Ты - мой!

Саня. — Спасибо, брат, — сказал я, протягивая купюру и потянув за ручку двери. Таксист кивнул — машинально, без благодарности. Принял деньги молча, словно я просто вернул долг, а не заплатил за услугу. Взгляд у него был скучающий, глаза тусклые, как будто жизнь давно перестала его удивлять. Всё бы ничего, но стоило мне вылезти, как он вдруг не выдержал: — Пидор… — почти прошептал, будто себе под нос. Но, сука, достаточно громко, чтобы я услышал. Слово не было просто оскорблением. Оно было диагнозом. Холодным, сухим, с оттенком окончательности, как приговор, вынесенный без суда и права на апелляцию. Я замер. Пальцы сжались на дверце. В голове мгновенно вспыхнула злость — резкая, как открытая рана. Хотелось вернуться, открыть чёртову дверь и сказать ему всё, что думаю. Желательно — через разбитое стекло. Но водитель уже дал по газам. Машина сорвалась с места так резко, будто он сам испугался собственного "мужественного" порыва. Видимо, чувствовал, что если я сделаю хоть шаг в его сторону — его маршрут закончится в травмпункте. Слово продолжало звенеть в ушах. Не удар, не крик — нет. Всё было гораздо тоньше. Как заноза под ногтем. Как плевок исподтишка. Как заточка, воткнутая тихо, но метко. Пидор. И вроде бы я давно не ребёнок. Многое повидал, многое понял, многое пережил. Казалось бы — хрен ли мне с одного слова от скучного водителя? А вот хрен там. Всё равно резануло. — Да пошёл ты, — бросил я в пустоту, зная, что он уже не услышит. Хотя, может, и к лучшему. Моя самооценка переживёт, а его зад, если бы я догнал — не факт. Передо мной возвышался клуб. Самый обычный с виду. Чёрная дверь, лаконичная неоновая вывеска — «М7». Ни тебе радужных флагов, ни откровенной показухи, ни вывески в стиле "добро пожаловать в разврат". Всё сдержано. Тихо. Почти прилично. У двери стоял охранник. С таким лицом, как у гаишника на пенсии: он уже никого не боится, но и никому не рад. В глазах — та особая разновидность скуки, которую не сыграешь: она оттачивается годами. Стоишь у дверей, смотришь на всех подряд, и тебе уже плевать, кто с кем и в каком количестве. Главное — чтобы без поножовщины и чтобы не блевали у входа. Рядом курили двое. Обычные мужики, блин. Ну вот совсем обычные. Один в пуховике с заломами на локтях, другой — в спортивных штанах и кроссовках. Не геи, а, скорее, «подпившие философы». Пару раз обменялись взглядами, один явно отметил меня взглядом, но не сказал ничего. И слава Богу. У меня уже был один экспресс-комментарий на вечер. Я остался стоять перед дверью, как на пороге исповеди. В груди — ком. Не страх, нет. А такое тупое, глухое напряжение, будто вот-вот будет контрольная, а ты проебал все лекции. Знаете, иногда ты что-то делаешь и сразу понимаешь: вот сейчас — точка невозврата. Как первое "давай поженимся". Или первое "да, я останусь на ночь". Или вот — первая ночь, когда ты приходишь в место, где, возможно, наконец перестанешь пиздеть самому себе. Я сунул руки в карманы. Там — ключи, мелочь и липкие ладони. Классика. — Ну, Саня… — сказал я себе тихо, чтобы не услышали курильщики, — если уж ебаться в лужу, то с фейерверками. Шаг. Второй. Металл ручки под ладонью был холодным, будто специально. Проверка на решимость. Я дёрнул дверь. И вошёл. Сразу — глухой, жирный удар баса в грудную клетку. Музыка не просто играла — она била. Вибрацией, ритмом, частотой. Свет — пульсирующий, фоновый, как если бы кто-то хотел, чтобы ты точно потерял ориентацию. Во всех смыслах. Мягкие пятна голубого и фиолетового разрезали полумрак, как лезвия, и всё, что попадало в эти лучи, становилось каким-то… другим. И вот, в этом… свете… в этом пространстве… Я увидел их. Первая пара — прямо передо мной. Мужики. Молодые, красивые, покрытые потом. Танцевали так, будто их тела не двигались, а сливались в одно