Harbingers

Ночь рухнула на город — так, как случается только летом: бесцеремонно, без прелюдий. Если засекать, закат длился минут семь. Может, и меньше. Язык бы не повернулся назвать это сумерками. Природа загалдела сверчками и ночными птицами. Асфальт вибрировал, остывая; весь мир как будто выдохнул, тихо-тихо, наслаждаясь долгожданной прохладой после долгого зноя. За гулом двигателя и музыкой, предлагающей историю о несчастной любви, он практически не слышал собственных мыслей. Это сейчас было совсем некстати. Ему и правда не хотелось думать о работе, о том, что он должен был сделать, а чего ему делать не стоило. Подпевая незамысловатым словам и думая о том, сколько еще километров ему предстоит проехать, плавно вжимая газ и плавно же припуская, он вытеснял этой несущественной ерундой тяжелые и сложные думы. В глубине души зная, что лишь откладывает свои моральные дилеммы на потом. Ему нравился этот город. Нравилось рассекать ночью на машине по его улицам — не всегда полнящимся народом, но неизменно освещенным. Нравилось выезжать на полупустую трассу, иногда подбирая голосующих ребят на обратном пути, слушать их истории, поглядывая в глаза этих людей через призму зеркала заднего вида — обычно мутноватые от алкоголя или веществ. Стук подвески, шелест покрытия под колесами, успокаивающая музыка, всполохи света — все это стало теперь таким родным. Ему нравился этот мир. Нравилась его угловатость, несовершенство. Он, мир, то бишь, выглядел эдаким подростком — необтесанным, незрелым, и в то же время разносторонним и интересным. В нем виделся потенциал, и из точки «здесь и сейчас» не было ясно, каким он станет, когда вырастет. Ему нравилось наблюдать — и совсем не хотелось разрушать. Но он был воплощением разрушения. В этот раз он не собирался брать попутчиков. Он выехал разгрузить голову — бесцельно и беспрепятственно покататься. Не хотелось думать, мучиться вопросами, прокручивать в голове сценарии будущего. Не хотелось изобретать себе отмазки и считать минуты. А хотелось просто проехаться. Слиться с этим городом, с этим миром, с машиной, с дорогой, раствориться в воздухе, растворить его в себе. Навсегда зашить себя в эту матрицу и больше никогда никуда не бежать и не лететь. Он понимал, что это невозможно, и все же не мог отказать себе в этой маленькой прихоти. Музыка стала агрессивнее; сначала он по инерции кивал головой в такт, незаметно для себя поддавая газу, но, когда периферийным зрением заметил, с какой скоростью мимо проносятся деревья, едва видимые в темноте, очнулся. Переключил музыку, чтоб не провоцировала, и начал плавно сбрасывать скорость. …Совсем немного не успел. Впереди промелькнуло что-то светлое, точно призрак, запечатленный на старой фотопленке. Затем удар: по лобовому стеклу поползла трещина, а он только и мог, что вдавливать тормоз в пол и слушать визг колес, крутя руль, чтобы не унесло в кювет, и гадать, какому гребанному оленю пришло в голову бежать наперерез несущемуся автомобилю. Слегка свесившись носом с обочины, он вышел из машины, шепча под нос ругательства. Нужно было сделать то, что делается в таких случаях, а именно — оттащить труп животного с дороги, чтобы другие на него не наехали. Ну, и полюбоваться на тормозной путь своей малышки. Не очень цензурные слова так и застряли в горле, когда острое зрение выхватило в темноте силуэт, явно не принадлежащий оленю. Человек. Он сбил человека. Ночью, на трассе. Женщина лежала абсолютно неподвижно, когда он приблизился неверным шагом. Ее белое платье, из-за которого она так походила на призрака, было оборвано по нижнему краю; под ней по асфальту расползалась лужа крови, и красное пятно, точно агрессивный плющ, взбиралось вверх по податливой ткани. Она была мертва. В этом не могло быть сомнений. Он без труда определял такие вещи на глаз, ведь именно на это его взгляд и был наметан: стремительно белеющие губы, неестественное положение головы и тела, глаза, которые с каждой секундой угасали, теряя заложенную в их недрах искру жизни. Удар был слишком сильным, ее было уже не спасти. Цепенящее чувство, зародившись в горле, стремительно