Harbingers

Ночь все продолжалась — но, короткая, как во всякое лето, она тщетно боролась за право на жизнь с подступающим из-за горизонта солнцем. Совсем скоро ей полагалось умереть, чтобы вновь родиться позже, поглощая день. Мотор опять гудел, и негромко поскрипывала подвеска — но едва ли Бедствию было до этого дело. Вот до чего ему действительно было дело, так это до крови почти-но-не-совсем мертвой женщины, которая бессовестно пачкала ему обивку сидений. Впрочем, поймав себя на столь мелочной, столь, в сущности, человеческой мысли, он усмехнулся в кулак и покачал головой. Да уж, ситуация располагала к веселью — прежде всего, своей абсурдностью. У него в машине буквально труп, и он без понятия, куда ему с ним ехать; явно не к людям, остановят на первом же посту. Не то, чтобы это было проблемой, на самом деле. Но ему не хотелось тревожить свою темную сущность, когда ее только-только загнали обратно под печать, а без ее вмешательства могли возникнуть ненужные проблемы. Более того, это был труп, в который надо было вновь вдохнуть жизнь. Как, при помощи каких сил это в принципе можно провернуть? Он был привычен отнимать жизни — настолько, что это не требовало от него никаких усилий; но вот возвращать владельцам отнятое Бедствие не умел. Мысль неуловимой крысой вертелась в мозгу, нарезая круги по черепной коробке. В конце концов, он не смог придумать ничего умнее, как позвонить сестре по видеосвязи — очень по-человечески, опять-таки. Она также не оставила это без внимания. Да и могла ли?.. — И пяти минут без меня прожить не можешь, Скотти?* — фыркнула Отчаяние. — Почему этим именем? — Бедствие изогнул бровь, не отрывая сосредоточенного взгляда от дороги. Он толком не знал, куда ехал, но старался забраться как можно дальше от цивилизации, пока не рассвело. — Боишься, что нас прослушивают? Сестра рассмеялась, отмахиваясь. Судя по декорациям, она вальяжно прогуливалась где-то. — Напоминаю себе поддерживать легенду, — оскалилась Отчаяние. — Да и вообще, никак не могу привыкнуть, что ты мне по мобильнику звонишь. У тебя прямо-таки бзик на все эти людские штучки. Поторчи тут еще немного, и с корнями не вырвешь — человек и человек, — хохотнула Отчаяние. — Так что ты хотел? — Напомни-ка мне, что там с Апостолами вообще? — пробормотал он, нервически постукивая пальцами по рулю и бросая затравленный взгляд в зеркало заднего вида, где лежало тело женщины. — О, — сестра сделала мину и нахмурила брови. — А что с ними? — Немного предыстории бы, — он виновато улыбнулся. — Я помню, что это какие-то важные для баланса ребята, но ничего конкретного. — Я бы пошутила про уроки, которые ты прогуливал, Скотти, — Отчаяние закатила глаза и вздернула губу в пренебрежении, — но ты и шутки-то не оценишь. Он лишь улыбнулся, глотая эту шпильку. Сестра была язвой — всегда, сколько он ее помнил. Но она была также и тем драгоценным союзником, в котором он нуждался здесь, на этом плане. И они оба это прекрасно понимали. «Про таких, как ты, люди говорят: «сила есть — ума не надо», — потешалась, бывало, Отчаяние — едко, но беззлобно. «А что, чем меньше силы, тем больше мозгов?» — отвечал, бывало, Бедствие ей в той же манере, и они оба смеялись — беззаботно, зараженные, точно проказой, легким отношением людей к жизни и к собственным порокам. Как же это было давно. Словно в другой жизни. — Я знаю, зачем ты спрашиваешь. Справедливости ради, я не обязана помогать тебе в исполнении договора, — протянула Отчаяние скучающе, вырывая брата из омута мыслей. — С точки зрения законов нашей «такой-то» матери это мне, вроде как, даже невыгодно. — Ох, я тебя умоляю, — Бедствие раздраженно