Неудобный

      Первый день сборов. Парни шагают от арены к жилому корпусу. Каждый погружен в свои мысли. Мысли Миши смахивают на подгорелую манную кашу с комочками, до такой степени он запутался. Его беспокоит смысл продолжения собственной карьеры, хотя он больше скопляется к его отсутствию. Он так бы думал и думал бы об этом, старался бы разобраться, но его внимание перетягивает на себя Макар, внезапно оказавшийся рядом.       — Миша. — зовёт он.       — Что?       — Вопрос могу тебе задать?       — Задавай. — соглашается Миша. Ему аж интересно стало, о чем это Макар таком спросить собирается, что разрешения спрашивает.       — Что с Женей твориться? Он чет какой-то запаренный у вас.       Миша рассмеялся. Смеяться тут абсолютно не над чем, казалось бы, ведь у некоторых персонажей жизнь идёт под откос, но Мише смешно. Смешно от того, что спрашивает об этом именно Макар, который сейчас выглядит растерянным. Ну а как тут не растеряться, когда спрашиваешь о чем-то серьезном, а тебе в ответ смех? У Макара, кажется, тотальная перегрузка системы пошла от реакции Миши, поэтому Миша все же начинает объяснять причину смеха, чтобы у Макара мозги не вытекли.       — Хочешь верь, хочешь нет, но я пару часов назад спрашивал у Димы, что с тобой твориться. — рассказал Миша, оставив смех.       — Зачем? — не понял Макар.       — Ну, ты изменился как-то. Вот вроде пока ничего такого не натворил, а я все равно чувствую, что чем-то нехорошим от тебя веет.       — А можно не дергать Диму из-за того, что со мной якобы что-то не так, и не забивать ему голову?! — Макар, сам того не ожидая, отвечает достаточно резко. Те ли это перемены, о которых говорит Миша? — Ты извини, я без претензий, просто просьба. Димка есть Димка. Глубоко переживающая персона. Сам ведь знаешь.       — Это точно. — кивает Миша.       — Ты сам-то как?       — Катаюсь и получаю удовольствие. И ничего более. Гармония.       — А Женька?       — А Женька — моя ответственность. — сказал, как отрезал. — Ты смотри, не паясничай, а то я и тебя под свою ответственность возьму. — шутливо предупреждает Миша.       — И Руку пожалуешься? — вскидывает брови Макар.       — Агась. И будешь ты до конца сборов в углу на горохе стоять. Или как там у вас в группе принято?

