Ты - мой!

Ромыч. Такси мчало нас по вечернему городу, фары машин резали темноту, вывески магазинов вспыхивали и гасли за стеклом, будто сигнальные огни на взлётной полосе. В салоне было душно, хоть водитель и приоткрыл окно. Я сидел на краю, напряжённый до предела, кулак сжимался и разжимался снова и снова. Давно у меня такого не было. Настолько глухой, первобытной злости, что даже некуда было её деть. Табаров сидел рядом, смотрел в окно и молчал. Но я видел, как на его виске пульсировала вена. Мы оба в тот вечер были не совсем трезвы. Но то, что я чувствовал, пробивало даже сквозь алкоголь. Это была не просто ярость. Это был страх. Откровенный, липкий страх, от которого хотелось выть. Дыхание срывалось с губ рывками. Дрожь в теле не проходила, наоборот — казалось, будто по венам вместо крови течёт кипящая ртуть. Ярость пульсировала в каждом суставе, а в горле стоял вкус металла. Блядь, давно я себя так не чувствовал. Ни перед дракой, ни на стройке, ни под угрозой контракта на сотни миллионов — ничего не вызывало во мне такого бешенства и такого страха одновременно. — Расскажи, — прохрипел я. Голос был сдавленным, хриплым, будто каждое слово приходилось выдавливать изнутри. — Что ты знаешь об этом клубе? Он посмотрел на меня. Медленно. Без иронии. Взгляд — тёмный, тяжелый, как будто уже знал, что мне не понравится ответ. — Про М7 я слышал давно. В определённых кругах, — выдал он, хрипло, почти не двигая губами. — В каких ещё, нахуй, кругах? — рыкнул я. Он даже не вздрогнул. Только продолжал смотреть вперёд — прямо, жёстко, почти без эмоций. — Геи, Рома. Среди них. Холод, с которым он это сказал, разбился в моей голове, как лёд. Меня накрыло. Хотелось закричать. Хотелось врезать кулаком в лобовое. Хотелось вылить всю эту злость наружу, но я просто молча вжался в сиденье, стискивая зубы так, что хрустели челюсти. В голове крутилась одна-единственная мысль: что, блядь, Саня там забыл? — Ладно, — сорвалось с губ. — Допустим. Гей-клуб. И что? Откуда, нахуй, слухи про то, что там пропадают люди? Табаров смотрел в окно. Так, будто сам не до конца был уверен — хочет ли вообще вспоминать. — Сначала всё было… относительно спокойно. М7 стал первым клубом в городе, где, скажем так, не осуждали, — начал он. — Сначала про него знали только «свои». Потом начали подтягиваться и случайные. Смелость росла. Люди начинали позволять себе больше. Он замолчал на секунду. — А потом появились другие клубы. Более безопасные. Более цивильные. А М7 остался… странным. С уклоном в «экзотику». Тем, чего не найдёшь в других местах. Он снова сделал паузу. — И да, туда всё ещё идут. Потому что… — он посмотрел вперёд, взгляд стал отстранённым. — Потому что думают, что с ними ничего не случится. Табаров замолчал. В такси повисла тишина, нарушаемая только скрежетом колёс о дорогу и далекими сиренами. — И? — поторопил я , глядя на счётчик, который тянул минуты, как жвачку. — Потом начались исчезновения, — ответил он. Резко. Без подготовки. — Сначала никто не связывал. Один парень пропал — ну мало ли, ушёл к кому-то и не вернулся. Поссорился, уехал, сорвался. Но потом... — Потом что? — Один знакомый. Не мой друг, но... я знал его. Он поссорился с парнем. Сказал: «Пошёл развеяться». Пошёл в М7. И пропал. Через два дня его нашли. На три улицы дальше. Выпотрошенного. Пустого. Как чучело. Мурашки прошли по спине, будто кто-то провёл гвоздём по позвоночнику. Холодно стало даже в груди. — Камеры? — Ничего. Внутри — как обычно: толпа, свет, движение. А снаружи — мёртвая зона. Как будто кто-то стирает следы. — Он выдохнул. — Я пытался разобраться. Через связи. Через тех, кто мог бы… Но всё было чисто. Я молчал. Молчал, чтобы не