целое. Близко. Плотно. Если бы между ними был хотя бы сантиметр пространства, я бы поспорил, что это только из-за того, что любое более тесное прикосновение могло бы стать незаконным. Я резко повернулся. И напоролся на следующую картину. У стены, в полумраке, парень прижал другого. Плечом вдавил в бетон. Целовал. Нет — засасывал. С таким остервенением, будто хотел выжать из него последние капли разума. Руки у обоих были в движении — блуждали, хватали, вгрызались пальцами. Я ощутил, как внутри что-то сворачивается. "Охуеть. Мне срочно нужно было выпить." Я направился к бару, но взгляд зацепился за неё — точнее, за него. Но это я понял не сразу. Он танцевал посреди зала, двигаясь с такой похотливой грацией, что я на секунду усомнился в своих вкусах. Проглотил слюну, уже начав прокручивать в голове, как бы... ну, просто познакомиться. Но тут "она" повернулась, и я увидел густую, аккуратную, ухоженную бороду. — …Блядь. Бар был длинный, покрытый чёрным стеклом. За ним — классический набор: водка, виски, пестрые бутылки с ликёрами. Бармен был весь в чёрном, с серьгой в носу и макияжем получше, чем у большинства баб, с которыми я спал. — Чего изволишь, красавчик? — спросил он. — Водку с колой. — Моя классика. Хреново, зато работает. Он кивнул без слов и тут же начал наливать, ловко двигая бутылкой, будто ей жонглировал. Через пару секунд передо мной стоял стакан со льдом — идеальным количеством, как будто он знал меня лучше, чем я сам. Только я сделал глоток, как рядом возник первый. Мальчик. Ну, буквально — парнишка, которому максимум лет семнадцать. Худой, с розовыми волосами, будто их макнули в клубничное мороженое. — Привет, — сказал он, облокотившись на стойку, как будто я сам был коктейлем, и он сейчас решит, стоит ли меня пробовать. — Привет, — ответил я, ещё не уверенный, как вести себя, чтобы не выглядеть идиотом… хотя, с учётом обстановки, неадекват тут скорее был не я. — Первый раз? — спросил он, чуть наклонив голову. — Да, — кивнул я. — Сильно видно? — Ну, ты весь такой напряжённый… — Он провёл рукой в воздухе, как будто рисовал мой силуэт. Он улыбнулся. Улыбка была… чересчур уверенная. Парень явно чувствовал себя как дома. — Угостишь чем-нибудь? — спросил он, слегка наклоняя голову и заглядывая мне в глаза. Глаза у него были карие, с лёгкой мутью бессонных вечеров. Слегка припухшие — не от алкоголя, а от образа жизни, в котором утро — это не начало дня, а неприятное последствие ночи. Я прищурился. — А тебе вообще восемнадцать есть? — спросил я спокойно, с интересом. Хотел услышать, что он на это скажет. Он закатил глаза, резко надув щёки, как будто я заставил его решать тригонометрию. — Конечно, папочка… — протянул он ядовито, уже готовясь развернуть целую лекцию про возраст, дискриминацию и то, как я «вообще не в теме». Но я поднял руку. Просто. Без лишних слов. Как стоп-сигнал. — Не надо, — сказал я. — Просто… не надо. Он застыл, прикусил губу. Видимо, обдумывал, стоит ли выдать ещё одну шпильку. Но потом сдался. — Пиздуй, сынок, пока я добрый, — добавил я устало, отводя взгляд. Он ещё пару секунд стоял, будто проверяя, точно ли это отказ, и не передумаю ли я, если он подмигнёт посильнее. Но потом сдался — надув губы, как будто я только что вычеркнул его из завещания, — и уплыл в зал, ловко лавируя между танцующими телами. Я проводил его взглядом. Глотнул водки. Поставил стакан на стойку с глухим стуком. — Минус один, — пробормотал я себе под нос. — Спасибо, Господи, что не завёл детей. Я только успел насладиться секундным одиночеством и сделать ещё один глоток — как Вселенная, видимо, решила: «Недостаточно стресса. Держи второго.» Он появился, будто выскользнул из клубной тени. Плавно, мягко, как кошка… в платье. Да-да. В платье. Блестящем. Серебристом. Обтягивающем так, что если бы он чихнул — ткань