***

      Макар вяло плетется по темному коридору второго этажа. Разговор с тренером не сложился — так он считает. Там, в 111, Макар сначала виновато молчал, не в силах подобрать слов, а потом… заплакал. Вот так просто взял и заплакал. Сам не понял, как. Слёзы просто начали бесконтрольно сочится из зеленых глаз, и всё тут. Сдержать их было невозможно. По крайней мере, Макар их сдержать не смог, чего стыдился до ужаса, как и стыдился сегодняшнего своего утреннего выступления, когда он, выслушав от тренера все, что можно и нельзя, позволил себе замолвить слово против. И тогда он тоже слезу пустил. Прям глазах у парней. И эти слёзы заставляют Макара чувствовать не только стыд, но и вину, которую он и до слез ощущал, просто в меньшей степени. Стал сам для себя более виноватым, потому что оба раза невольно выставил себя жертвой, когда заплакал. А Макар себя жертвой не считал, считал, что это не он жертва Рука, а Рук — жертва его выходок. Так ведь и было на самом-то деле, но Макар слезами показал всем другое, опять же, не нарочно. Сейчас Макар, шагая по коридору, об этом старался не думать, чтобы по прибытию в родные пенаты не выставить себя жертвой снова, показав всем парням свои слёзы ещё разок. Самокопанием лучше заняться ночью, когда все спят, а сейчас нужно держать лицо во что бы то не стало.       Скрип двери, которую Макар только-только миновал, заставил его обернуться. На пороге стоит Лиза. В глазах её читается что-то нехорошее, но что именно, Макар не понимает.       — Можно тебя? — тихо спрашивает она.       Макар, не задумываясь, кивает и проходит в прихожую девичьей комнаты. На что он сразу обращает внимание — приятный запах, а потом он и чистоте, и порядку изумляется. Обувь стоит в аккуратный рядок, верхняя одежда висит на крючках. Никакого бардака, хлама и склада спортивных сумок. Другой мир какой-то, честное слово!       — Пойдём. — Лиза кивает на отрытую дверь в ванную комнату, включает там свет и проходит внутрь, а Макар хлопает глазами, очевидно, не понимая, зачем. — Ну, поговорить надо, понимаешь? Серьезно поговорить.       Макар серьёзными разговорами сыт по горло, он их уже не переваривает, да и быть застуканным кем-либо из тренеров за закрытой дверью в ванную в компании Лизы ему совсем не хочется, но за Лизой все равно проходит. В ванной у девочек тоже идеальный порядок, но всяких колбочек и пузырьков явно побольше, чем у парней, несмотря на то, что самих парней в три раза больше.       Лиза закрывает дверь, проворачивает щеколду и поворачивается к Макару, изучающему обстановку. Теперь, при хорошем освещении, она видит, что у Макара глаза мокрые, красные, уставшие и… печальные? Разве можно его сейчас серьезным разговором нагружать? Нельзя и точка! Сломается же бедолага под таким давлением. Лиза, все это за секунду осознав, глотает все, что ему сказать хотела. Сердце кровью обливается, ведь это он, Макар, который десять лет назад на её глазах скрутил свой первый четверной тулуп, сделал то, что в его одиннадцать лет на тот момент никто не делал. Воспоминания «эры динозавров» полностью захватывают сознание Лизы.       Макар, его десятилетняя версия, на льду юбилейного из-под палки тренеров нехотя вращается. Одно вращение делает, второе делает и бросает это дело. Он спокойно катит вдоль борта, выравнивая дыхание, и тут к нему пристраивается Шеф и за плечи приобнимает.       — Вращайся, мальчик. — проговаривает Мишин, чуть наклоняя голову к мальчишке, ибо тот на голову ниже него. Нынешней Лизе сложно в это поверить, но в её памяти четко сохранилась эта картинка, и это говорило о том, что да, когда-то было и такое!       — А я уже повращался. — детский озорной голос в ответ, который кажется нынешней Лизе совершенно неподходящим его хозяину.       — Ну когда тебя начнет тошнить, тогда и закончишь, хорошо?       