Ключ от дома

Пока Жан глазами искал нужное дерево, одна из яблонь зашевелилась, и Моблит ссыпался оттуда. — Вы приехали! Лицо мальчика разгладилось в полуулыбке, и он стал еще сильнее похож на отца. Жан не стал разводить церемоний. Раскрыл блокнот на странице с лесом и сунул под нос Моблиту. Мальчишка мог врать Жану, мог врать себе, но с блокнотом откровенничал; Жан решил, что попробует вот так, с размаху, не дав ему подготовиться — и тогда, может быть, увидит то, о чем догадался. — Это что? Моблит отвел глаза. — Ну?.. — Там… написано же. — Я умею читать, как видишь, — съехидничал Жан. — Про лес ты тоже из книжек знаешь? Или в газете писали? Мальчик дернул плечом — отстаньте, мол, какая разница. — Ты ведь там не был. Моблит мотнул головой, продолжая таращиться в землю. — Но хочешь?.. Моблит нерешительно поднял глаза. — Серьезно, хочешь? Зачем? Мальчик не ответил. — Поехали, — просто сказал Жан. — Куда?.. — вырвалось у Моблита, и Жан услышал недоверие и растерянность в его голосе. — Туда. — Как?.. Как это? — Да вот так. Я уже выпросил тебя у твоего дяди. И не увидел никакого огорчения по этому поводу, подумал Жан, но Моблиту говорить об этом не стал. Мальчик казался сбитым с толку и очень взволнованным; Жану показалось, он готов бежать собираться сию же секунду — но вдруг сник. — Я ведь вас совсем не знаю. — Справедливо. Я тебя тоже. Если это повод не ехать — оставайся. Жан с любопытством наблюдал за мальчиком, прикидывая, не слишком ли сложно говорит; но Моблит, задумавшийся на мгновение, вдруг просветлел лицом и выпалил: — Я сейчас! — и убежал к воротам. Жан добрел до плетеной скамейки у цветущего куста и приготовился ждать и подумать обо всем как следует, но Моблита услышал уже минут через десять. Тот беспокойно шумел в кустах и вынырнул оттуда запыхавшийся, с сумкой через плечо. — Я готов, — отчитался мальчик. Жан хотел подшутить, мол, никуда бы он не делся, даже если бы Моблит не спешил так — но сдержался. Не так уж хороши были дела у мальчишки, если он соглашался ехать с парнем, которого видел второй раз в жизни, на край света. Жан поглядел вниз, на его обувь. Ботинки были вроде ничего, крепкие. — Теплую одежду взял? — Куртка в сумке. — Ну пошли, — кивнул Жан. И подумал, что сам бы он, будь ему одиннадцать, собираясь в длинную дорогу, о куртке подумал в последнюю очередь. *** До вокзала Моблит был взвинчен и даже весел, озирался кругом и шагал быстро, почти вприпрыжку. А когда понял, куда Жан его привел, и вовсе засиял. — Я никогда еще не ездил на поездах, — обрадовался мальчик. Жан предпочел бы, чтобы это случилось позже и без его участия, но выбора не оставалось. На юго-восток можно было добраться только по суше. — А где ты вообще бывал? — Да почти нигде. Бабушка не любила куда-то ездить. Только раз дедушка взял меня в Эрмих на скачки. — Понравилось? — Нет. Моблит задумался и добавил: — Там все были… бешеные какие-то. И мужчины, и женщины. И даже их дети. А у меня не получалось с ними прыгать и радоваться. Я там лазил тайком под лавками и трензель нашел — такой, с шипами. Взгляд мальчика остекленел в напряжении, а воздух звякнул: Жан вспомнил рассказы Ханджи о том, как самый сострадательный лошадник в разведотряде, Несс, добивался того, чтобы к лошади не относились как к табуретке, которая — о чудо — сама ходит, но ничего не чувствует. Говорил, что умелого всадника лошадь и без железа будет слушать. Но даже те, кто с ним соглашался, советовали идейному чудаку спуститься с небес на землю: некому и некогда в отряде было думать о лошадях, когда о самих разведчиках почти никто не думал. А вот Моблит искренне загорелся. Даже до центрального штаба добрались они вдвоем со своими добрыми помыслами. Мало