Ты - мой!

Честно сказать, что я офигел в этот момент — это значит не сказать ни-че-го. Я сидел на диване, словно прибитый к нему. Глаза расширились настолько, что, казалось, сейчас просто вывалятся. Голова ещё мутная, мысли путались в комок, но даже сквозь эту густую, мерзкую вату я понимал — мне сейчас будет полный пиздец. Не образный, не фигуральный, а самый, что ни на есть конкретный, буквальный, с хрустом, грохотом и, возможно, синяками. «Сейчас, сука и узнаешь». Эта фраза застряла в ушах, как ржавый гвоздь. И пока я пытался осознать, что вообще происходит, мой лучший друг — тот самый, кто умел держать лицо даже на похоронах родной бабки — сейчас стоял передо мной и медленно разворачивал, мать его, ремень. И явно не для того, чтобы поправить штаны. — Ромыч, ты чё, ёбнулся? — я вжал спину в подушки. Голос сорвался, дрогнул.— Ты… ты чё творишь? Он не отвечал. Шёл медленно. И в каждом шаге было что-то такое, от чего даже воздух в комнате сжимался. Как будто вместе с ним приближалась тьма. Липкая. Сырая. Безысходная. Ромыч пошатывался от выпитого — я это видел, но при этом глаза у него были трезвее, чем когда-либо. В них не было ни злости, ни обиды — было только… намерение. Чёртово намерение сделать что-то, чего я не хотел знать. — Ты… ты сказал, что меня кто-то хотел вытащить, да? — лепетал я, будто можно было всё ещё вырулить, отмотать, забыть. — Ну, вот, ты вытащил! Всё! Молодец! Миссия выполнена, блядь, медаль тебе! Можно ремень на место повесить? — Снимай штаны, — сказал он. Спокойно. Буднично. Как будто просил выключить свет или передать соль за ужином. Только вот это уже было нихуя не смешно. Я застыл. Грудь вздымалась рывками. Пальцы цеплялись за ткань дивана, как за спасательный круг. И даже воздух стал плотным, как вода — невозможно вдохнуть. Глаза бегали по комнате, как у загнанного зверя. Виски стучали, как барабаны. — Снимай, — зарычал он. И только тогда я понял, насколько я ошибался, принимая его тишину за спокойствие. Под этим ледяным слоем была не буря. Не злость. Настоящее цунами. Ярость, которая не сносила всё на своём пути, а выбирала, куда ударить. Прицельно. Точно. Он двинулся вперёд — так резко, что мир вокруг будто дёрнулся вместе с ним. Я даже не успел моргнуть. Рывок. Один. Единственный. И я уже не сидел. Я лежал. Животом вниз. Лицом в диван. Его колено впивалось мне в поясницу, а ремень зазвенел в воздухе, как предупреждение. Где-то внутри меня мелькнула мысль: ну всё, Саня, поздравляю, вот и настал твой великий звёздный час… в прямом и весьма анатомическом смысле. — Ромыч, подожди, — прохрипел я, захлёбываясь собственным ужасом и ворохом мыслей. — Ты сейчас делаешь какую-то очень большую, блядь, ошибку! Ремень зазвенел, как вестерн-саундтрек. Металл ударился о пряжку, воздух стал гуще, чем кисель в детсадовской столовке. Удар не последовал. Пока. Но я знал — эта тишина опаснее любых криков. — Это не смешно! — в голосе уже были настоящие нотки паники. — Ну ты же не реально… не буквально… ну, блядь, Ромыч! И вот тогда он начал тянуть мои штаны. МОИ ШТАНЫ! Святые треники, прощайте. Я вас любил. Мы многое пережили вместе — и сессию, и переезд, и пельмени в три ночи. А теперь вот… это. Я застыл. Замер. Как герой дешёвого ужастика, который вдруг понял, что монстр под кроватью — не метафора, а батя с ремнём и очень конкретной повесткой. Только монстр был мой друг. И повестка — мой зад. В голове одновременно всплыли: 1. Мама, с ужасом выковыривающая из пыльного шкафа мои порно-комиксы про супергероев и кричащая: «Саша, ЧТО ЭТО?» — как будто ожидала найти "Тихий Дон", а не "Мстителей: Впендюрение". 