бы лопнула, а я остался бы с моральными шрамами на всю жизнь. На голове — нечто, что в параллельной вселенной, возможно, считалось причёской. Туфли на каблуке, издающие пугающе уверенный цокот. А духи… с таким ядерным шлейфом, что у тараканов под баром, скорее всего, началась массовая миграция. — Привет, красавчик, — сказал он низким прокуренным голосом. Я чуть не подавился. Это что за чудо в перьях? Он сел рядом. Плотно. Без разрешения. Без даже намёка на «можно?». Словно мы знакомы двадцать лет, и я должен быть рад его появлению. — Один сидишь? — продолжил он, потягивая какой-то люминесцентный коктейль, больше похожий на средство для чистки унитаза. На пальцах — кольца. Три штуки. Одно — в форме черепа. Второе — сова с глазами из страз. Третье… Я до сих пор не уверен, но оно подозрительно напоминало мой будущий кошмар. — Есть момент, — кивнул я. — И, как видишь, неплохо справляюсь. Он улыбнулся. Не от радости, а как зверь, которого загнали в угол, но он ещё не решил — кусать или терпеть. — Я мог бы составить тебе компанию, — предложил он, проводя пальцем по краю бокала. Палец был с маникюром. Маникюр с блёстками. Блёстки… увы, были везде. Я прикинул, сколько из них останется на мне, если я не сделаю шаг в сторону. — Не думаю, что ты — мой тип, — сказал я. Вежливо. Почти. — А кто твой тип? — спросил он. И, чёрт возьми, в голосе прозвучала реальная обида. — Тот, кто не одалживает платья у Бабы Яги, — ляпнул я. И сразу пожалел. Не потому, что обидел — наоборот, он, похоже, только завёлся. А потому придвинулся ближе. Я почувствовал, как его бедро касается моего. Сквозь ткань. Сквозь мою психику. — Ты такой… брутальный, — выдохнул он. — Я люблю таких. И тут он дотронулся до моего колена. Честно — я вздрогнул. Не от страха. Не от ужаса. А от того, что всё моё тело в этот момент кричало: "Братан, спасайся!" — Слушай, — начал я, и голос у меня был, как при переговорах с террористом. — Ты симпатичный. Наверное. В каком-то сюрреалистическом смысле. Но… — Не твоё? — подсказал он. — Вообще не из моей вселенной, — признал я. — Даже не из соседней галактики. Он тяжело вздохнул. Как будто в этот момент похоронил свою последнюю надежду. И, к моему облегчению, наконец отодвинулся. — Тебе бы немного расслабиться, — обиженно бросил он. — Спасибо, доктор, — сказал я. — Рецепт можно не выписывать. Он хихикнул. По-женски. Или по-клоунски. Хрен его разберёшь. Подмигнул и ушёл, чуть покачивая бёдрами — как будто был уверен, что я смотрю ему вслед. — Минус два, — пробормотал я. Я уже было потянулся к стакану, когда рядом справа раздался тихий смех. Никакого визга, никакого «хи-хи» — просто короткий, низкий звук. И он сразу зацепил. Я повернулся. Он сидел, откинувшись на спинку, как будто был тут с самого начала. Сигареты в руках не было — он просто держал бокал с чем-то тёмным и ледяным, что в его пальцах выглядело больше как деталь образа, чем напиток. Чёрный костюм. Не вечерний, не свадебный. Просто дорогой. Без намёка на кричащую модность. Лаконичный. Запонки блеснули, когда он чуть повернул руку. Часы — те самые, из разряда «ты не спросишь, сколько они стоят, потому что сам знаешь: ты не из этого круга». Парфюм — сдержанный, древесный, с чем-то тёплым, глубоким, от чего хотелось дышать медленнее. Он посмотрел на меня. Изучающе. С интересом. — Весёлый у тебя вечер, — сказал он. Голос был низким, уверенным, будто он читал с нот, а я был просто слушателем. — Ну, не то слово, — буркнул я. Он усмехнулся — не громко, не в лицо, а как бы в себя. — Похоже, ты не ожидал, что тут будет так… насыщенно. Я тоже слегка усмехнулся, но больше уголком рта. — Я ожидал странностей. Но не целого зоопарка. — Тогда ты не был на втором этаже, — ответил он с лёгкой улыбкой. — Там вся экзотика. Он говорил спокойно, уверенно, не спеша. Каждое слово