вот, во вчерашнем выпуске читал про махач двух районов. Стенка на стенку и обычные люди попали под горячую руку, ёма. Стрёмно у вас там. Чан усмехается. Да, такое и правда было, но событиям, описанным Джисоном, уже месяца два. — Ну чего встал, залетай ко мне, там сейчас Чанбин придёт, на ночь останется. Завтра у моего дома очередь вести скот на пастбище, вот он и поможет, а то я один там вздёрнусь от скуки. — Да я только приехал, мне сначала с домом разобраться надо. — А-а, понял. Ну ты это, тогда завтра вечером приходи, иль послезавтра. Жду в гости, короче, — получив от Чана кивок, Джисон довольно улыбается и, распрощавшись, снова перепрыгивает через забор, растворяясь во мраке двора. Парень был, мягко говоря, удивлён, что его так тепло встретили. Да и Джисон совершенно не изменился, разве что, волосы обстриг. Чан помнил, как тот неделю от своей бабки шарахался, потому что она гонялась за ним с ножницами и грозилась «обкромсать патлы», а когда его всё же поймали, на следующий день пришёл с ежом. Он сначала ныл, а потом рассказывал, что теперь можно голову просто мылом натирать и та уже чистая. В любом случае, чистый ёж был в разы лучше ежа с редкой чёлкой и хвостиком на затылке, как ходил сам Чан некоторое время. Так было модно. Ну, он в журнале видел и по телеку показывали. С последнего визита родник обзавёлся небольшой пристройкой, внутри который было темно, хоть глаз выколи, и отвратительно сыро, а от того и холодно до непроизвольной дрожи. Набрав вёдра и перекинув коромысло через плечо, Чан двинулся обратно в сторону своего дома, более не наталкиваясь ни на одного из знакомых. На участке было тихо, будто он был отделён от всего поселения, был в вакууме. Каждый стук разлетается эхом, каждый шаг по траве шуршанием давит на мозг, каждый порыв ветра свистит в старом кирпично-красном дымоходе. Парень начинает думать, что такими темпами скоро сойдёт с ума. Скрип. Стук. Чан медленно поворачивает голову в сторону источника шума. Соседский пустующий дом, кажется, был не таким уж и пустующим. Стоит ли поздороваться? А надо ли? Парень грохочет на участке последние несколько часов, моя полы и вытаскивая некоторую мебель во двор, соседи точно знают о его присутствии, но намеренно, выходит, игнорируют. Взвесив все «за» и «против», он идёт в сторону калитки, отделяющей два соседствующих участка. От удара о дерево, за спиной та начинает противно скрежетать своими пружинками. Чан пару раз стучит, но никто не открывает дверь. Он замолкает, на несколько секунд перестаёт дышать, пытаясь расслышать хоть какое-то шевеление по ту сторону двери, но ничего кроме скрипа половиц и гуляющего ветра различить не удаётся. Парень стучит ещё раз, но ответа всё также нет. Дверь оставлять в покое не хочется — в доме чётко ощущается присутствие кого-то притаившегося, кого-то, кто также задержал дыхание, вслушиваясь в действия соседа. — Привет? Я тут в соседнем доме живу, — тишина, — хотел поздороваться. Фактически, он выполнил, что задумал и пора бы вернуться в свой дом, но Чан, ведомый вспыхнувшим азартом, тянется к дверной ручке. Щёлк. Дверь не поддаётся. Парень опешил и, вскинув брови, сделал небольшой шаг назад. Кто-то только что закрылся на щеколду прямо перед его носом? Хорошо, хорошо, так тому и быть. — Прошу прощения за вторжение, — поджав губы и зачем-то кивнув (может быть, что-то решая для себя), Чан простоял пару секунд и спустился с крыльца. Видимо, у него очень, очень нелюдимый сосед. Главное, чтобы он не решил нагадить, пока тот будет мирно спать. Ночь вступает в свои права. Чан ложится на перестеленную