Этюды сломанной души

Множество чужих совершенно разных глаз смотрели на Тадасе — сотни, тысячи, сколько черт возьми учеников в этой школе? — некоторые с интересом, иные с безразличием. Но каждый из них с нетерпением ждал, что он как-нибудь опозорится. Забудет слова, оговорится, запнется, споткнётся, когда пойдет назад — хоть что-то, чтобы позволило плодить ядовитые слухи и обсуждения. Даже Защитники, стоящие у него за спиной и зовущие его своим другом, ожидали чего-то подобного. — Тадасе-кун, это было так смешно и глупо, — рассмеется Яя. —С каждым бывает, Хотори-кун, — добродушно заметит Нагихико, но в его глазах отразится усмешка — Фуджисаки давно считал, что Тадасе недостоин быть главой Защитников и подобная ситуация лишь укрепит его позицию. Рима промолчит, но на её лице застынет маска презрения, которую та будет упорно прятать — разве этот дурак достоин зваться Королем? А Аму… Тадасе заканчивает доклад и опускает голову, обозначая уважительный поклон залу. А после разворачивается и идет к Защитникам, вставая рядом и уступая место за трибуной директору. Идет с прямой спиной и гордо поднятой головой — Кисеки бы гордился. По залу прокатывается едва слышное раздраженное жужжание голосов учеников — Король как всегда идеален, ни к чему не придерешься. А им бы хотелось. Самым ошибочным предположением было то, что Защитников другие ученики любили. Потому что чаще всего их ненавидели. Короля так больше всех — глупый, бесполезный, посредственный мальчишка, сиди в своем углу и не высовывайся. Интересно, а будь Королем кто-нибудь другой, его бы также ненавидели? Тадасе искренне считал себя самым неподходящим кандидатом на эту роль — он всего лишь серая посредственность, не выделяющаяся ничем кроме смазливого личика и исчезающая в тени своих талантливых друзей. Но другим было мало этого факта — чем дольше он был на этом месте, тем пристальнее, подобно ядовитым змеям, следили за ним другие ученики. Им нужно было уничтожить его; вывернуть наизнанку, выпотрошить, снять всё мясо и оставить лишь кости. Ведь всем нужен был враг. Тот, кого можно ненавидеть только за то, что он посмел появится в этом мире. И Тадасе был идеальным кандидатом на эту роль: хорошенький, правильный глава Защитников, что даже слова не посмеет сказать против или как-то защитить себя; за него даже заступится некому. Ему оставалось лишь быть идеальным — потому что за каждую ошибку, за каждую слабость в тело вонзятся ядовитые клыки, растерзав плоть и обнажив пустое нутро. «Никчемный. Слабый. Посредственный. Лишний. Ошибка.» Все эти слова давно вырезаны на его теле, на его костях, на его сердце. Пусть и парта, которая была ими изрезана давно пылится в подсобке — такой подарок на день назначения сделали ему любимые одноклассники. Тадасе понимал их: назначение такого Короля — чем же не глупая шутка директора. Едва ли он и правда верил, что из мальчика может получится нечто достойное. Нет, конечно же, нет; вероятнее всего директору просто показалось это забавным. Забавно закинуть едва вылупившегося цыпленка в клетку с бешеными псами и смотреть, как они разрывают пташку на мелкие кусочки. Тадасе не мог сосчитать, сколько раз стучался в его кабинет с одной единственной просьбой — снять его с должности, наивно считая, что это хоть сколько-то поможет. Он не подходит, он не справиться, он облажается. Но Тсукаса-сан был не приклонен и на все просьбы отвечал категоричным «нет» и холодным взглядом. —Почему вы любите всех, кроме меня? — однажды не выдержал и закричал Тадасе, судорожно стирая слезы с лица. Ему было противно от самого себя, но идти туда к этим лживым и двуличным друзьям не хотелось. Хотелось сбежать. Куда-нибудь на край света, забиться в неприметный угол, стать тенью на которую никто не будет обращать внимание. Хотелось раствориться в пустоте, что выворачивала изнутри. Тсукаса тогда ничего не ответил, лишь попросил успокоиться и настойчиво выпроводил из кабинета. С тех пор Тадасе послушно играл роль идеальной куклы