дернул головой, точно отбивая невидимый мяч. — Если бы мы с тобой во всем следовали букве ее закона, этот мир был бы мертв давным-давно. — Не-а, — возразила сестра, стреляя взглядом куда-то ему за плечо. — Не все так просто, братик. Машина съехала с асфальтового покрытия на укатанную проселочную дорогу, и он плавно сбросил скорость, чтобы не пылить. — Что ж сложного? — удивился вслух Бедствие, возвращая внимание Отчаянию. — Как видишь, в убийстве Апостола нет никакой проблемы… К голосу против воли примешивались горечь и вина; он снова бросил быстрый взгляд в зеркало заднего вида, но там ровно ничего не изменилось. Все тот же бледный мертвец в бело-красном платье. — Расскажи уже чертову историю, сис, — выдохнул Бедствие устало. — Может, хоть что-то прояснится. Ты ведь знаешь, я не силен в гуманитарных науках. Мне из человеческого больше интересна… механика и все такое, — прибавил он, как бы извиняясь за свое невежество. Отчаяние закатила глаза, но просьбу решила удовлетворить — по каким-то ей одной известным причинам, а может, просто от нечего делать. — Легенда следующая: пару тысячелетий тому местный Бог, один из тех, кто сумел возвыситься в этом мире, прознал про главный трюк Вселенной — и заключил с Творительницей всего сущего договор. В обмен на праведную и безвинную жизнь своего единственного сына, принесенную в жертву, он выменял у Вселенной инструмент, способный стабилизировать подконтрольный ему мир. Двенадцать Апостолов, двенадцать праведников, следовавших за Божьим сыном и ставших свидетелями его благой жертвы, стали также и вместилищем силы этого договора. Их существование означало, что у мира есть шанс, и что хрупкое равновесие, отделяющее Землю от бездны энтропии и забвения, ложится бременем на их плечи. Где-то в таких витиеватых формулировках, — фыркнула сестра пренебрежительно. — Апостолы стали способом для матери размазать ответственность, — осенило его. — Не удивлен. Было бы странно, дай она местному божеству всю полноту власти. — Типа того, — сестра кивнула, и, чуть скривив губы в ироничной усмешке, — как и всякий раз, когда речь заходила о матери, — продолжила. — Согласно этой легенде именно Апостолы, а не Бог и не его сын, стали фактором баланса и исполнителями договора. Но — да, мамаша не была бы собой, если бы не зашила какое-нибудь дурацкое условие в мелкий шрифт. Суть его проста: всегда должно быть двенадцать Апостолов, и всегда их души должны быть устремлены ко благу мира. Отнимешь жизнь Апостола — и мир, под пристальным взглядом Предвестников Апокалипсиса, рухнет… — Таким уж и пристальным, — буркнул Бедствие. — Меня так бесит, что все эти истории выставляют нас какими-то ублюдками. Можно подумать, нам нравится все это. — Ну, некоторым из нас… нравится, — взгляд Отчаяния прожигал до затылка даже через бездушный девайс. Помолчали. Сестра нервно накручивала на палец длинный локон по ту сторону экрана, а ее брат старался сконцентрироваться на темной дороге, переваривая услышанное. — Жаль, нам не пришло в голову заключить какой-нибудь такой хитренький договор с Творительницей, правда? — хмыкнула Отчаяние отстраненно. Голос ее звучал глухо, будто бы это и впрямь было упущенной возможностью, а не плодом ее воображения. — Так или иначе, для равновесия важно, чтобы Апостолов было именно двенадцать. Уж не знаю, в чем состоит «благо мира», к которому они там должны быть устремлены, честно говоря, не вникала. Но по количеству могу утверждать с большой уверенностью. Мать любит все эти циферки, сам знаешь, — прибавила она презрительно. — Но, выходит, они не бессмертны, эти Апостолы? Раз их можно так просто убить, — пробормотал