разрасталось, сползая по плечам и позвоночнику колониями пауков. Он замер над трупом, не в силах даже наклониться, поднять руку, прикрыть ей глаза. Она ни в чем не была виновата. Куда-то бежала, возможно, от кого-то?.. И просто попалась на пути ему. Зачем-то — именно ему. Он знал, что теперь душа несчастной женщины никогда не найдет покоя; не потому, что ее смерть была насильственной, ведь, в сущности, нет. Болезненной она тоже не являлась, это он мог сказать наверняка — она почти сразу умерла и не успела испытать страданий. Причина была в другом. Пусть он и не хотел этого, пусть убил ее лишь косвенно и по неосторожности… Проклятая рука уже гудела в предвкушении под искусственной кожей, облизывалась почти, точно необузданный зверь — он чувствовал ее голод, как чувствовал всегда, целую вечность до этого. Вместо рая для мучеников эту женщину, чье бездыханное тело сейчас лежало перед ним, ждало горнило преисподней. В его лице. Он схватил цепь, что висела у него на поясе для таких случаев, и обернул ее покрепче вокруг запястья, фиксируя руку близко к ноге. Печати трещали под натиском жаждущего души проклятия — противостояние двух этих первородных сил разрывало ему голову, но нужно было держаться. Он достаточно времени хранил свою «диету»; не притрагивался к душам, даже если смерть была совсем близко — а она, конечно, окружала его всегда, куда бы он ни шел. Но ему нравился этот мир. Ему вовсе не хотелось его разрушать. И так он повторял себе — про себя, потом вслух, точно мантру, стараясь успокоить первобытную тьму, из которой состоял. Но все было тщетно. Проклятие ревело внутри бушующим штормом, угрожая уничтожить его самого, если его потребностям не будет оказано должное внимание. — Нет, — ответил он решительно, сжимая зубы до скрипа. — Я не буду поглощать души. Оставайся голодным. Цепь, хоть и обернутая вокруг запястья несколько раз, жалобно скрипела под натиском силы, что была его родителем и все же ему не принадлежала. Никакой земной металл не был бы в состоянии долго удерживать проклятую руку; а потому ничего удивительного, что вскоре на асфальт со звоном посыпались разомкнутые звенья. Голова гудела, а перед глазами все плыло. Он пятился назад, зная: едва коснется тела, душу уже будет не спасти. — Я не буду поглощать души. Не буду. Не буду! — отчаянный рык разорвал ночную тишину. Кажется, даже неумолкающие сверчки притихли, оценив масштаб катастрофы. Он опустил невидящие глаза; по земле от его ног, закованных в берцы, пополз невесомый зеленоватый туман. — Нет. Нет-нет-нет… Казалось, он был готов заплакать. Он так привык к этому миру, к этому месту! К смене времен года, к животным, резвящимся в лесах, к воде и к прозрачному, звенящему от чистоты воздуху… и к людям, таким разным, таким странным — и все же восхитительным. Он держался все эти годы, ничтожно малые в сравнении с длиной его бесконечной жизни, храня каждую несчастливую душу, что встречалась ему на пути. И вот — фиаско. Один просчет, один-единственный неверный шаг, случайная, глупая, невозможная ошибка. Но она была совершена. Печать была снята; ему не нужно было зеркало, чтобы удостовериться, каким потусторонним светом сейчас загорелись его глаза, и как неестественно-спокойно воспарила над головой корона греха. Он закрыл лицо руками, будто в неосознанной попытке втолкнуть эту силу обратно — но это было невозможно. Если бы только в этом мире был кто-нибудь… что-нибудь, способное остановить его. В этом состоянии, в этой его форме, когда он больше не владел собой. Не был собой. От леса повеяло холодом; ему даже показалось, что небо заволокло тучами, и сорвалось несколько снежинок. Летом. Показалось ли?.. Сомнения уступили место уверенности, когда деревья оделись легкой, точно фата новобрачной, фиолетовой дымкой. — Твои эмоции… так прекрасны, брат мой. — Ее голос, что он мог не слышать тысячи лет и все же узнать из тысячи других, раздавался, казалось, прямо в голове. — Я знаю, не такого первого вопроса ты от меня ждешь, но… Что ты здесь делаешь, Отчаяние? — он едва узнавал свой голос — ведь он уже совершенно точно принял свою истинную форму, о