чего выторговали, понятное дело — седла по меркам, железо полегче, коновала поискуснее — но и малость что-то значила там, где прежде не было ничего. — Глупо это. Но лошадь же не может сказать, что не хочет в этом участвовать. — Пойдем, — Жан кивнул в сторону лавки с провизией. — Ехать далеко, возьмем чего-нибудь съестного. По пути Моблит приметил большую карту острова на стене. Жан снова и снова впечатлялся, глядя на нее: новый Парадиз разрастался, и карта запестрела названиями городов и деревень. Моблит быстро отыскал ближайший к лесу маленький городок и ткнул в него пальцем. — Нам сюда? — Верно. — А когда доберемся? — К утру. А оттуда… посмотрим, если довезут нас, возьмем извозчика. Если нет — пойдем пешком. Жан взял складную карту и билеты в вагон с перегородками и мягкими койками — мальчишка к неудобствам явно не привык, а перед путешествием в лес им бы не мешало поспать. Моблит пытался было дать Жану денег, но Жан отмахнулся. Пока его запасов хватало, а далеко вперед он не заглядывал. Не видел смысла. Вся эта ситуация напоминала затянувшийся сон, и Жан покорился его стихийности настолько, насколько позволял ему внутренний балансир. Подобрать незнакомого мальчишку и спешно отправиться с ним в проклятый лес — это было ничего, приемлемо; вполне соответствовало той мути, которая поселилась у него в голове. Только какие-то мелочи остались от привычной нормальности, и в ней Жану проще было видеть ребенка, который не покупает сам билеты на поезд, потому что его карманы полны разве что каких-нибудь камней, а не монет. Камней у Моблита тоже было много. Он подбирал их по пути, выбирая по какому-то одному ему известному принципу. Они терлись друг о друга боками и позвякивали, и Жан подумал, что это заразительно: что он и сам уже смотрит под ноги, стараясь найти какой-нибудь необычный камушек. Убранство вагона Моблита явно впечатлило. Он кидался от одной диковины к другой: пробовал дотянуться до сводчатого потолка, отпереть окно, слазить под лавку. Жан усмехнулся — для того чтобы ребенок стал обычным ребенком, нужно было всего лишь купить ему билет на поезд. Сам он такого подъема душевного не чувствовал, хотя и признал, что Парадиз шагает вперед в будущее быстрее, чем он успевает замечать. Этот вагончик уже сильно отличался от тех, что первыми побежали по рельсам, которые они прокладывали. Просто не нужно было ни о чем таком думать и ничего вспоминать. Благо, Жану было на кого отвлечься. Напрыгавшийся и подуставший Моблит прибежал на свое место и, обхватив колени руками, устроился ждать, когда тронется поезд. — Поесть хочешь? Моблит мотнул головой. — Господин Кирштайн. А зачем… зачем вам это? — пробормотал он несмело. — Я бы понял, если бы… ну, она приехала. Но раз некому приезжать. Вам это зачем? Жан задумался. — Ты о чем спрашиваешь? Зачем мне ты или почему это я? Моблит пожал плечами. Жан подумал, что запутал его. Он и сам запутался. С тех пор как Леви рассказал ему одну странную историю, он даже не надеялся распутаться когда-нибудь. — Мы были друзьями, — признался Жан, не найдя ничего лучше. — С моим папой? Никогда до этого Жану не казалось, что это так — а сейчас он подумал, что это всегда было не так далеко от правды. — С ним тоже, — ответил он, хотя и не сразу. Моблит вообще был другом каждому в отряде, да и Жана никогда не сторонился. И, может, больше того — улыбался ему, когда можно было обойтись и без этого; подбадривал, заставляя гадать, не издевка ли это. Он даже о Ханджи не стеснялся говорить, что казалось Жану совсем уж диким. Но все это Моблит делал без всяких подвывертов, прямо и искренне. Такой уж он был человек. А Жан… Жан был совсем молодым, чтобы понять, как такое бывает. Очень горячим