кровать, зажимает горящий фитиль кончиками пальцев и погружается в темноту. Глаза постепенно привыкают и в свете убывающей луны виднеются очертания комнаты. Сознание начинает играть с тенями, рисуя несуществующие фигуры по углам и вытаскивая из сознания детские воспоминания разной степени паршивости. Крупные капли начинают стучать по окну. На чердаке кто-то шуршит. Пёс воет. Калитка скрипит, то ли впуская, то ли выпуская кого-то. Мозг начинают сверлить отвратительные мысли, которые, обычно, удавалось сбить, но это место против воли парня душило здравый смысл, выпуская на волю те самые мысли из дальнего шкафчика сознания. Нет, здесь оставаться надолго он точно не хочет. Встать с первыми петухами не выходит, а будильника в доме нет. Чан тяжело промаргивается, прикидывая время по собственным ощущениям — обед? — и поворачивает голову. Кружевная занавеска мерно покачивается на ветру открытого окна, впуская свежую последождевую прохладу в дом. А разве он открывал окно перед сном? Или это ручка разболталась и от ветра ночью распахнулась? Встряхнув головой, тот выпрямляется и, влезая в тапки, бредёт на улицу к умывальнику. Плескаясь в воде, чувство, что за ним наблюдают, не покидает. Чан, утерев лицо махровым полотенцем, растерянно бегает глазами по участку и взгляд невольно останавливается на окнах соседского дома — лёгкое движение мелькает во мраке помещения. Он сводит брови к переносице, а ноги снова ведут к чужой двери. Стук. — Доброе утро, — пауза, — нам, как соседям, было бы неплохо наладить отношения. Нет, ну нельзя же так. Хотя, с другой стороны, этого соседа понять можно: Чан бы тоже напрягся и не шёл на контакт, если бы к нему так настойчиво кто-то лез. Он неосознанно кладёт ладонь на дверную ручку и давит. С тихим скрипом дверь проваливается внутрь, открывая щёлочку во внутренний мир дома. С той стороны нет никакого сопротивления, никто не бежит закрывать дверь, и никто на него не рявкает, прогоняя к чёртовой матери. Стоит уйти, закрыв за собой дверь или поддаться разбушевавшемуся интересу, перемешанному с лёгким волнением? В конце концов, он вторгается на чужую территорию и это, мягко говоря, не очень. Чан толкает деревянную дверь, не решаясь пройти вглубь дома. Взгляд скользит по помещению, и парень внезапно осознаёт, что… что дом самый обычный. Стандартный, без изысков и точно такой же пустующий, будто жизнь в нём кипела, а потом, как по щелчку, все жители исчезли. Только пыльно. И жизнь была, судя по всему, довольно активной — два деревянных стула повалены на спинки, на столе беспорядок, фотокартина с рыжим котом покосилась. Парень проходится вперёд, очерчивая взглядом следы беспорядка. На полу, рядом со стульями, в дощечки въелись тёмные пятна, о происхождении которых Чан старается не думать. Что-то не так. Чувство, что с него не сводят взгляд, буквально вопит изнутри. Он быстро обходит первый этаж и, никого не найдя, поднимается на второй, что также оказывается пустым. Помимо этого, дом не выглядит так, словно в нём вообще кто-то был. Но Чан же кого-то видел пару раз, да и дверь вчера кто-то перед ним закрыл, тогда почему в доме ни единого следа другого человека? Не призрак же, их не существует. По спине пробегается мороз, натягивая нервы. Если мыслить рационально, то все, кого он «видел», могли быть просто игрой его вымотанного сознания, а дверь захлопнулась от сквозняка. Да, скорее всего, так и было. Стряхнув с себя сомнения, парень выходит из дома и, проверив, что дверь издаёт похожий на вечерний щелчок звук при резком закрытии, хмурясь задерживается на секунду. Шепот. Дверь закрывается.