сорваться. Чтобы не заорать. — Начали искать, — продолжил Табаров. — Проверяли владельцев, поставщиков, охрану, даже барменов. Всё чисто. Но через месяц — ещё один. Только уже дальше от клуба. Тоже был геем. Тоже в ту ночь был в М7. — И всё равно, блядь, шли туда? — выдохнул я. — После всего этого? — А куда им ещё? — его голос стал глухим, почти выжженным. — Понимаешь, Рома, это единственное место, где их не пинают ногами. Где их не выталкивают вон только за то, кто они есть. Даже если это место — ловушка. Мы ехали, как в замедленной съёмке. За окнами мигал неон, пятница бурлила чужим весельем, чужими планами. Люди шли куда-то, целовались, смеялись. А у меня в груди всё горело. Саня. Идиот. Сука, упрямый, ебаный идиот. Ему нельзя было туда идти. Ему, сука, не стоило туда вообще заглядывать. И если с ним что-то случится, если он пострадал — я снесу к хуям всё это место. Со всеми, кто дышит рядом. Водитель сбавил скорость. Пятничный вечер, блядь. Весь город, сука, ехал веселиться. А я — вытаскивать идиота из, возможно, собственной могилы. — Поднажми, — рявкнул я на водителя, чувствуя, как злость вырывается на всех, кто рядом. Он взглянул в зеркало, ссутулился и нажал на газ. Машина рванула вперёд и через пять минут мы были на месте. Снаружи клуб выглядел, как обычный бар. Узкий вход, неоновая вывеска. Серый фасад. Никаких флагов, никакой рекламы. Но стоило сделать шаг внутрь... Я почувствовал, как у меня по спине пробежал холод. Воздух здесь был другой. Тяжёлый. Наполненный. Громкая музыка, запах пота, алкоголя, чего-то сладкого, почти удушающего. Свет мерцал, стены казались ближе, чем есть на самом деле. Я сжал кулак. Пальцы хрустнули. — Саня, сука... — прошептал я, шагнув вперёд. — Если с тобой что-то случилось… Кто-то точно за это ответит. *** Саня. Я резко открыл глаза. Голова болела так, будто меня переехал КамАЗ, а потом кто-то вернулся и, из вежливости, дал мне кувалдой по затылку. Блядь, давно у меня не было такого похмелья. Хотя нет — это не похмелье. Это какая-то ёбаная кома наяву. Всё гудело, ныло, пульсировало. Первое, что я понял — я не дома. Это было очевидно. Пространство казалось знакомым, но мозг отказывался сотрудничать, словно испорченный жёсткий диск. Я щурился, как крот, с трудом различая очертания стен. Да блядь, где я вообще? Я попытался сесть. Первый раз — ни хрена. Второй — чуть не блеванул. Только с третьей попытки смог приподняться на локтях, и сразу же пожалел об этом. Блядь, лучше бы я этого не делал. В голове завертелись вертолёты — словно меня засосало в центрифугу. Тошнота подступила, горло сжалось. Я зажмурился, дыша сквозь зубы. Медленно начал фокусироваться. Пространство всё ещё было затянуто полумраком, но первые проблески рассвета уже пробирались сквозь плотные шторы, заливая комнату тягучим, серо-золотым светом. Контуры мебели постепенно выходили из темноты — тумба, телевизор, кресло с накинутой курткой. Всё это будто проступало из воды: сначала размытое, расплывчатое, а потом — всё чётче, резче, до каждой детали. Я моргнул. Раз. Второй. Пространство становилось всё реальнее. Телеэкран — с трещиной внизу. Книга на подоконнике — та самая, которую я не дочитал. Те же тёмно-серые шторы, которые я всегда считал чересчур мрачными. Всё до боли знакомо. Блядь. Я уже был здесь. Не просто был — знал каждый угол, каждый скрип пола. Резкий запах дыма ударил в нос внезапно, как пощёчина. Табак. Жёсткий, терпкий, такой, что першило в горле и щипало глаза. Щелчок зажигалки разрезал тишину — резкий, металлический, нервный. Я чуть повернул голову — рефлекторно, но резко, за что тут же поплатился. Боль пронзила виски, будто кто-то воткнул в череп ржавый гвоздь. Я