и глупым. Его души не хватало на такую дружбу. Далеко ему было до Моблита. Впрочем, он и сейчас не стал сильно умнее — вот только и понял, каким был незрелым дураком. — Поехали! — обрадовался мальчик, когда поезд резко толкнулся вперед, и попробовал открыть окно, но сил ему не хватило. Жан сделал это за него, и голова Моблита тут же исчезла из виду. — Осторожней давай, — машинально буркнул Жан и почувствовал странное. А если бы… На мгновение ему показалось, что вот так он мог предостерегать другого мальчика от того, чтобы тот не кувыркнулся вниз на ходу. Нет, никаких если. Жан быстро одернул себя. Не меньше часа Жан мог наблюдать в вагоне Моблита только по плечи. Все это время он думал о том, что Моблит не выглядит убитым горем. Ненормальным — да. Слишком циничным и рассудительным. Друзей ему явно заменяли книги, фантазии и карандаши, а жизненный опыт — планы его покровителей. И хотя они явно старались лишить его возможности иметь свое мнение, Жан чувствовал в нем силу сопротивляться. Она скрывалась в интонациях, которые сквозили в выученных словах. И даже в его скептичности, чудной не по возрасту. В его рисунках и решительности, почти не отличимой от легкомыслия — но Жан уже понял, что Моблит не наивный ребенок, и даже опасался думать, насколько. Глядеть на него было очень интересно. Мальчик наконец вернулся в вагон, показавшись Жану целиком, достал свой блокнот и начал что-то срисовывать за окном. — Господин Кирштайн, а вы ведь давно пришли в разведотряд. Может, того парня вы тоже знали? — Какого парня? Что еще, интересно, он вычитал? — Ну этого. На которого она папу променяла. Моя мать. Поезд дернулся, и Моблит, перелетев через столик, ссыпался Жану в руки и взвыл; Жан ударился затылком о стену, и в глазах у него помутнело. — Что это такое было? — испугался мальчик. Жан соскоблил с себя Моблита и вышел из купе. — Сиди тут, — приказал он. Вагон роптал, со своих мест повставали настолько же встревоженные люди; некоторые из них потирали ушибленные места. Жан услышал, как хлопнула дверь в конце вагона, и весть пронеслась по нему молнией — сбили какого-то несчастного бродягу, забравшегося на рельсы. Жан еще постоял, прислушиваясь, но все причитания были одинаковы и неинформативны. Если бы Моблит не ждал за перегородкой, он бы, может, и пробрался к локомотиву; но, в конечном счете, изменить было уже ничего нельзя, а в том, что от жизни можно устать настолько, чтобы искать последнего спасения у железных колес, для Жана давно не было ничего шокирующего. Все время, пока его голова пульсировала после удара, в ней стучали слова Моблита, добавляя грохота изнутри. Быстро они добрались до этого; а Жан надеялся избежать вовсе. — Что там? — тут же спросил мальчик, когда Жан вернулся на место. Ресницы у него были влажные. — Ты цел? Ничего не сломал? — Нет. Так что там? Жан замешкался. — Сбили кого-то. Кажется, лисицу. Моблит нахмурился, уткнулся в блокнот, постарался незаметно вытереть глаза и больше ни о чем не спрашивал. К вопросу, который остался без ответа, он тоже не возвращался — к огромному облегчению Жана. Поезд снова пришел в движение и ехал долго, только иногда останавливаясь на станциях. На одной из них Моблит махнул рукой, показывая наружу. — Смотрите, мороженое! Я сбегаю куплю? Я успею, — сказал мальчик. — Пойдем вместе, — согласился Жан. Ему тоже хотелось размяться. Мороженое оказалось настолько же вкусное, насколько маленькое. Моблит, проглотив последний кусочек, состроил грустную гримасу. — Так мало… Вот бы на следующей станции тоже продавали мороженое. Им повезло. На следующей станции они повторили, уже посмеиваясь, как заговорщики; подъезжая к третьей, Моблит вовсю вертел головой и наконец