ложилось ровно, без спотыканий. Ни заискивания, ни давления. Просто разговор. Тёплый, нейтральный. — Первый раз здесь? — спросил он спустя паузу. — И почему я это слышу не в первый раз? — отозвался я, слегка приподняв бровь, не то с усмешкой, не то с подозрением. Он улыбнулся краем губ — лениво, как человек, который знает, чего хочет. — Потому что ты выглядишь как человек, который только что открыл дверь, за которой не знает, что найдёт. Он сделал паузу и чуть склонил голову вбок. — Это читается в движениях. В том, как ты держишь стакан. Как сидишь. И как смотришь. Я опустил взгляд на свой бокал. Пальцы действительно слегка напряглись, будто я готовился к обороне, а не пил алкоголь. Интересно. Раньше никто не говорил мне, что я так… читаем. — Ты сыщик? — спросил я, хмыкнув, поднимая на него взгляд из-под бровей. — Или у тебя в кармане шар для гадания? Он чуть усмехнулся, не отводя взгляда. — Был бы сыщиком — давно бы тебя раскрыл. Он сделал паузу, словно намеренно дал мне время уловить иронию. — Но, к сожалению, всё куда прозаичнее. Просто опыт. Когда часто бываешь в таких местах, начинаешь видеть, кто зачем пришёл. — И часто ходишь в такие места? — спросил я, чуть склонив голову, не скрывая иронии. Фраза слетела с губ легко, почти машинально, но уже в следующую секунду я понял, как это прозвучало. Интонация вышла не просто поддразнивающей — в ней скользнуло что-то… намекающее. Не агрессивное, не прямое, но достаточно живое, чтобы зазвенело в воздухе, как тонкий бокал. Он уловил это сразу. В его взгляде что-то изменилось — не резко, но отчётливо. Он посмотрел на меня чуть дольше, чем требовалось, и в его глазах появилась та мягкая тяжесть, от которой перестаёт работать дыхание. Интерес. Чистый и почти откровенный. Секунда между нами растянулась. И в этой секунде я ощутил, как под кожей ползёт тепло. Не в прямом смысле — внутренне. В груди что-то замерло, в животе свело, а пальцы на стакане непроизвольно сжались чуть сильнее. Я поспешно отвернулся и сделал глоток — чуть резче, чем нужно. Алкоголь обжёг горло, как будто пытался стереть то, что только что случилось. Хотя стирать было нечего. Факт уже произошёл. Я флиртанул. Я, мать его, только что флиртанул. Он этого не прокомментировал — и слава богу. Но теперь его взгляд стал другим. Он чуть придвинулся ближе, совсем немного. Ненавязчиво. Просто чтобы быть в пределах слышимости чужого голоса, чтобы не перекрикивать музыку. Я почувствовал, как его колено почти касается моего. И от этого расстояния — короткого, жаркого, осязаемого — перехватило дыхание. Он наклонился вперёд, чуть ближе к уху, чтобы перекрыть музыку. Я почувствовал, как его голос прошёлся по мне вибрацией. — Рома, — произнёс он спокойно, но в этом спокойствии была напряжённая уверенность. Блядь... Имя «Рома» ударило в грудь так, будто кто-то вложил кулак прямо под рёбра. Не по коже — изнутри. Я зацепился за край стакана, сжал стекло так сильно, что костяшки побелели — нужно было за что-то держаться, пока под ногами поплыло прошлое. Имя, которое возвращало в голову воспоминания, не спросив разрешения. Имя, от которого не отделаться. Рома. Это был не он! «Не мой». Но тело не знало разницы. Сознание успело восстать: Это не тот. Совсем не тот. Но подсознание — то, что помнит, как пахли его волосы, как звучал голос в темноте, как обжигал взгляд — уже всколыхнулось. Я не пришёл сюда, чтобы вспоминать. Я пришёл, чтобы забыть. Или хотя бы попробовать. Я с трудом сглотнул, чувствуя, как всё внутри напряглось. Хотел ответить сразу, но язык предательски замешкался. — Саня, — выдавил я наконец. Голос вышел с хрипотцой, как будто я вырывал имя из собственной глотки. Он кивнул. Мягко. Почти незаметно. — Тебе идёт, — сказал он и снова отпил из бокала. Фраза была простой, но от неё у меня внутри что-то