Макар, улыбаясь, кивает в ответ, но вращениям до потери пульсы было не суждено случится, потому что тренерское внимание переходит на Евгения Плющенко, а Макар, пользуясь случаем, начинает прыгать, как заводной, предварительно разогнавшись, как умолишенный. Порода такая: особо опасный вид горного козленка. Ничего не поделаешь. Лиза товарища не закладывает, ни в коем случае, она лишь широко улыбается, выстраиваясь между вращениями.       И вот сейчас Макар стоит перед Лизой какой-то совсем печальный и разбитый. В глазах пустота. Огонька нет.       — Что случилось? — спрашивает Лиза, проглотившая серьезный разговор.       Макар, только сейчас осознавший, что на его лице видны следы слез и всхлипов, тяжело вздыхает, думая, что бы сморозить.       — С начальством общался. Не очень прошло. — Макар выбрал сказать правду. Лиза всегда его хорошо понимала. И сейчас тоже поймёт.       — Что ж он так тебя изводит-то? — вздыхает Лиза с сожалением.       — Уверена, что он меня? — Макар вскидывает брови. — Тут скорее наоборот: я его.       — Шшшш. — шипит Лиза, смахивая с щеки друга свежую соленую каплю. — Не говори так. Вы оба хороши.       Макар в это мгновенье понимает, что он сейчас и перед Лизой себя жертвой выставил. Он это умеет, могет, как говориться. Содрогания грудной клетки Макар сдерживает всеми силами, но глаза, глаза снова его подводят и постепенно, каплю за каплей, выпускают наружу море-океан.       — Так. Отставить молчаливые слёзы, переходим к слезам говорящим. — командует Лиза. — Ты тут хоть обрыдайся, но всё-всё-всё мне расскажи, хорошо? Что у тебя голове вертится? Что из тебя воду выгоняет?       — Знаешь, зачем меня Рук к себе позвал? — Макар начинает издалека.       — Предположила бы, что погнал тебя за пивом, но по тебе вижу, что вряд ли ты просто до магазина прогулялся, так что нет, не знаю.       — Он извиниться хотел. Можешь себе представить? Прощения попросить. И попросил.       — И за что же? — поинтересовалась Лиза, которая не была в курсе ночных событий.       Стоит ли рассказывать Лизе, что это ночь могла стать для Макара последней? Ни в коем случае!       — Там мой косяк был. — таким ответом ограничивается Макар. — Он и прикрикнул слегка, что, в принципе, абсолютно правильно. А потом за это извинился. Занятно, да?       — Ну, во-первых, не прикрикнул, а сорвался и наорал, это мы слышали, а во-вторых, не очень понимаю, к чему ты клонишь.       — Ну вот подумай. Косяк мой, а извинился он. Как думаешь, почему?       — Потому что орать — не совсем норма? — предполагает Лиза.       — А вот и нет. — опровергает Макар. — Потому что я слезы лить начал. Показал и ему, и парням, что я жертва.       — Ты же не специально заплакал, верно? — спрашивает Лиза, уже зная, каким будет ответ, и Макар кивает в знак того, что да, не специально. — Ну вот. Значит что-то в его словах тебя задело, значит он где-то перегнул палку. Вот и извинился. Что тут такого-то?       — Не задели. — мотает головой Макар. — Меня его слова совершенно не задели. Просто… ну… не знаю, как объяснить… Стыдно, что ли, стало. И за косяк, и за то, что ну… нахамил слегка ему в ответ, когда он выяснял, как именно я накосячил. Вот.       — Ну вот смотри, ты чувствуешь себя виноватым, чувствуешь, что поступил не правильно, и почему-то решил, что он не может чувствовать то же самое? Так получается? Если так и получается у тебя в голове, то херово у тебя получается, малыш.       — Я не «почему-то решил, что он не может», а считаю, что он не должен. Но если и почувствовал, то опять же из-за того, что я там прилюдно чуть не разревелся.       — Хорошо, давай попробуем по-другому… — Лиза думает, как бы все это разрулить, но одно ей уже ясно: крыша у Макара поехала и уехала, не удержалась на месте. — Ты сейчас с ним разговаривал. Ты извинился, сказал, что был не прав?       — Да, но это не ситуацию не спасло. — проговаривает Макар, и, заметив, что Лиза уже приоткрыла рот, добавляет: — Я сейчас объясню, почему. Он просто моих извинений не принял, как и факт того, что я был не прав. Он с этим просто не согласился. Стоит ли говорить о причинах? Или тебе уже и так ясно, что причина у всего этого хаоса одна — мои слёзы?       — Ох, как у вас все сложно. — вздыхает Лиза, мысленно подмечая, что под словами «у вас» она имеет в виду «у тебя», имеет в виду, что у Макара все сложно, а у начальства-то как раз все хорошо с головой, мозги нормально работают.       — Ладно, Лиз, хватит в этом копаться. — останавливает беседу Макар. — Я выговорился, сказал всё, ты выслушала и вникла в мою проблему, за что тебе огромное спасибо, но ситуацию мы уже никак не исправим, там все запущено. Пришла моя очередь выслушивать и вникать в проблемы, так что давай колись, что там за серьезный разговор был?       — Зай, ты себя в зеркало-то видел? Куда тебе серьезный разговор?       Макар демонстративно повернулся к зеркалу, посмотрел на свое заплаканное лицо в отражении пару секунд и повернулся обратно к Лизе.       — Теперь видел. — выдал Макар. — Я жду.       — Димка мне кое-что рассказал. — начала Лиза, поняв, что «отнекиваться» не имеет смысла. — Кое-что ужасное.       Макар мгновенно меняется в лице, пугается. Димка, его близкий друг, который видел его «и в пиджаке на работу, и с похмелья в субботу», который всегда его поддерживал, всегда был рядом в трудную минуту, никогда не подводил, сейчас нуждается в помощи, а Макар и не знает. Как может? Какое имеет право не заметить, что с другом что-то не так? Да никакого!       — Что с ним? — сходу интересуется Макар.       — С ним все хорошо. — сразу успокаивает Макара Лиза. — Он большой молодец, он сделал очень правильную вещь. Он сообщил мне, что Женька… — на имени «Женька» Лиза запнулась, вместо продолжения фразы из груди вырвался всхлип, из глаз полились слёзы, руки задрожали. Ей и думать об этом больно, а говорить, как оказалось, она совсем не в силах.       Макар сразу понимает, что именно ей поведал Димка. Поведал он вещь совсем нелицеприятную, а для Лизы и вовсе похожую на конец света. И вот кто его за язык тянул? Непонятно, да и изменить ничего нельзя, поэтому Макар просто притягивает Лизу к себе и осторожно поглаживает её по спине.       — Я знаю. — тихо признается Макар. — Со вчерашнего дня.       — Ты извини что я т-так… Просто, п-понимаешь, он прям сам не свой в п-последнее время, п-плохо ест, вялый, с синяками под г-глазами, сознание т-теряет, вечно грустный а теперь это… — вещает Лиза сквозь слёзы.       — Тшшш. Тише. — шепчет Макар. — Я все это заметил в первый день ещё. Старался помочь, быть рядом, уберечь, но на него такое внимание к себе давит и он ещё больше загоняется… Но ты не переживай так, ладно? Я ему обязательно помогу, я все сделаю, чтобы он был цел и невредим, чтобы проблемы его оставили, хорошо? И не только я. Все мы. Обещаю, что присмотрю.       — За т-тобой за самим присматривать н-надо. — мотает головой Лиза. — Иначе у тебя дела будут ещё х-хуже, чем у Женьки.       — Не надо за мной присматривать, я сам выкарабкаюсь. — заверяет Макар. — А за Женьку мы всем составом возьмемся, и будет как новенький. Уже взялись. Не все сразу, конечно, но сантиметр за сантиметром вытащим его из этой ямы.       — А есл-ли он-н… — у Лизы снова не получается закончить мысль в слух.       — Тихо-тихо-тихо. — успокаивающе проговаривает Макар. — Не случиться с ним такого. Не в мою смену. Слово тебе даю, что присмотрю. Обещаю.       Лиза уверена, что Макар, как подобает настоящему мужчине, свое слово сдержит, но какой ценой? Не загнется ли он сам в попытках разогнуть Женьку? Уверена Лиза и в том, что переубедить Макара уже не возможно. Он с детства такой. Всего себя раздает по крупицам окружающим, не оставляя себе ничего. Даже в этот момент, он себя отдает, в данном случае, Лизе. Ведь она все ещё в его теплых объятьях, в которых чувствует себя полностью защищенной, и он все ещё поглаживает её по спине и шепчет ей на ухо что-то успокаивающее, хотя его самого успокаивать надо. Не слишком ли опасно было сейчас говорить с ним о Женьке?

