Танцевать на руинах мира

Говорят, давно, еще до Катастрофы, люди ходили на концерты вживую. Примерно как на шоу Деметры, только еще масштабнее, грандиознее, красивее… Наверняка врут. Кто потратит вечер на то, чтобы слушать одну только музыку — не на ходу, не фоном для домашних дел или в удобном кресле перед экраном? И всё-таки было в этой идее нечто такое, что заставляло Лию испытывать фантомную ностальгию. Тоску по событиям, которых никогда не случалось, кроме как в ее воображении. С одной стороны, Лие петь под взглядом немигающих зрачков телекамер привычно и, по правде говоря, нравится; с другой же — когда прямой эфир подходит к концу, объективы прячутся за крышками, а зрители по ту сторону экрана переключаются на что-то еще, Лия вздыхает с нотками грусти и идет в гримерку. Там ее уже ждут цветы. Утешающая, красивая традиция, которая наверняка тянется со времен старого мира: их отправляют особенно благодарные зрители. Цветы, конечно, ненастоящие, хотя и очень похожи, — еще одна из разработок Института. Точно выверенная красота. Однако сегодня один букет в охапке выделяется: не такой безумно-яркий, как остальные, почти что пластиковые. Края лепестков тронуты бурым налетом, будто ржавчиной; без воды листья грустно поникли — живые, настоящие. Лия наклоняется ниже, осторожно оглаживая нежные лепестки кончиком пальца. Надо же: старательный садовник вкладывает столько сил, чтобы взрастить что-то вне стен лаборатории, в пропитанной выбросами почве — ради хилых, подверженных болезням и жажде, и всё же рожденных природой цветов. Позволить им распуститься без тщательно проведенных расчетов и долгой селекции. Ухаживать, заранее зная, что им никогда не посоревноваться с лабораторными собратьями. Лия чувствует необъяснимую вину — как если бы непримечательный букетик стоял здесь ей в укор. В укор идеально рассчитанной, тепличной жизни. В укор красивым — и таким пластиковым — песням. Каждому выверенному кадру. Искусственная жизнь. Строго подконтрольное, неживое искусство. Сперва Лия оттачивала его под строгим наблюдением матери, грезившей о том, что у дочери должен быть золотой статус; теперь вот — контролирующий каждую ноту музыкальный лейбл. Всё в логичном, похожем на лабораторию Полисе подчиняется внутренней логике; каждый раз, когда маленькая Лия хотела проявить своеволие, садовники впихивали ее в строгие рамки и нормы. И Лия выросла такой, какой они и хотели. Лучшей. Идеальной. Становится так тошно, что девушка вытаскивает злосчастный букет — и выкидывает в мусорное ведро. Она глядит сверху вниз еще несколько долгих секунд и торопливо отворачивается, опасаясь, что вот-вот передумает и вытащит его обратно. Дома ждет — во всяком случае, обещал, что будет ждать, — ее жених, под чьим началом Институт и выводит искусственные цветы. И нечего тут сравнивать. Только подушечки пальцев всё еще ощущают шершавую ржавчину на нежных лепестках.