Бедствие растерянно, вновь оглядываясь на своего несчастного «пассажира». — Дурак ты, — цокнула языком сестра. — Это потому, что ее убил ты. Ты! Потому-то она и умерла «так просто», — Отчаяние, кажется, раздражало, что приходится разъяснять очевидное. — Да она буквально бросилась под колеса! За рулем мог бы быть кто угодно! — не унимался Предвестник. — Она выскочила из леса, я бы не успел затормозить… Никто не успел бы. — Он обреченно махнул рукой, мол, что уж теперь. — Хм, а ведь и правда… Хотела умереть сама? Или кто-то преследовал ее?.. В любом случае, это тоже предстоит выяснить. Но сначала воскреси, — хохотнула она без намека на подлинное веселье. Бедствие скрежетнул зубами, борясь с желанием немедленно сбросить звонок — потому что его только теперь осенило, кто именно может помочь ему с этим договором. И это «осенение» ему ох как не понравилось. Впрочем, при всей своей язвительности, его собеседница оставалась весьма чуткой, обеспокоенно нахмурившись из-за повисшего молчания. А может, просто все его мысли были написаны у него на лице. — Скажи честно… Ты заключала договор именно на этих условиях, зная, что в итоге все сведется к… ней? — он взглянул в глаза сестры всего на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы она поняла его. — Дьявол тебя побери, нет! Я знаю, о чем ты думаешь, братишка, но… нет. Мне бы тоже очень не хотелось впутывать ее во все это; но из нас всех она ближе всего к человеческой смерти, при прочих равных. И наверняка обладает некоторыми знаниями, чтобы помочь… как минимум, некоторыми, кхм, связями… она точно обладает, да? — Отчаяние неловко кашлянула. — Не к людям же тебе идти, в самом деле. — «Связями», — хмыкнул Бедствие раздраженным эхом. — Провались она в тартарары с этими своими «связями». Конечно, она ближе всех к смерти; наверное, ее лучшие друзья лежат сейчас где-нибудь на кладбище. Вот только она бы и нас рядом положила, если бы могла, неужели ты не знаешь, Дебс*? — буркнул Предвестник. — Обращаться к ней?.. — А что, лучше Апокалипсис?! — вспылила вдруг Отчаяние, резко приблизив телефон к лицу, так что ее глаза сейчас занимали почти весь экран. — Ты, чертов придурок! Я уже устала от тебя, честное слово. Напомнить тебе, кто всю эту кашу вообще заварил? Я так-то спасла твою задницу! Но не-ет, мы еще выкаблучиваться будем, это ж не мы хотим сохранить этот план!! Знаешь, что?! Делай, что хочешь, мне плевать. Не хочешь обращаться к Скорби — пожалуйста. Можешь обратиться сразу к Опустошению!! Вывалив на него все свое недовольство, она отключилась. — И кто из нас двоих еще понахватался у людей, Дебс, — хмыкнул Бедствие, растерянно покачав головой. Он сбросил скорость и ехал на пониженной передаче — благо, дорога стала ухабистой и располагала к тому. Следить в густеющей перед рассветом темноте было не за чем; оставалось лишь думать, непрерывно пропуская один и тот же фарш через мысленную мясорубку. Но решение, маячащее на кончике носа, ускользало от него неизменно, теряясь в тысячах неизвестных переменных. Скорбь. Одна из его сестер и Предвестников Апокалипсиса. Она тоже была здесь, на этом плане, но он очень много лет ее не видел; Отчаяние была единственным созданием его порядка, с кем он поддерживал связь. С остальными же… по ряду важнейших вопросов он решительно расходился во мнениях. В частности, не совпадали их взгляды на, собственно, Апокалипсис, который их приход — по замыслу их матери, Вселенной, Творительницы всего сущего — должен был означать. Им с Отчаянием крайне импонировал этот план — каждому по разным причинам, но это, в его понимании, было несущественно. Уничтожать его они не собирались, равно