***

      Марку кажется, что планета замял сказала бы ему спасибо, если бы он навсегда замолчал. Он ведь все говорит и говорит без умолку. Окружающие, должно быть, уже вешаются, но когда попросят Марка замолчать? Все слишком добрые. Никто не затыкает Марка, а стоило бы. Там слово бросил, здесь слово бросил, и вот уже кому-то помешал. Макару он помешал, когда своей болтовней заставил того кинуть подушку, которую Марк забыл вернуть, а Макар свою вещь обратно и не потребовал, просто лёг спать, пренебрегая здоровьем позвоночника. Женьке он помешал, когда зачем-то поинтересовался, о чем тот думает, тем самым влезая в чужое личное дело. Всех парней разом Марк чуть не угробил, когда предложил пробежаться на перегонки до кпп. Все это понимая, Марк все не может замолчать. Он говорит, злиться на себя на это, и снова говорит. Ничего не может с собой сделать. Внутри у него «не надо», «хватит», «зачем ты это сказал?», «почему ты улыбаешься?», «не позорься» и «прекрати вести себя, как придурок», но новые слова и действия все равно зарождаются где-то в мозгах и рвутся наружу. Такая у Марка жизнь: сказал, сделал, пожалел об этом. Круг.

***

      У Макара внутри из пустоты образовалось цунами в тот момент, когда Евгений Владимирович просит вернуться к прописанным препаратам. Образование чего-то из пустоты, наверное, не возможно, но у Макара невозможное возможно, и в этом случае, это свойство играет не на его стороне.

Дима нужен любой. С соплями, слезами и выгораниями. Нужен такой, какой он есть, а ты нет. Ты со своими психами и истериками никому не нужен. Ты нужен только спокойный и послушный. Ты, настоящий ты, вспыльчивый и неуравновешенный, не нужен. Нужна только твоя копия, чехол от твоей души, твоя оболочка, твое тело, способное к многооборотным прыжкам. Твои внутренности не нужны.