существовании которой упрямо и равно тщетно пытался забыть. — Я? Ты сам меня призвал, вообще-то, — ее смешок сквозил иронией на грани восприятия. — В тебе так много… меня прямо сейчас. — Кажется, она хвалила себя за находчивость, использовав эту игру слов; во всяком случае, на ее лице красовалась самая самодовольная из известных ему улыбок. Он нахмурился, но все же не решался и не мог сделать шаг — ни навстречу ей, ни от нее; труп с едва теплящейся внутри живой душой все еще занимал большую часть его внимания. — Если же оставить в стороне шутки, я пришла за тем, о чем ты просил меня когда-то давно, — проговорила Отчаяние серьезно. — Предотвратить Апокалипсис. А ты вот-вот его вызовешь, знаешь ли. — Апокалипсис? От одной живой души? Не смеши, — он и впрямь усмехнулся — надломлено и обреченно. — Конечно, я давно воздерживаюсь, но… — Ты давно воздерживаешься, — подтвердила мрачно она. — И потому чутье твое притупилось, братец. Ты просто еще не понял, кого именно ты убил. Остановив шпильку, готовую уже сорваться с языка, он вновь вгляделся в лицо мертвой женщины. Но на этот раз — без излишней, в общем-то несвойственной ему жалости, а с пристальным интересом. Внутри все похолодело, когда он разглядел то, о чем говорила его сестра: в мутных, гаснущих в предсмертной муке глазах — ибо мертва женщина все-таки не была. Вернее, была, но… — Как же они цепляются за жизнь, эти Апостолы, — вздохнула Отчаяние с напускной скукой. — Апостолы, — повторил он эхом своей сестры — шокированным, потрясенным от этого осознания эхом. — Кажется, только тебе из всех нас могло так «повезти», правда ведь? — она захохотала. — Вселенная просто обожает такие шутки. Резко приблизилась — он даже не увидел, когда. Видно, и правда растерял хватку. Оказавшись на расстоянии одного вдоха, она схватилась своей проклятой рукой за его терновый венец. — Вот что, — процедила Отчаяние, морщась от боли, — я сдержу свое слово и запечатаю тебя обратно, Бедствие. Ты самый сильный из нас, даром, что самый глупый; если поглотишь душу Апостола, этому миру точно конец. — Несомненно, — ответил он ей — серьезно и с ноткой грусти. Первобытный ужас его существа все еще рвался наружу, лишь незначительно подавленный силой сестры. — Но это не все, так? — Верно, — не теряя времени зря, она пояснила, — ты должен будешь заключить договор. Теперь со мной, на моих условиях. — Условия, — не просил, но и не требовал. Обозначал, что готов слушать. — Нужно будет ее воскресить. Она нужна миру живой, эта Апостол. Глаза с вертикальным зрачком расширились, уставившись в такие же точно глаза напротив — отличался лишь цвет. Отчаяние улыбалась — сквозь боль, ведь его сила была губительна даже для таких же созданий, как он сам. Но он знал, что она не обманет. И что лишь она одна способна правда сделать то, что обещает. — Я согласен на твои условия, Отчаяние… хоть и не знаю пока, как мне это сделать, да и возможно ли это вообще. Но ладно. Давай заключим договор, — он закончил формулу, отдавая себя на милость силе законов — единственной силе, способной поспорить с их. — Возможно, — заверила его сестра. Получив силу исполнителя, она стиснула зубы, буквально заталкивая его темную сущность обратно под печать. — А как — уверена, ты узнаешь. Ты ведь терпеть не можешь быть в долгу, правда, братик?.. «Возможно». Это слово долгим эхом отдавалось в его голове — даже после того, как Отчаяние ушла, оставив его один на один с бездыханным телом женщины… Апостола. Только лишь «возможно». Никто не обещал, что это удастся. — Но мы же не хотим, чтобы наступил Апокалипсис, правда? — обратился Бедствие сам к себе. С опаской приблизившись, нерешительно коснулся рукой тела. Ничего не произошло. Монстр спал внутри, убаюканный свежими печатями; кроме того, он знал, что Отчаяние появится снова, даже если это не будет входить в сделку. Она молчала или язвила, но он был уверен: ей так же сильно не хотелось терять этот мир, как и ему. — Что ж… в таком случае, займемся его спасением, — усмехнулся он холодному телу женщины, несмело поднимая ее на руки и пачкаясь в крови. — Давай воскресим тебя, Апостол.