обрадованно заметил: — Вижу цель. — Я больше не хочу, а у тебя это будет последнее, — решительно сказал Жан. — Тогда два, — так же твердо отозвался мальчик. — У тебя горло заболит. — Не заболит. Жан решил не спорить. Игра в строгого отца его не радовала. Он чувствовал себя предателем, прекрасно осознавая, что это новый уровень глупости — сложно было предать того, кого не было на свете. А еще после внезапного вопроса Моблита в голове было муторно и тошно; Моблит не догадывался, с кем из разведчиков едет в одном вагоне. Не понял этого сразу и, кажется, угодил в ловушку: теперь они оба начали привыкать друг к другу, и это было удобно — на время, если не думать о последствиях. Почему-то последствия, как и нрав своего маленького попутчика, не казались Жану легкими. Он спасался, не думая о них; это же было так здорово — не думать. Да и что за дело ему было до того, что ест этот мальчишка и о чем размышляет; он был совсем другой, совсем чужой, и даже найди в нем Жан много чего от матери, что бы это изменило для них всех? Он даже не пошел с Моблитом. Глядел в окно, как тот покупает сливочные шарики в вафлях. Вернувшись, Моблит, вполне удовлетворенный собой и жизнью, откусывал от обоих рожков по очереди, а доев, снова пропал в окне. К вечеру Моблит начал покашливать. Жан отогнал его от окна, плотно закрыл створку, дотронулся до лба мальчика и вздохнул. — Сейчас возьму тебе чаю. — Ну я же говорил, — бурчал он под нос, возвращаясь по коридору с горячими кружками и шерстяным одеялом под мышкой, пока Моблит не мог слышать. — Говорил же. Пока Жан ходил, Моблит разложил на столике свою коллекцию свежесобранных камней и теперь любовался ею, уткнувшись носом в локоть. Камни были и правда симпатичные. Все разные. Пятнистые и полосатые. Белоснежный. Черный в белую крапинку. Ярко-оранжевый. Моблит заметил долгий взгляд Жана. — Я сейчас уберу, — пообещал мальчик. — Мне они не мешают. Но если опять тряхнет, могут закатиться куда-нибудь. Злиться на мальчишку не получалось. Жалко его было. Прихлебывая чай, он зябко ежился и казался от этого совсем маленьким. Беззащитным и брошенным. Собственно говоря, казался тем, кем и был — сиротой; об этом было легко забыть, начав с ним говорить, но теперь Моблит молчал. Только кашлял и тер глаза. — Спасибо, — пробормотал он. — Моблит. Кажется, Жан впервые обратился к нему по имени. Ох и чудно же было называть это имя вслух! Моблит поднял глаза. Медные, с длинными пушистыми ресницами. Отцовские, разумеется, как и все остальное. — Зачем тебе в лес гигантских деревьев? — Я не заболею, — поспешил уверить Жана мальчик: видимо, услыхал в вопросе намерение Жана повременить с их путешествием. — Надеюсь. Да не волнуйся ты, мы все равно туда поедем. — Завтра. Я не заболею, — заупрямился Моблит. — Утро покажет, но ты уж постарайся. И все-таки зачем? Ни Моблит, ни Ханджи не знали, как его назвали, вспомнил Жан, когда поезд тряхнуло на стыке рельсов, и тени проезжающей мимо реальности вздрогнули на стенах. Мальчик прикрывался кружкой, как щитом, и молчал; но как бы он ни тянул, чай был не бесконечный. Жан пожалел его и не стал пытать, вместо этого снова начал рассказывать ему об отце — все, что вспоминал, а вспомнить было много чего. Он говорил и говорил — уже стемнело настолько, что огоньки в потолке погасили, чтобы пассажиры готовились спать — а истории все не кончались. Рассказывая их его сыну, Жан как будто обращался к Моблиту-старшему тоже; он почти чувствовал его рядом. Это было не так уж сложно, когда силуэты скользящего мимо мира мазали по стенам. Жан и маленький его спутник быстро мчались в темноте, наивно не задумываясь об их природе — а ведь одна из них могла быть и не просто тень. Мертвым-то, пожалуй, не