      Хлопает дверь, проходит полминуты, и цунами разрывает сначала сердце, потом легкие, ломает хрупкие ребра и выходит на свободу, а Макар не может сделать вдох…

***

      Макара, находящегося в бессознаетнльном состоянии, Молотов начинает осторожно выгружать на кровать.       — Дышит?! — напряженно спрашивает у него Рукавицын.       — Не знаю, не могу понять... — бормочет Валентин Николаевич, опуская Макара на кровать.       — В смысле не можешь понять?! Не дышит что ли?!       — Щас… — бросает Молотов, опускается возле кровати на корточки и наклоняется к Макару, поднося ухо к его рту. — Дышит! Еле-еле, но дышит!       — Слава тебе господи… — облегчено вздыхает Евгений Владимирович.       В дверях появляется сначала врач и сразу приближается к Макару, а потом и Светлана Владимировна.       — Ну чего? — спрашивает она, пока врач щупает сонную артерию Макару. — Скорую?       — Нет-нет-нет, в этом нет необходимости. — заверяет врач, садиться на стул возле кровати и лезет в огромную аптечку. — Сердце бьется, дышать дышит, все хорошо с ним.       — Херово он дышит! — не успокаивается Молотов.       — Скорее, почти не дышит! — подключается Рукавицын. — Он вот-вот совсем дышать перестанет! В каком месте это хорошо?!       — Это нормально при обмороках. — врач вытаскивает пульсоксиметр и цепляет его на палец Макару. — Сейчас очнется и задышит почаще и поглубже. Не переживайте. — он смотрит на показатели. — Пульс 120, сердце кровь качает, сатурация хорошая, 89. Вот и всё.       — У него в норме уровень кислорода 99. — докладывает Рукавицын.       — Я в курсе. — кивает врач и убирает прибор на место. — Говорю же, очнется, станет интенсивнее дышать, и уровень кислорода в крови поднимется до нормы. И пульс сейчас в норму придет.       — А сахар? — интересуется Соколовская. — А если сахар сильно снижен? Он же без мозгов останется.       — Сейчас посмотрим. — кивает врач и начет возиться с глюкометром, а спустя минуту уже оглашает результат: — 3,5. Маловато, конечно, но в пределах нормы. Каши мало ел. Вообще это уже второй случай за сбор, когда у спортсмена низкий сахар. Вы детей тут голодом морите что ли?       — Они сами себя морят из-за каждой мелочи. У нас не спрашивают. — проговорил Рукавицын. — Сейчас с ним что делать?       — Да ничего особенного, восстановление прокапать, и хватит. Он нас всех переживает.       — Остальные там что? — спрашивает Евгений Владимирович у Соколовской, одним глазом наблюдая за тем, как врач готовит катетер.       — Да вроде ничего. — пожимает плечами Светлана Владимировна. — На ключ их закрыла на всякий случай. А то увидят они это зрелище у с ума сойдут.       — Правильно. — соглашается с ней Рукавицын. — Хорошо, что позвонить додумались. А то в прошлый раз они решили, что не надо, хотя этот там задыхался.       — Они и сейчас бы не позвонили, думаю, если бы он не отключился. — подключается к беседе Валентин Николаевич. — Патризанский отряд.       — Ну и тогда позвонили бы, если бы он в итоге сознание потерял. — говорит Светлана Владимировна. — Не совсем дураки же.       — Ага. — кивает Евгений Владимирович. — Только одно удручает: звонить, когда человек уже задохнулся, может быть поздно.       Врач тем временем уже просовывает в вену на кисти Макара катетер, и Макар, почувствовав боль, делает резкий вдох и начинает приоткрывать глаза.       — О. Задышал. — тихо констатирует врач, на время прерывая установку катетера.       Макар не успевает до конца глаза открыть, потому что усталость мгновенно берет верх, и веки смыкаются обратно, а сам Макар потихоньку проваливается в сон. Он бы и заснул сразу, но кое-что ему помешало…       — САНЯ! — со второго этажа доноситься отчаянный крик Димы. — САНЬ, ЧТО С ТОБОЙ?       Макар, не открывая глаз, начинает стонать и метаться по кровати, двигать руками и ногами в разные стороны, чего ему делать категорически нельзя, ибо у него катетер не до конца установленный в кисти.       — Подержите его кто-нибудь, умоляю! — тут же требует врач, стараясь удержать руку извивающегося Макара в одиночку, пока тот в полусне пытается другой рукой добраться до травмированной кисти.       Евгений Владимирович мгновенно оказывается рядом со своим спортсменом, хватает его за свободную руку, укладывает её ему куда-то-то на грудь и чуть давит, удерживая, а Светлана Владимировна удаляется быстрым шагом.       — С… мгхм… Саня… — выдавливает Макар между стонами, старясь вырваться.       — Тише, тише, Макарчик, все хорошо. — шепотом пытается успокоить Макара Рукавицын, но тот словно не слышит, продолжает находиться в полусне, бредить, стонать и извиваться на кровати.       — Саня… — произносит Макар чуть громче.       — Тихо-тихо-тихо, Макар. — попытки успокоить перепуганного Макара не прекращаются, на этот раз в дополение к словам в ход идет поглаживание по голове, хотя Евгений Владимирович предпочел бы этой картины не видеть. Слишком тяжело ему смотреть сейчас на Макара, которому больно, плохо и очень страшно. — Шшшшш. Все хорошо, Макарчик. Я тут, рядом, слышишь? Все хорошо.       В конце-концов у Макара то ли кончаются силы, то ли он все же слышит тренерский голос и чувствует на своей голове теплую ладонь, и он перестает стонать в бреду, перестает дергаться и отрубается, а тренеры одновременно с врачем выдыхают. Врач заканчивает установку катетера, фиксирует его сначала пластырем, потом повязкой, встает со стула и снова лезет в огромную аптечку-чемодан, на этот раз за сборным штативом, раствором и капельницей…       — Всё. — изрекает врач, когда капельница уже установлена. — Можно идти.       — Я, пожалуй, останусь с ним. — говорит Рукавицын и садится рядом с Макаром на опустевший стул. — Не могу я сейчас его оставить.       — Я могу за ним последить, если вы не хотите, чтобы он находился один. — предлагает врач.       — Не стоит. Идите спать. Я здесь останусь. Все равно не усну уже.       — Ну, хорошо. Звоните, если вдруг что. — сказал врач напоследок и удалился, прикрыв за собой дверь.       — Ну что? — произносит Молотов, подходя ближе. — Отлично ты с ним поговорил, да?       — Разговаривать с ним стало очень тяжело. — вздыхает Евгений Владимирович и переводит взгляд на Макара. — Он какой-то совсем замкнутый и зажатый стал, не находишь?       — Нахожу! Вот и не надо было его трогать сейчас. Говорил же: не надо.       — А что я должен был делать, Валь? Он убивается, затухает, тонет в каком-то негативе, а я должен просто на это смотреть? Не могу так.       — Изначально надо было вести себя с ним по-другому. И ничего этого бы не было. Ты всегда был с ним слишком строг.       — В каком месте я был слишком строг? — разводит руками Евгений Владимирович. — Я, если ты не знал, ни разу его не ругал даже, если что-то где-то не получилось. И не важно, соревнования это или тренировка.       — Я не об этом. Я том, что ты, например, мог себе позволить поднять на него руку. Или ты забыл уже об этом?       — Ты думаешь, это было так легко? Ты думаешь, мне было легко его ударить, сделать ему больно? Боже упаси, нет, конечно! Просто у него жизнь одна, понимаешь? Не пять и не десять. Одна. И он у нас один. У нас не десять экземпляров Макара Игнатова на льду рассекает, а всего один-единственный. Один ребенок, и у него одна жизнь, сечешь? И вот в один момент эта самая единственная жизнь единственного ребенка, который, мне, кстати, дорог, оказывается под угрозой. Угроза не со стороны, угроза от него самого. Ему шестнадцать лет, ему ещё жить и жить, а он, сам того не понимая, рискует с этой единственной жизнью, которая только-только началась, расстаться. И я смотрю на него и понимаю, что если я сейчас с ним просто поговорю, пригрожу пальцем и скажу «больше так не делай», то он, когда его снова накроет, снова поставит свою жизнь под угрозу тем же способом. Не потому что он непослушный, невоспитанный, и мои слова для него — пустой звук, а потому что я уже тогда думал о том, что путь в спорте у него будет не простой, что ему будет очень тяжело, что крыть так же, как в тот момент, его будет частенько, и я был прав. Пришлось действовать по-другому. Мне было сложно это сделать, правда. Очень сложно. Мне самому больно было. Но выбора не было. Ты хоть знаешь, кем я себя чувствовал? Моральным уродом я себя чувствовал. Я понимал, что возможно он мне этого не простит, уйдет от меня, убежит, будет считать меня тираном, сообщит в полицию, но в то же время я точно знал, что этого единственного ребенка, его единственную жизнь, я хотя бы от одной угрозы, которых в мире огромное количество, уберег. Так понятно?       — Да. — кивает Молотов. — Ты извини за наезд. Я просто никогда не думал об этом так глубоко.       — И Мишины с Женькой не понимаю, чего ждут. — признается Рукавицын. — У моря погоды что ли? Я не говорю, что его надо обязательно лупить, не в коем случае, но вот так пускать все на самотек, это, знаешь ли, может плохо кончиться.       — А что им Женька? У них конвейер же.       — Да, конвейер, но на этом конвейере испокон веков работает такая схема, как фаворитизм. И мне казалось, что сейчас ставка на Семененко. На нем все внимание. Это Глеб у них там ходит как неприкаянный, вечно самому себе предоставлен, а с Женькой-то работают.       — Удивительно, что при этом всём, на нормальную технику они все никак не наработают. — вздыхает Валентин Николаевич. — На выезды аккуратные, на красивые линии.       — Ну тут такой момент, что не всем дано. Это нам, знаешь ли повезло, что судьба нам очень складного и координированного Диму подкинула. А у них Женька, которому, как мне кажется, именно прыгать не очень и дано. Ну не всегда у него получается так себя поднять, чтобы все в докрут и этетитечески красиво, и ничего. Работают с чем есть. Зато стабильность при нём, что очень важно. У Женьки не в технике сила, в стабильности.       — Про Макара с его полтора километрами ног ты тоже скажешь «складный»? Прыгает же. Больше всех в России прыгает.       — Ой, нет, Макара я не трогаю. — помотал головой Евгений Владимирович. — У него свои правила. Ему изначально по мозгам это дано, потому что он не боится прыгать, не боится падать. Бесстрашный. И он понимает что, как, куда. Да и по телу, он хоть и не самый миниатюрный спортсмен, не самый круткий, но зато поднимает себя на какую-то высоту бешеную. А за Глеба душа болит. Такой парень пропадает. Маленький, круткий, аккуратный. Все при нём. Если займутся им Мишины, то он с первых строчек турнирных таблиц пропадать не будет, отвечаю. Да и если не как на материал на него смотреть, а как на человека, то он вроде парень хороший. В меру амбициозный, рассудительный, послушный. — говорит Рукавицын, пока Валентин Николаевич накрывает Макара одеялом, взятым со свободной кровати, и возвращает руку на голову Макара. — И этот парень хороший. Только он, кстати, температурит по ходу.       — Ну а что ты хотел? — на понимает Молотов. — Стресс же. Он тут так бредил во сне, что мне и представить тяжело, насколько ему было страшно.       — Ладно, Валь, иди отдыхай. И Германовне со Светой скажи, что обошлось.       — Уверен? Ладно, пойду. Ты только пни меня, если подменить надо будет, окей?       — Да-да, иди.