замер, дыхание сбилось. И тогда увидел его. Сначала — только силуэт. Смазанный, почти тень. Потом — детали: спина, чуть сгорбленная, локоть на столе, медленное движение руки с сигаретой. Он будто растворялся в дыму. Но я знал его. До дрожи. До автоматизма. Ромыч. Вот оно. Почему всё казалось знакомым. Я был у него. В его квартире. — Блядь… — простонал я. Голова раскалывалась, пульсирующая боль сжимала череп изнутри, дыхание было прерывистым. Я не знал, который час. Какой день. Что со мной произошло. Но был один вопрос, который внезапно стал самым главным. Почему, чёрт возьми, Ромыч курит у себя дома? Он никогда не курил в квартире. Никогда. Ни разу. Ни при мне, ни в одиночку. Он даже в дождь выходил на балкон — в халате, под зонт, на мороз. Курить в помещении для него было всё равно что вытереть ноги о собственную мать. Это был его принцип. Закон. Нерушимый, как таблица умножения. Он сидел за столом. Пиджак валялся на полу, а сам был в расстёгнутой рубашке. Силуэт размытый, но эту фигуру я бы узнал даже во сне. Он смотрел в потолок и затягивался, как будто курил здесь каждый день. — Ромыч? — мой голос был хриплым, как будто я сутки кричал. — Что произошло? Как я здесь оказался? Он не ответил. Сидел. Смотрел в потолок. Как будто происходящее вообще к нему не относится. Я сжал виски. Боль усилилась. Начал лихорадочно перебирать обрывки воспоминаний. Клуб. Музыка. Кто-то рядом. Парень. Потом — провал. Дыра. Полное, ебучее ничего. Достал телефон. Выключен. Когда я успел его вырубить? Или это сделал кто-то другой? Включаю. И тут же — шквал уведомлений. Все от него. "Ромыч" «Где ты?» «Ответь, сука!» «Ты серьёзно, блядь, туда пошёл?!» Я поморщился. В голове пульсировало. Начали вырисовываться обрывки. Клуб. Толпа. Бар. Парень. И что-то... что-то в стакане. Я же не пил? Или пил? Блядь... Резкий звук заставил меня вздрогнуть. Лёгкий лязг — как стекло о столешницу. Я повернул голову. Рассвет уже пробрался в комнату. Свет окрасил всё в серо-жёлтые тона. Я разглядел его. Полностью. Ромыч выглядел… хуёво. Даже хуже, чем я. Помятый, осунувшийся, с усталой, проваленной осанкой. Будто на нём висело всё, что только может навалиться на человека. Но взгляд невольно упал ниже. Руки. Вся кожа — в крови. Уже подсохшей, но местами свежей. На стакане — отпечатки пальцев, размазанные кровью. А рядом стояла почти пустая бутылка виски. — Ромыч… что… Голос сорвался, как треснувшее стекло. Горло пересохло. Воздух резал изнутри. Он молчал. Только глубже затянулся. Дым стелился по комнате, смешивался с рассветом, превращаясь в вязкий, удушающий туман. Свет дробился на его лице, делая его чужим. Почти мёртвым. Отчуждённым. Опасным. Я сглотнул, чувствуя, как внутри всё сжимается в твёрдый узел. Что-то не так. Что-то пиздец как не так. Он медленно опустил взгляд на меня. Глаза — чужие. Потухшие, холодные, и оттого становилось ещё страшнее. Рука Ромыча оторвалась от подлокотника. Он поставил стакан на стол. Лёгкий стук стекла по дереву — а у меня в груди будто граната рванула. Ноги непроизвольно дёрнулись, готовые оттолкнуться. Куда? Неважно. — Нагулялся? — тихо. Холодно. Так тихо, что даже не сразу понял, что это он заговорил. Я застыл. Даже не дышал. Внутри всё рухнуло. Этот голос... Он не бил. Он вгрызался. Медленно. С мясом. С дыханием. Я почувствовал, как пальцы сжались в кулаки, ногти впились в ладони до боли, но та не помогла вернуться в реальность. — Ромыч, я... — Ну и как насосался с тем уёбком? Меня словно окатили кипятком. Нет, кислотой. Жгучей, липкой, въедающейся в кожу. Я отпрянул на спинку, как от удара. Пальцы сжались в одеяло, сердце дернулось и застыло. Дыхание вылетело из лёгких. — Каким?.. — начал