для всех, прекрасно поняв, что его чувства, в общем-то, никому и не нужны. Ему бы отчаяться и поставить крест на своем «Я» — да вот только сложно сделать это с тем, чего нет. Даже Кисеки — не более чем олицетворение тех самых масок, скрывающих пустоту внутри. Тадасе думал, что Аму его поймет — не может не понять, она ведь понимает и принимает абсолютно всех. Поймет, как сильно он завидует её открытости и способности быть настоящей. Поймет, что любя её, он пытается восполнить невозможность полюбить самого себя. Да и за что его любить? Ведь у него даже личности нет — он состоит из черт, украденных у других для того, чтобы хоть как-то восполнить пустоту внутри. Но у Аму на уме лишь Икуто и то, как же спасти его бедного и несчастного, вытащить марионетку из сетей Пасхи. Наверное, это даже правильно — Икуто хоть что-то из себя представляет, он не пустая кукла, какой являлся Тадасе. Он способен дарить людям хоть что-то помимо разочарования. «Никчемный. Слабый. Посредственный. Лишний. Ошибка.» — такого про него скорее всего не говорили. Тадасе пытался, правда пытался быть хоть кем-то — поддерживал других, поддерживал Аму, лениво отбивался от издевок Икуто, пусть те и заставляли осколки еще сильнее впиваться в плоть и терзать её, покрывать кровавыми ранами. Потому что говорить Икуто умеет — каждое слово, как гвоздь в крышку гроба. Лишь сильнее укореняют уверенность в том, что любить его не за что и да и не достоин он этого. Аму не любила его. Никто не любил его. Даже сам Тадасе. Он часто мечется по комнате в бессмысленной истерике, как раненый зверь по клетке, пока не забивается в угол и глухо рыдает там. Тадасе кажется, что пустота внутри расширяется, стачивает кости, разламывает их, превращая его лишь в пустую оболочку. Лишь хрупкая стекляшка, пустая внутри и абсолютно бесполезная. Нелепый сувенир, разбив который никто не будет горевать. Это больно, до ужаса больно — но эта боль моральная и Тадасе давно научился приглушать её физической. Только рассматривая кровавые полосы на предплечьях и груди, от крови вытекающей из тонких ран, оставленных лезвием на руках возле локтей да на ключицах, Тадасе ощущал себя живым. Ощущал себя настоящим. Потому что только алые бисеринки показывали, что он не пуст внутри, что он всё еще может зваться человеком. Это была его маленькая тайна, про которую не знал никто — это грело изнутри. Нечто личное, что было только его, а не украдено у других, как другие черты и манеры поведения. Да и после подобных ритуалов ему легче всего было возвращаться к предписанной роли. Вся его жизнь дрянная сказка, где он тот персонаж, которого предписано ненавидеть. Но Тадасе все равно, он привык к людской злобе возникающей из-за ничего. Глядя на излишне счастливую Аму на руках Икуто, у Тадасе непроизвольно опускаются руки. Он улыбается им, не обращая внимания на нарастающую боль, и ощущает себя маленьким потерявшимся ребенком. Ему хочется кричать и плакать, но он лишь проглатывает сдавивший горло тяжелый ком, смотря на милующихся Аму и Икуто. Они смотрятся вместе так хорошо и так правильно, что ему становится тошно — ведь это лишь больше подчеркивало, насколько он ненужный персонаж в этой истории. Да, таков правильный конец сказки — долго и счастливо для всех, кроме него. Да и не достоин Тадасе «долго и счастливо». Порой ему хочется исчезнуть — раствориться в этой пустоте, чтобы ошибка по имени «Хотори Тадасе» перестала мешать окружающим своим присутствием. Интересно, а заметит ли хоть кто-то его отсутствие? Вряд ли — у его друзей другие жизни, в которых ему нет места, да и никогда не было. Когда всё заканчивается и начинаются каникулы, Тадасе позволяет себе стать затворником и не выходит из комнаты. До вступительных тестов в среднюю школу еще достаточно времени, поэтому на все обеспокоенные взгляды родителей, он оправдывается тем, что ему нужно отдохнуть. Он ничего не делает: лишь читает, слушает музыку, да порой режется. Ему нравится рассматривать темные кровавые следы