***

      Макар просыпается сам. Ощущения странные. Особенно в кисти. Он открывает глаза и приходит в ужас. Незнакомая комната, парней рядом нет, так ещё и какая-то трубка из руки торчит. Он вертит головой по сторонам и начинает садится в кровати. Сесть не получается, потому что чья-то рука его придерживает.       — Эй-эй-эй, полегче. — Рукавицына голос. Рука, наверное, тоже его. Макар сначала в это не верит, но потом поворачивает голову в бок и успокаивается. Действительно он. Сидит рядом на стуле. — Ложись обратно.       Макар послушно опускает голову на подушку и облегченно выдыхает, но вопрос, как он тут оказался, все еще вертится у него в голове.       — Что случилось? — спрашивает он.       — Ты сознание потерял. Дима сказал, сидел на подоконнике, плакал, не в силах вдохнуть, а потом резко раз и всё. — объяснил Евгений Владимирович. — Рассказывай, как себя чувствуешь?       — Хорошо.       — Голова не болит? Дышать не больно?       — Не-а. — помотал головой Макар.       — Ну и слава богу… Разговаривать, наверно, не будешь со мной, да? У вас же щас мода другая: все в себе держать а потом взрываться.       — Да нет, почему? Буду. — говорит Макар.       — Да ты что? Серьёзно что ли, Макар? Ты не заболел? — наигранно удивляется Евгений Владимирович, а Макар невольно улыбается, мотая головой, мол нет, не заболел, прекрасно себя чувствую. — Ну тогда потрудись объяснить, чем был вызван такой эмоциональный всплеск?       — Да я не знаю, я чет сидел, рефлексировал, всякой фигни себе понадумал и сам же из-за неё начал загоняться. — начал Макар. — Ну, тогда мне казалось, что это не фигня, а вполне здравые мысли, но сейчас уже понимаю, что не, не то.       — Так, пока все идет в лучших традициях Макара Игнатова, продолжай. Что за мысли интересные постели твою голову?       — Да про таблетки эти начал думать, что типо со мной без них невозможно справиться, и что вот Диме можно истерить, а мне нельзя… Но я уже все, передумал, если что, и… извините, я к ним все равно не вернусь. Я могу карьеру завершить, если со мной и правда не возможно работать, потому что я уже либо у вас, либо нигде, а менять себя я не хочу. Я хочу быть собой. Проживать свои эмоции.       — Знаешь, Макарчик, вот ты вроде здоровый, а в башке грецких орех. — улыбается Евгений Владимирович. — Ты думаешь, существует на планете земля препарат, способный унять твой пыл? Нет. Ты разве переставал кулаки об лед сбивать из-за каждой ошибки, когда пил таблетки?       — Эм… Да нет, вроде.       — Вот именно, что нет. Такой же херней у меня страдал на тренировках, как и до них. Никто тебя ничем криминальным пичкать не собирался и не собирается. Это просто восстановление нервной системы, чтобы ты побыстрее в норму приходил после того, как психанешь. Разве есть в этом что-то, нарушающую твои личность?       — Получается, что нет. — отзывается Макар.       — Ну вот и всё. — выдыхает Рукавицын. — А вообще, знаешь, что?       — Что?       — Я же сейчас если выйду и скажу всем «Игнатов заговорил», то мне ж не поверит никто, Макар! Будут смотреть на меня, как на сумасшедшего. И в дурке закроют. Что делать-то будем, а?       — Молчать. — сеется Макар.       — Опять ты за своё! — Евгений Владимирович в шутку замахивается на Макара. — Чемпион по игре в молчанку, блин.

***

      Марк катается вдоль борта, ожидая, пока все остальные покинут лёд. Миссия у него простоя: заговорить тренеров. Говорить для него всегда было просто, он мог болтать часами на пролет, и что именно говорить в этом случае, он уже придумал, конечно. На катке хлопает дверь за спинами парней и Марк понимает, что всё, пора. Он подъезжает к борту, где стоят тренеры, о чем-то беседуя, и начинает перетягивать на себя внимание:       — Светлана Владимировна?       — Ой, а ты чего здесь-то ещё, Маркел? — удивилась она.       — Простите меня, пожалуйста.       — За что мне надо тебя простить?       — За всё. За всё, что я когда-либо делал. Вообще за всё.       Лица тренеров, стоящих за бортом, сразу меняются, и те начинают напряженно переглядываться. Не было ли это слишком? Было! Марк, поняв это, снова мысленно покрыл себя трехэтажным, потому что он опять навредил всем одними лишь словами.

Мне действительно стоит навсегда замолчать…

***

      Миша обнимает Женьку и Глеба долго, потому что он уже точно для себя решил, что это последний раз. Последний раз, когда он видит Женьку и Глеба, когда он может к ним прикоснуться, когда он может что-то им сказать. Проблемы Женьки — последнее, что держало его в этом мире, а теперь, когда Женя отказался от порезов, отдал ему нож, Мишу уже ничего не держит. Что ему ещё делать? Фигурное катание в его жизни кончилось, а он нигде, кроме как на льду, себя не видит. Только лёд, находиться на котором теперь не имеет смысла, а значит, жить тоже больше нет смысла. Не сделано только одно дело. Миша так и не объяснил Женьке и Глебу, почему он за ними по пятам ходил последние дни, потому что не мог им этого в лицо сказать. Но и это дело Миша сделал. Он оставил на подоконнике это самое объяснение, написанное абсолютно послушными руками. Никакой дрожи не было, Миша был спокоен.

Последнее дело сделано. Объяснение дано. Можно уходить.