2. Учительница по ОБЖ, когда-то строго сказавшая: «В стрессовой ситуации главное — не ссать в штаны». Сейчас этот совет звучал как… вызов. 3. И абсолютно неуместный внутренний голос, дико напоминавший диктора из порно с сюжетом: «Вы выбрали категорию: «доминирование, унижение, и немного бытового ада». Продолжить? Y/N». — БЛЯДЬ, — выдохнул я. Безнадёжно. Отчаянно. С последней каплей человеческого достоинства, которое уже паковало чемоданы. — Я протестую! Мать вашу, ПРОТЕСТУЮ! Протест, впрочем, не был принят ни на рассмотрение, ни на голосование. Ни один из присутствующих — а это, на минуточку, был всего один яростный Ромыч и мой внутренний, всратый, абсолютно травмированный ребёнок — не поднял руку "за". Штаны предательски поехали вниз. Писец подкрался не то чтобы незаметно — он въехал на бронетранспортере под фанфары, и мне оставалось только торжественно отсалютовать ему собственными трусами. Которые, к слову, тоже начали предательски сползать. Ткань жалобно тянулась, как будто пыталась уцепиться за мою последнюю каплю самоуважения. Вот только я лежал — лицом в диван, задницей вверх, брюки на коленях, — а мозг, сучара, решил в этот момент заняться совсем не тем, чем должен. Вместо того чтобы вопить о помощи, отключаться или, на худой конец, организовать импульсивный побег, он вдруг начал рассматривать обивку дивана. Старый, добротный текстиль. Мягкий. Светло-серый, с лёгким узором. На удивление чистый, без пятен. И — о, сюрприз — диван даже был расстелен. Простыня. Подушка. Чёрт возьми, даже плед сложен в изголовье. Ромыч постарался… И тут же, как нож по хребту: Блядь, Саня, НЕ ОТВЛЕКАЙСЯ! Тебя же сейчас выпорют, как провинившегося троечника в восьмидесятых! Я брыкнулся. Не на шутку. Не по приколу. На инстинктах. Как зверь, которого прижали к земле. Плевать, что башка ещё гудела, что сердце колотилось где-то в горле — я вывернулся так, будто мне предстояло драться за собственную жопу. Потому что, чёрт возьми, так оно и было. — Ты охуел?! — выдохнул я, дёргаясь, как подстреленный. — Ромыч, блядь, отпусти! Он прижал меня сильнее, но я почувствовал — есть шанс. Он шатался. Чуть-чуть, но шатался. Всё-таки алкоголь и нервы сделали своё дело. И координация у него была сейчас как у первокурсника после первой пары водки. Я взвыл, вырвался из захвата и пнул — не прицеливаясь, вслепую, чисто на инстинктах. Пятка угодила Ромычу в бок, он зашипел, как задетый удав, и завалился на бок с глухим "блять!" сквозь зубы. Вот оно! Спасение! Миг надежды, будто кто-то приоткрыл окно в горящем доме. Я соскочил с дивана, запинаясь в собственных штанах, которые всё ещё были на коленях, и, матерясь на чём свет стоит, начал карабкаться вверх. Сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из груди, а руки тряслись не от страха — от злости. От истерики. — Всё, сука, хватит! — прохрипел я. — Ты поехал, блядь! На всю голову! Он поднялся. Глаза горели. Скулы ходили ходуном. А потом он прыгнул. Прыгнул, мать его! Как чёртов бык на родео. Как будто я — последняя возможность выплеснуть весь свой срыв. И вот он снова на мне. ВЕСОМ, БЛЯДЬ, С МИКРОАВТОБУС! Придавил, как бетонная плита, которую хрен сдвинешь даже краном МЧС. Я захрипел. Уперся локтями в пол, дёргался, бился, пинался — как мог. Я плевался проклятиями, матами, пыхтел, грозился сломать ему всё, что вообще можно было сломать. — Слезь, тварь! — орал я, голос срывался. — Ты чокнутый! Я тебя в дурку упеку, понял?! Я тебя, сука, сдам лично! Но он не отвечал. Только рычал. Сжимал сильнее. Мы сцепились не как друзья — как двое, которых замкнули в тесной клетке и кинули один кусок мяса. — Не дёргайся, блядь! — рявкнул