сжалось. Я попытался улыбнуться, но вышло криво. Я не знал, как вести себя. И он это видел. Каждую реакцию. Каждую попытку сохранить дистанцию, которой уже не было. Рома снова жестом подозвал бармена — лёгким, непринуждённым, как будто так делал всю жизнь. И бармен, будто по какому-то негласному кивку, даже не посмотрев на меня, начал готовить новый коктейль. Я с удивлением наблюдал, как передо мной поставили бокал. Стекло чуть запотело, лёд играл в свете, а запах был цитрусовым и… мягким, в отличие от того, что был раньше. Я перевёл взгляд на Рому. Он сидел спокойно, даже не скрывая, что наблюдает за моей реакцией. Но стоило мне посмотреть на него вопросительно, он легко, почти с усмешкой, бросил: — У тебя закончился. И тогда я понял: Меня снимают. Или… ухаживают. Хуй его знает. Как я сам делал тысячу раз, когда подходил к девчонке у барной стойки, заказывал ей коктейль, ловил взгляд, цеплял интонацией. Только теперь я — по другую сторону. И что самое странное — это заводило. Мне стало интересно. Даже немного азартно. Я взял бокал, покрутил в пальцах, посмотрел на него исподлобья, чуть приподняв бровь. — Я обычно не принимаю напитков от незнакомцев, — произнёс я с лёгким прищуром, фразой, которую сам слышал сотни раз, когда клеил очередную тёлочку. Рома усмехнулся, не отводя взгляда. — Тогда давай исправим это. Я Рома. Архитектор. По гороскопу — рак, но не раком. Увлекаюсь хорошими коктейлями, чужими глазами и тем, что скрывается за «я не знаю, зачем сюда пришёл». Я рассмеялся. Невольно. Честно. Чёрт. Он был хорош. Без перегибов. Без нажима. Просто — точно в цель. — Саня, — сказал я, поднимая бокал. — Аналитик. Дева. Я сделал паузу, чуть наклонился вперёд и добавил: — Специалист по тому, чтобы загоняться без повода и по расписанию. Мастер пассивной тревожности. В свободное от самокопания время — просто мужик, который не знает, какого чёрта делает в гей-клубе в пятницу вечером. Рома рассмеялся — низко, коротко, но искренне. — Прекрасно, — сказал он, приподняв бровь. — Ты идеальный экземпляр для моей коллекции: красивый, остроумный и эмоционально нестабильный. — Спасибо, — фыркнул я, — мечта любого терапевта. Мы оба засмеялись — и смех оказался настоящим, не дежурным, не вежливым. Смехом двух людей, которым вдруг стало легко. Не наигранно, а по-настоящему — будто на мгновение отпустило. Мы продолжили говорить. Сначала — просто болтали. Я рассказал про свою работу: скучные отчёты, дедлайны, постоянное ощущение, что живёшь не своей жизнью, а по чужому брифу. Он слушал внимательно, без перебиваний, изредка задавая точные, почти режущие вопросы. Потом он заговорил о своём. Об архитектуре. О том, как важно чувствовать пространство. Как оно говорит с тобой — даже если ты не слышишь. — Архитектура — это не про стены. Не про бетон. Это про пустоту. Про то, как ты её оформляешь. Про границы, которые создаёшь сам, чтобы в них было что-то твоё. Он чуть наклонился, и свет от барной стойки лег ему на скулу. Резкий, холодный, как вспышка на старой плёнке. В этот момент я смотрел не на человека, а на контур чего-то целого, собранного. Сдержанного. Красивого. — Пустота сама по себе не страшна, — продолжил он. — Страшно, когда ты начинаешь жить в пространстве, которое больше не чувствуешь. Где стены — чужие, где всё не под тебя, а против тебя. Но ты всё равно продолжаешь притворяться, что так и должно быть. Я кивнул, глядя куда-то мимо него. Потому что в эту секунду было сложно смотреть прямо. Что-то в этих словах цепляло, ломало внутри, заставляло думать о том, что я строил — и сколько в этом действительно было моего. Или всё — под чужие стандарты, под чужие взгляды, ожидания, нормы. Он посмотрел на меня с какой-то почти пронзительной мягкостью. — Иногда всё, что ты можешь сделать, — это снести всё к чертям, — сказал