нужны были билеты на поезд, чтобы рядом с живыми присесть. Очень осторожно Жан пытался рассказать мальчику о Ханджи. То, что она потеряла глаз, по-настоящему впечатлило Моблита, и он даже спросил, какой это был из двух; но вообще-то, слушая о ней, выглядел он или безучастным, или раздраженным, и если бы Жан не запретил ему вставать и шуметь, может, и вовсе демонстративно вышел бы в коридор. — Почему ты так на нее сердит? — наконец не выдержал Жан. Моблит перевернулся на бок лицом к стене. Жан шумно выдохнул и переместился на край его койки. — Потому что она тебя бросила?.. Острое плечо встопорщилось и окаменело под одеялом. — Но это же несправедливо. Она разведчик. Если так, то и отец тебя бросил. Но на него ты не злишься. — Еще как злюсь. Мальчик закашлялся, и Жан едва удержался, чтобы не сделать что-то ободряющее, ласковое и неприемлемое — погладить его по волосам или взять за плечо. Но это же был Моблит. Непредсказуемый старичок одиннадцати лет. А он, Жан, был тот парень: достаточно совестливый для того, чтобы об этом не забывать, но очков это не добавляло. — И на вас тоже, — сипло добавил Моблит. — За что? Жан подумал о худшем — вот сейчас сообразительный мальчишка выскажет ему какую-нибудь ужасную изобличительную речь. С ним вообще неясно было, до чего он уже додумался, а чего совершенно не понимает — в силу малолетства и сплетен, которыми бывал напичкан и сыт. — За то, что думаете, я не понимаю ничего. — Пока это я ничего не понимаю, — признался Жан. — Вы соврали. Я все слышал. Это никакая не лисица была. Так вот в чем было дело. — Ну прости. — А еще за то, что вы считаете, раз я маленький, я должен… любить маму и папу, все такое. А я не люблю их. Не люблю. И разведотряд ваш тупой я ненавижу. Еще бы, подумал Жан. Разведотряд паршиво обошелся с маленьким Моблитом. Может, человечество того и стоило, но — вот ирония — от него почти ничего не осталось. Жан подумал, что вся эта история стала инструкцией к тому, как за ни хрена потерять самое ценное или родиться так, чтобы вовсе его не увидеть; в ней тщетно было искать справедливости, с ней можно было только смириться. Жан дожил до изрядных лет, но так и не научился смиряться. А Моблит был для этого и вовсе безвинно мал, но скидок на возраст ему не полагалось. Единственное хоть сколько-нибудь честное, что можно было тут найти, заключалось в том, что им не нужно было мериться горем. Они оба пострадали. Их было двое на койке в вагоне, и утешать маленького Моблита досталось человеку, который ненавидел все это не меньше его. Будь это выполнимо, Жан бы попробовал. Я тоже его ненавижу, сказал бы он. — А ее ненавижу больше всех. Голос у Моблита дрогнул, и Жан заглянул в его лицо — но мальчик держался, не плакал. — Не из-за меня. «Посвяти свое сердце», я знаю. Так ведь? Уже и разведотряда никакого не было — а вот, маленький Моблит, копия другого — вспомнил их девиз, и так странно прозвучал этот завет для доверчивых пророков. Да какой бы человек, злясь от всей души, вспоминал его, вставлял в свое гневное слово, да еще и произносил так четко, как будто это не были мертвые, никчемные теперь уже слова?.. — У них не было выбора. Знаю. — Почему тогда? Моблит нахмурился. — Потому что это нечестно. Она… была нечестная. Она… обманывала его. И совсем не любила. Локомотив дал длинный гудок. Колеса мерно стучали о рельсы, сбиваясь с ритма на стыках, кружки подрагивали, звякая на столешнице тонко и нервно, камни подпрыгивали, тяжело дрожа, а тени, удобренные огнями станции, заплясали весело и одурело. Когда поезд прошел мимо, они притихли, точно вслушиваясь в каждый шорох. Они ждали. Что же скажет этот живой человечек из плоти и крови? — Неправда, — сказал Жан