он, срываясь. — Съеби с меня, ебанутый! — я захрипел, ногти царапнули гладкую поверхность, будто ища за что зацепиться, как зверь, у которого вырывают клыки. — Ты чё, совсем ебанулся?! Он впивался коленом мне в бедро, удерживая запястья одной рукой, второй прижимая плечо к полу. Его дыхание било мне в ухо — горячее, сорванное, как будто он сейчас сорвётся — Сука, стой! — хрипит. — Отпусти, мразь! — ору в лицо, толкая его. Локтем. Плечом. Подбородком. — Ты не в своём уме! Слезь, блядь! — Замолчи! — орёт он в ответ, и тут срываемся оба. Мы начинаем брыкаться. Грубо. До ссадин. До тупого звона в ушах. Удары короткие, неловкие, но злые, как у пацанов, которые не на жизнь — на срыв. — Ромыч, сука, ты больной! — пыхчу я. — Ты упрямый ублюдок! — рычит он в ответ. Он срывается снова на меня, я — на него. Мы уже не понимаем, кто кого держит, кто кого бьёт. Только ярость. Только тело, пылающее от перенапряжения. И вдруг я почувствовал. Что-то. Твёрдое. Чужое. Прижимающееся ко мне сквозь одежду. Замер. Вся борьба сжалась в одну точку. На долю секунды всё остановилось. Будто кто-то дёрнул рубильник. В комнате стало слишком тихо. Только дыхание. Моё. Его. Громкое. Сбитое. Почти в унисон. Сначала не понял. Просто резкий укол осознания. Не мог быть… нет… не может же… Я замер. Жесткость. Вес. Тепло, от которого сжались пальцы. Стояк. Его. Ромыча. И в этот момент — не осталось воздуха. Только пульс. И осознание, от которого срывает крышу. Я повернул голову. Медленно. Будто боялся, что любое движение сейчас — как удар по натянутой струне. Щёлк — и сорвётся. Щёлк — и не собрать назад. И увидел его. Совсем рядом. Взгляд Ромыча упирался в меня, и от него невозможно было оторваться. Прямой. Голый. Без привычной злости, без насмешек, без ничего, за чем можно было спрятаться. Он будто сорвал с себя весь фасад — и вот, передо мной не остался никто, кроме него самого. Настоящего. Грязного. Трясущегося от чего-то, что страшнее любых эмоций. Его дыхание било в щёку — тяжёлое, неровное, с каким-то странным надрывом. И не от ярости уже. Я знал, как он дышит, когда злится. Это было… другое. Ромыч не отстранился. Не отвернулся. Его пальцы всё ещё обхватывали мои запястья, и я чувствовал, как дрожь пробегает по ним — не сильная, едва заметная, но настоящая. Эта дрожь была как трещина в бетонной стене, через которую наружу просачивалось нечто — что-то, что мы оба годами не признавали, не замечали, прятали за словами и драками. В горле пересохло. Сердце гремело в ушах так громко, что я почти не слышал ничего вокруг. Всё схлопнулось в этом одном взгляде. Он был будто оголённый провод — яркий, слепящий, опасный. Я вдруг остро осознал, насколько мы близко. Насколько… неправильно близко. И насколько, чёрт побери, мне не хочется, чтобы он отодвинулся. В ушах бил пульс, в горле пересохло. Мы не дрались. Мы больше не кричали. Мы просто были. Он и я. Лицом к лицу. И вдруг он, почти шепотом, срываясь с губ, с хрипотой, которая пробирала до мурашек, выдохнул: — К чёрту… И в следующий миг его губы накрыли мои. Резко, будто за гранью, где не осталось ни страхов, ни тормозов. Это был не просто поцелуй. Это была исповедь. Рывок. Надрыв. Как будто Ромыч выдохнул всё, что сдерживал годами. Жадно, грубо, с хрипом в горле, с судорогой в пальцах, которые всё ещё стискивали мои запястья. Губы сами разомкнулись в ответ. Но этого хватило, чтобы он сорвался с цепи. Поцелуй стал глубже. Ни один писатель не придумал бы слов для такого. Это был не поцелуй, а проклятие. Молитва. Падение. Его пальцы соскользнули с моих запястий и коснулись шеи. Ладонь тёплая. Грубая. Привычная. Но