как не собирались и позволить это сделать кому-то другому. Но со Скорбью все было иначе. Конечно, она была Предвестником, как и они все; но невозможно было разгадать, что у этой женщины в голове. Сколько себя помнил, он сомневался в ней. В том, что она говорит хоть половину того, о чем думает, и что хотя бы половина сказанного является правдой; в том, что она верна матери, и в том, что хоть на каплю сочувствует их с Отчаянием желанию защитить этот мир. Единственное, что Бедствие мог утверждать об этой своей сестре — она опасна, непредсказуема… и, скорее всего, играет против всех. Однако и выбора у него не было. Вернее, выбор был — между Сциллой и Харибдой, так, кажется, люди говорят? Оставить Апостола на верную смерть и обречь мир на Апокалипсис? Или передать себя Скорби, в полное ее распоряжение, заключив очередной договор на неизвестных — и, что уж греха таить, наверняка заведомо невыгодных условиях? Что помешает ей тогда сорвать с него печать, с таким трудом водворенную на место, и вызвать все тот же пресловутый Апокалипсис?.. Из этой неразрешимой, казалось, дилеммы его вырвал зазвонивший телефон. Нетвердой рукой он снял его с панели и нажал на «принять вызов», даже не взглянув, кто звонил. Ожидал, что это Отчаяние перезванивает, чтобы еще что-нибудь прибавить к своей гневной тираде… — Добрый вечер? Или, лучше сказать, доброе утро? — от чуть свистящего голоса в динамике веяло замогильным холодом. Бедствие остановил машину и заглушил двигатель, когда до него дошло, кто ему звонит. Внутри все похолодело, под стать голосу той, что была на другом конце провода. — Сестричка Морайн*, — голос его не был приветливым, несмотря на произносимые слова. — Чем обязан?.. — Выйди из машины и достань тело. Сейчас. — Неестественно-спокойно звучали эти приказы, равно как и чеканящий их бездушный голос. — Пройдись вглубь леса немного. Я буду тебя ждать. Но не заставляй меня ждать слишком долго, ладно? В трубке раздались короткие гудки. Будь в груди Предвестника сердце, оно, наверное, обрывалось бы сейчас такими же короткими ударами. Не отдавая себе полного отчета в своих действиях, Бедствие действительно открыл водительскую дверь и вышел в ночь, одевшуюся предрассветной росой. Механически закрыл одну дверь и открыл другую. Он не совсем понимал, что руководит сейчас им, и это пугало; каждое движение совершалось так, словно собственное тело ему больше не принадлежало. Рассудок немного прояснился, когда рука, глухо и беззвучно пульсирующая проклятием под искусственной кожей, потянулась к чужой коже — остывшей и посеревшей. Ему все еще было страшно прикасаться к ней; впервые за много лет в его руках была настолько драгоценная жизнь — почти уже утерянная. Конечно, с точки зрения баланса все жизни были важны, но эта… Поборов сомнения, Бедствие осторожно, будто боясь разбудить, поднял холодную женщину на руки, медленно двинувшись в противоположную от дороги сторону. Беспокойные мысли, в основном состоящие из вопросов, на которые он все равно не получит ответов, с каждым шагом все больше приходили в порядок, по-армейски вытягиваясь шеренгой внутри головы тем больше, чем дольше он смотрел в остекленевшие глаза Апостола. В них не было ответов, о нет. Но она сама была ответом. Ответом, который он искал; и ответом, о котором, как ему очень хотелось верить, никто, кроме него, еще не подозревал. В голове его созрел план — может быть, абсурдный, может быть, даже самоубийственный. Но лучше такой, чем вообще никакого. И каждый шаг наполнял его решимостью, которая вытесняла страх перед неизвестностью. В конце концов, не было и смысла бояться. Ведь страх — удел людей.