со всей твердостью маленькому Моблиту, себе и неведомой темноте, если та могла слышать; сказал и чуть было не засмеялся. Ну не мог он так запросто и уверенно это говорить. Не могло ему это совсем ничего не стоить. А вот сказал — и почувствовал невиданную легкость и правоту. Что за проклятое место они проезжали?.. — Но… вы же не можете, наверное, всего знать. А я знаю, — прошипел Моблит в подушку. — Она сама и говорила. Она приезжала. Мальчик сверкнул глазами, ожидая, что Жан впечатлится: вот это был аргумент. Жан приготовился впечатляться. Он знал, что Ханджи ездила сказать родителям Моблита о его смерти. Но не догадывался, во что можно было превратить этот визит в пересказе на бернеровский. — Мне было пять. Она приезжала, но я ее не видел, потому что она не захотела. Приехала только сказать, что папа умер. Погиб. Знаете как? И не дожидаясь ответа, мальчик объяснил: — Взорвался. А ее оттолкнул. И сам погиб. Как думаете, ей было грустно? И снова не дожидаясь, что скажет Жан, Моблит мотнул головой. — Не было. Потому что у нее был другой парень. Бабушка и дедушка всегда знали, что она папу не любит. И вот она тогда приехала и проболталась, что у нее… — Моблит сдвинул тонкие брови. Это было бы смешно — слушать, как он говорит о вещах, о которых не имеет понятия, но Жану было не до смеха. Поразительно омерзительно Моблит излагал версию, собранную из переиначенных слов, домыслов и слухов; удивительно несуразно эти обвинения звучали из уст ребенка. — Какой-то… совсем мальчишка. Значит, она сказала о нем Бернерам. Вскоре после возвращения из Шиганшины. Это в то время, когда Жану нельзя было подойти к ней ближе, чем на два шага. Два шага было достаточно, чтобы никто из них не мог дотянуться. Сказала. Непонятно зачем, напрасно и глупо; но Жан почувствовал, как потеплело в груди. — Они его даже видели. Тайно. Ну, то есть не сами. Они, конечно, не ездили в разведотряд. Какое облегчение, подумал Жан, что хотя бы не сами. И вспомнил, как много среди них было таких, как Флок — новеньких, сноровистых и скользких особистов. Представил, как чьи-то любопытные глаза и уши суются в постель командора, и его замутило. — А ведь может, если бы его не было, папа бы и не умер. Может… я не знаю. Я не знаю! Я просто чувствую, что это нечестно! И знаю только, что это обман. А ведь он… он всегда защищал ее, и вот спас ей жизнь, и сам умер тогда, а ей… ей все равно было на это. И совсем его не жалко. Потому что у нее был… этот. Моблит тряхнул головой, точно отмахиваясь от гнусного безымянного чудовища. — Не знаю я, как его зовут. Так что она просто… И он сказал такое слово, что тени на стене раскрошились на кусочки. — Моблит!.. — воскликнул Жан отчаянно, забывшись, не столько стыдя мальчика, сколько защищая себя и Ханджи от его злости; в стену постучали, и Моблит вздрогнул, гневно блеснув глазами: как так, мол, мне запретил шуметь, а сам? Он все еще не позволял себе плакать. Жан подумал, как бы ему не опередить Моблита. Было слишком тягостно и противно: Жан давно уже был научен, как уродливо невежество и предвзятость могут вывернуть что угодно светлое и безобидное наизнанку, но на себе это чувствовать было хуже всего. Он дернулся было на свою койку, но пересилил себя, остался на месте, сжал что-то острое через одеяло — очевидно, мальчишкино колено — и зачастил громким растерянным шепотом: — Моблит… это все не так. Ты повторяешь за теми, кто ничего не знал и не видел. Наверное, они тебя любили, твои бабушка и дедушка. Наверное, они считали, что Ханджи и Моблит тебя предали, и так они тебя защищали… как умели. И я не буду… не буду ничего о них говорить, хотя видит Имир, мне очень хочется! Твои родители виноваты перед тобой, это правда. Но