на своей бледной коже — в этом есть что-то неправильно эстетичное. Он изредка проверяет телефон — но там ни одного пропущенного от друзей, и к нему никто из них не приходил. Тадасе не винил их — какой смысл тратить время на беспокойство о серой посредственности? Тадасе вообще никого не винил. Да разве и виноват кто-то в том, что он пустышка. Тадасе прекрасно знал, какая жизнь его ждет — обычная, серая и такая же пустая, ровно как и он сам. Конечно, если не повесится раньше, чем закончит старшую школу. А потом были похороны. Тадасе не плакал — казалось, звенящая пустота внутри больше не содержит в себе ни капли слез — он лишь безучастно глядел на гроб, в котором навсегда заснула любимая бабушка. Она не любила, когда он плакал — всегда говорила, что настоящий мужчина не должен позволять себе подобного — и мальчик оправдывался тем, что сухая резь в глазах это дань уважения её желанию видеть его сильным, а не оглушающий шок психологической травмы, лишь усиливший внутренний надлом. Кажется, его поведение тревожило всех: мама несколько раз подходила и предлагала уйти в комнату, но Тадасе упрямо качал головой, со странным мазохизмом желая пробыть до конца погребальных ритуалов. А позже, глубокой ночью лежал на полу и лениво выводил узоры на коже собственной кровью. В какой-то момент он поймал себя на том, что вместо абстрактных линий и цветов выписывает чужое имя. Тадасе горько рассмеялся, не замечая, что смех больше напоминает надрывные всхлипы, и, не будь этой слабости после кровотечения, что топила его в вязкой смоле, он бы полноценно разревелся. Кровь подсохла, оставаясь на коже бледно-алыми черточками. Тонкая вязь из катаканы оплетала предплечье, подобно тем самым глупым меткам из детских сказочек. «ИкутоИкутоИкутоИкуто» Интересно, а где он вообще? Нашел ли отца? Тадасе ничего не знал о чужом пути после той ночи в парке аттракционов — видимо он не входил в список людей, с которыми Икуто считал важным поддерживать связь. Вероятнее всего, он общается с Утау. Должно быть с Аму. И в глубине пустоты, что заменяла ему душу, Тадасе был рад — если рядом с другими он мог притворятся кем-то, то вот с Икуто не получилось бы. И тогда бы тот узнал обо всем и… И что бы он сделал? Еще сильнее убедился в том, что Тадасе достоин лишь презрения? Нет уж, пусть лучше ничего не знает. Он подхватил тонкое лезвие, рассеяно крутя его в ослабших пальцах. Как много проблем от его существования и ничего положительного. Обычно жизнь состоит из белых и черных полос, но его жизнь была непроницаемой тьмой без единого луча света. Тадасе не был уверен в том, что его существование хоть сколько-то необходимо миру. В самом деле, что он может? Он способен лишь лгать окружающим, притворяться кем-то, кем никогда и не являлся, да разочаровывать всех. Тадасе поднес лезвие к горлу, касаясь острием венки, в которой мерно бился пульс. Нужно было всего лишь резануть по сонной артерии и тогда все закончится. Всего одно движение и игра в притворство окончится, и он наконец-то станет тем, кем являлся всегда — пустотой. Боли словно и не было вовсе: должно быть его разум так устал от неё, что больше был не способен отдавать нервам нужные сигналы. Лезвие с тихим стуком упало на пол, а через пару секунд рухнула и рука, которую он из-за накатившей слабости больше не мог держать на весу. Кровь текла по шее, слабо согревая замерзшую кожу, а сердце постепенно замедляло свой ритм. Мысли и чувства вновь захватила пустота, но впервые она казалась не наказанием, а спасением. Хотелось спать, и Тадасе поддался этому чувству, закрывая глаза. Сквозь тяжесть сонливости и шум в голове, ему почудился чей-то голос, что отчаянно звал на помощь и прикосновения к себе. Он хотел открыть глаза и посмотреть, кто это кричит, но передумал. Сначала нужно было поспать. Совсем немного поспать; он ведь так устал….А потом, когда он проснется, то спросит, что это было. Когда проснется… Вот только пустота больше не собиралась выпускать его из своих объятий.