я, но он перебил. Громко. Резко. Почти с яростью. — Не делай из меня идиота! — рявкнул он. И в голове зазвенело. — Я видел, как вы целовались. Как он подсыпал тебе что-то в стакан. Как ты даже не заметил. Ты, сука, даже не понял, что тебя уже вели! Если бы я не успел — ты был бы следующим. Ещё одним, которого найдут, блядь, выпотрошенным в каком-нибудь подвале! Он вскочил. Резко. Почти с грохотом. Его шатнуло — он был пьян. Но в глазах… в глазах была ледяная трезвость. Чистая, болезненная осознанность, от которой мне стало по-настоящему страшно. — Я всё видел, — выдохнул он, и голос дрогнул. — Видел, как он тебя лапал. Видел, как ты даже не заметил, что он подсыпал. Если бы я не успел... Я хотел что-то сказать, но не знал что. В горле пересохло, язык распух, мысли кувыркались. Бесполезные, обрывочные. В голове крутились только слова: «выпотрошенным», «подвал», «не успел». Меня замутило. — Как ты меня нашёл? — выдавил я, хрипло, на последнем издыхании. — Как?! — повторил он. — Табаров, блядь! Если бы не он, ты бы, возможно, уже валялся с перерезанным горлом, как те другие! Знаешь, сколько трупов нашли, после М7?! Он шагал по комнате, кричал, размахивал руками. Лицо перекошено от гнева. Я молчал. Потому что впервые в жизни не знал, что сказать. Всё внутри было пусто. Плавилось. Разбивалось на части. — Они подсыпают! — бушевал он. — Порошок, в кровь! И всё — ты в отключке. Мясо! Манекен! — Он ткнул в меня пальцем. — И ты — туда попёрся? — Я… — голос дрогнул, как перебитая струна. — Я хотел проверить… Он замер. Будто одно это слово вонзилось ему под рёбра. Молчание упало в комнату, как крышка гроба. Громкое. Давящее. Только дыхание — его, тяжёлое, будто он сдерживал крик, и моё — сбивчивое, разорванное, как будто воздух стал ядом. Он медленно поднял голову. Глаза — тёмные, обжигающие. Никаких эмоций на лице. Только ледяная сосредоточенность, от которой мурашки поползли по спине. — Что ты сказал? Губы у меня дрожали. Я не знал, почему вообще заговорил. Почему сказал это вслух. — Хотел… проверить, — выдохнул почти шёпотом. Голос сломался на последнем слоге. Его веки дрогнули. Лёгкий, едва заметный тик. Он сделал один шаг вперёд. Глухо, тяжело. Пол скрипнул. — Проверить? — выдохнул он. Глухо. Грозно. Без интонации, но в каждом звуке — сталь. Не показная. Не театральная. Настоящая. Сырая. Грязная. Та, что пахнет кровью, железом и яростью. Та, от которой не просто хочется спрятаться — от неё хочется исчезнуть. Раствориться. Стать пылью. Но я не мог. Я был здесь. Я был жив. И я понимал — сейчас, в этой комнате, происходило что-то, что изменит всё. Он развернулся к креслу с резким, почти звериным движением. Вцепился в ремень, сдёрнул его с пояса с хлёстким, острым звуком. Будто выдрал кнут. Воздух словно вспыхнул на секунду от этого звона металла. Пряжка сверкнула в тусклом рассветном свете, а потом глухо лязгнула о пол. — Снимай штаны, — бросил. Без крика. Без истерики. Просто сказал. Спокойно. Жутко. Точно. И от этих слов по спине побежали мурашки, как полчище муравьёв. — Чего?! — вырвалось у меня. Я отпрянул, ноги вжались в диван. Руки — дрожали. Сердце билось так, будто пыталось вырваться из груди, убежать отсюда первым. — Ты… ты с ума сошёл, блядь?! — Будем, нахуй, проверять прямо сейчас, — прорычал он. Голос надорвался, хриплый, сорванный, как будто из глотки вырывался не звук, а сама злость. Губы скривились в почти хищной гримасе, а пальцы сжали ремень так, что костяшки побелели, будто он сдерживал не ремень, а последнюю нитку своего самоконтроля. — Хочешь знать, кто ты? — он сделал шаг, тяжёлый, как удар по полу. Весь — сплошная угроза, вибрирующая в воздухе. — Сейчас, сука, и узнаешь.