они были… они были замечательные. И они любили друг друга! Они оба друг друга любили, я знаю. Ты… ты не представляешь, сколько всего я знаю! Ведь я там был, а они нет! И это неправда, что Ханджи было все равно! Она… Жан осекся, замолк и напугал Моблита: тот вывернулся из-под одеяла и сжался в комок у стенки. А Жан и не заметил, как его ладони обхватили уши и, крепко прижавшись к голове, упрятали его туда, где только и могла храниться вся правда. Чудное место. Абсолютная пустота. Оттуда — кто знает, как скоро — его извлекло нежданное сотрясение: это Моблит, забыв о вежливости и личном пространстве, тормошил его за плечи. — Господин Кирштайн! — таким же отчаянным шепотом окликнул мальчик. Как знакомо. С той же энергичностью что-нибудь могла делать его мать. Она тоже не очень-то церемонилась с Жаном с самого начала. Да вот хотя бы вспомнить, как все началось для него: как письмо она его читала, устроившись по его левое плечо — тощее, ничем не прикрытое; как загорелось оно тогда и как жил он с тех пор, обугленный. Правда, лучше не вспоминать. Не вспоминать и не думать, так ведь он решил. Уж точно не здесь, не в поезде. Жан поплыл, и Моблит снова затряс его за плечо. — Чего? — отозвался Жан нехотя. — Вы сказали, ей было не все равно. — Уж поверь. Моблит недоверчиво скрестил руки на груди. — Ну, мне говорили иначе. — Тебе лгали. Моблит мотнул головой. — Я хочу знать, — сказал он. — Все. — Держу пари, не ты один, — устало отозвался Жан. — Но знать все — это не каждый выдержит. Я был знаком с одним парнем, который узнал все. Он очень плохо кончил. Его звали Эрен. Ты вроде слыхал. Моблит растерялся. Жан понял, что подобное шутовство точно не годится в качестве ответа ребенку — даже такому, как этот. Не хватало только заменить их чай коньяком. — Ну пожалуйста… И Жан сдался. — Они познакомились еще в кадетском корпусе. Были не сильно старше тебя. И твой отец… полюбил твою маму сразу. Так он говорил. И она мне так говорила. Но ей нравился тогда другой мужчина — офицер, гораздо старше ее. Он метил в командоры разведотряда и действительно стал им однажды. А твоя мама для него была… ну… в общем, не было у нее шансов. И ничего тут не поделаешь, Моблит. Нельзя влюбить человека в себя насильно. Не бывает так. — Знаю. Жан подавил улыбку — с таким чувством сказал это мальчишка одиннадцати лет от роду. — А как его звали? Эрвин Смит? Тут Жан не выдержал и все-таки улыбнулся. — Нет. Другой командор. До Эрвина Смита. Моблит напрягся и задумался. — Кит Шадис. «А ты не многовато знаешь для мальчика, который ненавидит разведотряд?» — хотел спросить Жан, но сдержался. — Верно. Но твой папа… он очень упрямо ее добивался. И он был потрясающим другом. Его нельзя было не ценить. Конечно, он стал ей дорог. — Дорог… — разочарованно протянул Моблит. — Очень. — Но это же не то. Это же не любовь, — не отступал мальчик. — Даже я знаю. — Слушай, — честно сказал ему Жан. — Ни ты, ни я — мы понятия не имеем, что это было. Никто кроме них не знает, как это было. Но я могу рассказать тебе, что видел и понял. Они всегда были рядом. Доверяли друг другу жизни. Они продержались много лет в разведотряде. Больше многих. Знаешь почему? Потому что защищали друг друга. И так, как они это делали… ну, наверное, так больше никто не мог. И вот когда Моблит, твой папа, погиб — а тут ты прав, он действительно спас Ханджи жизнь, и не сомневайся, что она сделала бы то же самое ради него — в ней тоже что-то умерло. Мне кажется, она так и не стала прежней. Жан глянул на паренька. Не перегнул ли? — Не знаю, понимаешь ли ты. Моблит осторожно кивнул. Немного подумал и нахмурился: — Но ведь он был. Все равно. Тот парень. С которым она… Не Шадис. Другой. Был? — Был, — согласился