сейчас — другая. Я всхлипнул. Не от боли. От того, как дико и страшно это было — позволить себе почувствовать. Его. Нас. Всё. Он оторвался на секунду. Глаза в глаза. Дыхание рваное. Взгляд — как буря на грани срыва. — Твою мать, Саня, — хрипло выдохнул он. — Я больше не могу. И снова — губы. Резко. До онемения. До лёгкой боли. Руки Ромыча уже не сжимали меня — они скользили. По шее. По ключицам. По спине. Словно он хотел не просто держать, а вжать меня в себя. Забрать. Целиком. Я тянулся к нему навстречу. Сломанный, злой, охуевший от самого себя. И от него. От того, как его тело прижимается к моему. От того, как его язык касается моего. Это был не поцелуй — это было, будто я впускаю в себя ураган. Он сдёрнул с меня рубашку так, будто она мешала дышать. Неаккуратно. Резко. Пуговицы посыпались на пол. Мои руки тоже не стояли в стороне — я шарил по его телу, нащупывая знакомые контуры. Он застонал. Глухо, в глотку. Так, как будто сам не верил, что это происходит. Я ответил. Зарычал — вгрызаясь в его плечо, в кожу, в запах. Сигареты, виски, страх, злость — всё смешалось, и я не мог насытиться. Ладони скользили по спине, бёдрам, шее, рёбрам. Он впивался пальцами, как будто хотел оставить на мне отметины. Я отвечал тем же — ногтями, хватками, захлёбывающимся дыханием. Всё горело. Воздух между нами был как пар — липкий, тяжёлый, электрический. Он схватил меня за волосы — резко, грубо, но я только задыхался от этого. Натянул голову назад, чтобы открыть шею. И впился в неё. Не поцеловал. Не нежно. А впился — зубами, губами, горячим, дёрганым дыханием. Засосы — яркие, жестокие. Он метил меня. Как будто боялся, что я исчезну, если не останется следов. Я выгнулся, спина напряглась дугой, как натянутая струна. Живот скрутило. Член налился до боли, до того самого состояния, когда не можешь ни двигаться, ни думать— только чувствовать. Я сжал его плечи. Ногтями. До красных полос. До дрожи в пальцах. — Сними, — прорычал он, так, как будто это было не желание, а приказ. — Всё. Быстро. Я не ответил. Просто сделал. Как в бреду. Как будто тело — не моё. Как будто мной управляло нечто другое. Животное. Первобытное. Без слов. Только прикосновения,жар и дыхание. Я вцепился в его брюки. Молния слетела. Его бёдра — под моими руками, твёрдые, будто камень, покрытый кожей. Он шумно выдохнул, когда я потянул вниз ткань. Его член — тяжёлый, пульсирующий — коснулся моего бедра, и я задохнулся, потому что это было слишком реально. Слишком близко. И вдруг — я почувствовал. Что-то тёплое, скользкое, между ягодицами. Невесомое прикосновение, как ток. Я замер. Не сразу понял. И только когда почувствовал, как один палец скользнул внутрь — осторожно, будто спрашивал разрешения, — во мне что-то оборвалось. Я застонал. Не сдержался. Не смог. Звук вырвался сам, рваный, сырой, как дыхание после бега. Ромыч зарычал. Глухо. В глотку. Как зверь, который уже не может сдерживаться. В этом рыке было всё — отчаяние, желание, ярость и что-то ещё, что мы оба боялись называть. Он сжал мои бёдра. Сильно. Почти грубо. Но так, что я чувствовал — держит, не отпускает. Я услышал, как его дыхание стало резким. Рваным. И в следующий миг… Он начал входить. Миллиметр за миллиметром. Медленно. Так, будто считывает с меня каждое движение, каждый вдох. Боль — жгучая, тянущая, настоящая. Она проходит по спине, как холодная струя, как тонкий нож. Я зажмурился. Стиснул зубы. Руки дрожат. Болит. Словно тело говорит: «Нет». Но сердце — «Да». — Ещё чуть-чуть, — шепчет он, губами к моему уху. Я стиснул зубы. Тело выгнулось. — Не сжимай меня так, — прохрипел он. — Расслабься. Я кивнул, не открывая