он. — Начать с фундамента. Потому что иначе — ты просто будешь жить в ловушке, которую сам и построил. Из страхов. Из удобства. Из ожиданий. Именно в эту секунду — в эту последнюю фразу, сказанную почти шепотом, почти что себе, — его рука легла мне на колено. Медленно. Не исподтишка, не исподволь — а так, как ставят точку в важной мысли. Как завершение. Как предложение без слов. Я замер. Не потому что испугался. А потому, что всё внутри отозвалось. Тепло его ладони не было внезапным — оно было как след, который ждал на коже ещё до прикосновения. Я сделал ещё один глоток. Коктейль уже действовал, хотя это был всего лишь второй. Голова стала чуть ватной, мысли — липкими. Но в теле было тепло, расслабленное, вкусное. Тепло, которое шло не от алкоголя, а от него. От Ромы. От того, как он сидел, как говорил, как смотрел. Рука, всё ещё лежавшая на моём колене, казалась частью моего тела. И я, чёрт побери, не хотел, чтобы она исчезала. Она не двигалась. Только лежала. Но именно в этой неподвижности была такая сила, от которой по позвоночнику ползла дрожь. Не похоть — желание. Глубокое. Медленное. Настоящее. Когда он наклонился ближе, чтобы поправить что-то на моём воротнике — всего лишь пальцами коснулся ткани, — мне пришлось закрыть глаза на мгновение. Иначе я бы не выдержал. Иначе выдал бы себя. — Ты дрожишь, — сказал он негромко. Я рассмеялся. Сухо. — Холодно, наверное. — Это не от холода. И тогда он снова приблизился. Теперь уже ближе. Настолько, что я почувствовал его дыхание. Его губы скользнули вдоль мочки моего уха, почти не касаясь, но этого было достаточно, чтобы я весь сжался внутри. Я обернулся. И в ту же секунду его губы накрыли мои. Это не был резкий поцелуй. Он целовал меня так, будто мы уже давно знали друг друга. Как будто знал ритм моего дыхания, знал, сколько времени нужно, чтобы я растаял. Его губы были тёплыми, настойчивыми, но не требовательными. Я отвечал. Сначала сдержанно, потом глубже, сильнее. Мой язык коснулся его, и от этого соприкосновения внутри меня что-то хрустнуло. Никакой громкой драмы. Просто — внутренний слом. Мурашки побежали по спине. Грудь сжалась. Колени будто стали ватными. Но именно в этот момент, когда я почти утонул, когда всё тело отдалось в этот поцелуй, в эту точку тишины — в голову врезался другой образ. Ромыч. Не его лицо. Не его голос. Даже не его взгляд. А вкус. Такой, что прожигает память. Такой, что возвращается не по воле, а потому, что никогда по-настоящему не ушёл. Я запомнил вкус. Немного сигареты. Жвачка — мята и клубника, странное, почти детское сочетание. И его губы — чуть сухие, но родные. Настолько, что даже сейчас, спустя столько времени, тело реагировало мгновенно. И именно это меня выбило. Я всё ещё целовал. Всё ещё отвечал. Губы были тёплыми, открытыми, приглашали к большему. Рома был рядом — настоящий, живой, открытый. Но с каждой новой секундой я ощущал, как изнутри начинает нарастать что-то чужое. Как будто моё тело, по-прежнему прижатое к нему, тянет за собой прошлое. Тот поцелуй. Ту паузу. Ту пустоту, в которую я тогда провалился. И я понял: я сравниваю. Неосознанно, жестоко, но сравниваю. Я ищу не то, что передо мной, а то, что когда-то не случилось. Я отстранился медленно, как будто сдирал с себя вторую кожу. Внутри всё пульсировало, но это была не страсть. Это было что-то другое — вязкое, тяжёлое, наполовину из прошлого, наполовину из того, чего я не успел прожить до конца. Дыхание сбилось, но не от страсти — от паники. — Прости, — выдохнул я. Голос хрипел, как будто я сжимал его пальцами. — Я не могу… сейчас. Это не из-за тебя. Я видел, как в его глазах что-то дрогнуло. Не боль. Не обида. Что-то глубже — понимание, смешанное с чем-то резким, сдержанным, невыраженным. Я почти захотел объясниться, но знал: всё, что скажу, будет только