Жан. — Но она никогда не предавала Моблита. И, сказав это мальчику, Жан почувствовал себя самым счастливым и самым нуждающимся человеком на свете. Неизбежность несла его, покачивая на рельсах, в будущее, которого он не хотел; а за плечами у него было прошлое, в котором однажды он стал капитаном поезда на день. Поезд они украли, без вина пьяные чудаки. Это была машина без окон, коптящая колымага, она тряслась и гремела, а они любили друг друга в ней, обласканные ветром и солнцем. Счастливые идиоты. Хорошо было ехать так, не боясь свернуть куда-нибудь не туда; до того, чтобы они свернули не туда, была еще куча времени. Еще много ночей и нежностей. Несколько месяцев. Ее жизнь была даже сложнее, чем ему казалось тогда; но теперь еще сильнее Жан пожелал, чтобы те несколько месяцев были для нее счастливыми. — Он жив? Жан кивнул. Он не был уверен, что это жизнь, но другого ответа на этот вопрос не подразумевалось. — А его как звали? Вы знаете? — Знаю. — Не скажете? — догадался Моблит. Жан пожал плечами. — Когда-нибудь скажу. — Тоже ваш друг, — вздохнул Моблит. — Вот вы и не хотите говорить. Жан откинулся назад, упершись спиной в стену, и поглядел на Моблита. Это же не любовь, придрался мальчик, не догадываясь, как сильно в свое время хотелось его провожатому, чтобы так и было. Как дотошно Жан всматривался в то, что считал холодностью и безразличием, оценивая их на вес и прочность. Вот когда ему тоже хотелось знать все. Спустя несколько лет, по дороге к лесу гигантских деревьев, глядя в лицо маленького Моблита, повторяющее лицо его отца, он и правда все понял. Могли ли быть безоблачно счастливы люди, которым случилось узнать, что по их глупости в мире совершенно некстати появится новый человек? Единодушно — и, вероятно, вовсе без разговоров об этом — признать, что эта глупость не повод отказываться от того, во что они верили больше всего на свете; от того, что было тогда важнее, может быть, всех мальчиков мира и уж точно — одного нежданного. Задушить вину перед теми, кто прикрывал их спины и ни капли не осуждал. Хлебнуть стыда перед теми, кто поддерживал тоже, но делал это по другой причине — по зову крови или по инерции, не растрачиваясь на чуткость и не жалея презрения. Согласиться забыть обо всем этом, чтобы жить дальше: чтобы все люди смогли наконец увидеть, что находится за стенами. Узнать однажды, что рассчитывать на роскошь беспамятства бесполезно. Или не узнать; об этом Жан мог только гадать, но поверить в равнодушие Ханджи и Моблита, помня их поступки, было просто невозможно. В любом случае — не самая легкая судьба для двоих. Ни один из них не мог облегчить это бремя другому. Ни один не мог второго защитить. Это был их общий сын; это был их общий стыд, их общий промах. Они прекрасно понимали друг друга — но в таком понимании не было облегчения. Они были связаны за руки невидимой веревкой, накрепко и навсегда. Наверняка это было совестно и больно — ждать, когда она наконец оборвется, зная, что этому не бывать. Жан поставил бы на то, что очень. Но я ее не видел, потому что она не захотела, сказал Моблит, и, возможно, это даже не было ложью. Может быть, ей не позволили; но может, она и правда не захотела. Моблит ежился, кутаясь в одеяло, и сонно клевал, уставший от количества эмоций и новостей. А Жан все глядел на него из-за своего колена, прижатого к груди, и больше не хотел пересаживаться к себе и вообще шевелиться. Перестук колес не убаюкивал, но вводил его в странное состояние — он чувствовал себя так, будто к его двадцати годам добавились жизни еще двух людей. Еще по тридцать от каждого — и вот он уже двинуться не мог. А поезд все ехал да ехал дальше — в новое утро, на юго-восток.