глаз. Попытался дышать глубже. Словно утопающий — вдыхал не воздух, а его голос. Его ладони. Его запах. Это всё, что держало меня сейчас на плаву. Он снова надавил. Чуть глубже. Осторожно. Медленно. Сдерживаясь. Я хрипел. Тело тряслось. — Саня, если больно, скажи… — Не останавливайся, — выдохнул я. — Блядь… ты такой узкий… — прошептал он, дрожащим голосом, будто сам сдерживался, как мог. А потом начал двигаться. Медленно. Неспешно. Каждый толчок — как волна. Тихая, вязкая, будто расчищал путь сквозь страх, боль, зажатость. Он не торопился. Он будто наизусть чувствовал, где больнее, где надо мягче, а где — чуть сильнее. И в какой-то момент, когда я уже почти терял контроль, он задел ту самую точку. Меня скрутило. Изнутри. В позвоночнике вспыхнула дрожь. В груди сорвался стон, рваный, дикий. Я вцепился в его руки. В его плечи. В него всего. — Блядь, — выдохнул я, дрожащим голосом. — Ещё… Он застонал. Резко. Зверски. Как будто я сорвал с него последние цепи. — Я… не могу больше… — выдавил он. И толкнулся сильнее. Глубже. С такой злостью, с такой нежностью, что я больше не знал, кто я. Он трахал меня, пока я не растворился в нём. Пока я не стал только телом, жаром, болью и этой бешеной, невыносимой нуждой. Он держал меня, как будто от этого зависела его жизнь. И, может быть, так и было. Я уже не чувствовал боли. Только её эхо, как фон. Всё, что было дальше, сжалось в жар. В скольжение. В телесную музыку. Его бёдра стучали в мои. Его грудь тёрлась о мою спину. Пот стекал по лопаткам. Пальцы впивались в кожу. Он знал, куда давить. Знал, где я дрожу. Где я замираю. Где стону. Я чувствовал, как Ромыч на грани. Каждый его толчок становился чуть грубее, чуть сильнее, чуть резче. Он дышал в мою шею, кусал плечо, держал меня за талию, как будто боялся, что я исчезну. Но я не исчезал. Я был с ним. Весь. Он выдохнул моё имя. И кончил. Резко. С рыком. С хрипом. С телом, выгнутым, как натянутая струна. И в этот момент я тоже сорвался. Разрядка прошла сквозь меня, как гроза. До крика. До брызг. До звона в ушах. Ромыч замер внутри. Выдохнулся. Тело дёрнулось один раз — коротко, как будто его пронзило током. И осело. Всем весом — на меня. Без остатка. Я не шевелился. Не дышал. Только чувствовал, как грудная клетка медленно сжимается изнутри. Не от тяжести — от того, что он просто… остался. До конца. Не убежал. Не отстранился. Не спрятался. Горячее дыхание билось в мою шею, цеплялось за кожу, оседало. Он дрожал. Почти незаметно — чуть-чуть, будто где-то внутри что-то треснуло, но ещё держалось. Я чувствовал каждую точку, где он ко мне прикасался: там, где ладонь легла на ребра, где его щека касалась плеча. Это было слишком близко. Слишком… настоящее. А потом он начал выскальзывать. Медленно. Осторожно. С таким вниманием, как будто боялся снова причинить боль. Но она всё равно была. Короткая, хлесткая — не телом, телу было почти всё равно. Это что-то внутри сжалось. Оголилось. Я всосал воздух сквозь зубы. Не сдержал стон. И вдруг — губы. Совсем случайно. Почти не касаясь — Ромыч коснулся моей лопатки. Как будто не успел отстраниться. Как будто соскользнул. Это не был поцелуй. Это даже не было касание. Это было «извини». Бессильное. Настоящее. Я не отреагировал. Только дышал. Потом — шелест. Где-то рядом. И что-то мягкое, тяжёлое укрывает меня сверху. Плед. Тот самый. Он положил его аккуратно, краем — на мои плечи, пальцами чуть подоткнул у шеи. И остался лежать рядом. Не вплотную — на полметра. Но достаточно близко, чтобы я чувствовал: он всё ещё здесь. И впервые за утро вдохнул глубоко. Ткань пахла табаком, пылью и им. Я выдохнул. И провалился в сон.