хуже. — Мне нужно в туалет, — пробормотал я и встал. Голову тут же повело. Я едва удержался на ногах, будто пол стал зыбким, как платформа, которую качает волна. Было жарко, липко, и я не знал — это от коктейля, от поцелуя, или от воспоминаний. Когда я отвернулся, я не заметил, как поменялся его взгляд. Не уловил, как тень легла на его лицо. Это уже не было просто разочарование. Это было... другое. Я двинулся в сторону туалета, ноги были ватными, будто напились той же смеси, что я только что глотал. Мир вокруг рассыпался на световые пятна и обрывки звуков. Всё будто замедлилось, и в этом замедлении я чувствовал: тело больше не слушается, а разум пытается удержаться хотя бы за мысли. Внутри было пусто. Белая плитка, тусклый свет, запах хлорки, смешанный с чужими духами. Пространство отрезало меня от зала, от тепла, от него. Я подошёл к раковине, схватился за край, наклонился, открыл кран. Холодная вода хлестнула в лицо. Я плеснул ещё. И ещё. Дыхание срывалось, как будто не хватало кислорода. Шум воды смешивался с шумом крови в ушах. Пальцы дрожали. Я не сразу услышал хлопок двери за спиной — или, может, просто не сразу осознал, что это был не случайный звук. В шуме воды, в тишине собственного дыхания, в пульсе, стучащем в висках, этот глухой удар растворился, будто был частью общего клубного гулкого фона. Я не обернулся. Подумал: просто кто-то зашёл. Но секунду спустя — всё изменилось. Резкий толчок сбил дыхание. Меня впечатали в раковину, с такой силой, что у неё жалобно скрипнул крепёж. Кафель ударил в живот. Холодный, мокрый, чужой. Позади — чужое тело. Горячее. Тяжёлое. Не ласковое. Не желающее. Только с намерением. Чья-то рука сомкнулась на моей груди, сильно, до боли, как клещи. Я попытался вдохнуть — и не смог. Воздух будто стал вязким, липким. Лёгкие не слушались. Тело застыло, не потому, что я испугался, а потому что инстинкт выключил всё лишнее, оставив только тишину внутри. Как у животного, пойманного в капкан. Я услышал запах. Узнал его. Тот самый парфюм. В зале он казался сложным, насыщенным, дорогим. Но сейчас, в тесном замкнутом пространстве, он пах по-другому. Тяжёлый, сладковатый, с металлической нотой — как перегретый металл в кожаном чехле. Что-то в нём было приторным. Опасным. Так пахнет не возбуждение. Так пахнет угроза. — Сучка, мне не отказывают, — прошептали мне в ухо. Голос был низкий, хриплый. Не злой. Нет. Хуже. Он был уверенный. Спокойный, как голос палача, уже принявшего решение. Мир вокруг качнулся, как палуба под ногами. Внутри что-то оборвалось — тонкое, незаметное, но важное, как связка, удерживающая разум и тело в одной плоскости. Я хотел дёрнуться. Сказать что-то. Оттолкнуть. Позвать. Хоть как-то вырваться. Но мышцы не слушались. Пальцы онемели. И в этой мутной грани, между попыткой закричать и невозможностью вдохнуть, я вдруг почувствовал — что-то не так. Не страх. Не паника. Что-то физическое. Тело вдруг стало тяжёлым, будто кто-то наполнил меня чем-то плотным. Оно наливалось внутри, и с каждым мгновением я чувствовал, как силы убывают. Руки слабели, пальцы едва держали. Моя кожа не чувствовала поверхности, как раньше. Зрение стало тусклым, как если бы кто-то медленно и неохотно стал закрывать объектив камеры. Всё расплывалось. Мрак накатывал волнами. Свет вокруг стал мягким и глухим. В ушах зазвучал отдалённый шум воды, как если бы я оказался под её поверхностью. Дыхание перестало быть своим — оно стало чужим. Оно было тёплым, но с каждым вдохом казалось, что я теряю связь с реальностью, с собой. И в этот момент, словно световой удар в темноте, в голове вспыхнула мысль. Чистая, чёткая. Как осознание, что пришло слишком поздно: Меня накачали. В одно мгновение всё вокруг стало размытым. Мир, воздух, ощущение тела — всё плавно угасало, пока я не оказался в тёмной пустоте.