Этюды сломанной души

Я в этом марте, в этом марте навсегда…

Весна всегда приходит с дождями. Мелкими, моросящими и холодными, отчего дорожная пыль и выхлопные газы вязкой грязью оседали в легких. Тадасе не считал, какую сигарету уже выкурил; он лишь медитативно затягивался, а затем выпускал сизый дым в воздух, порой слегка морщась от покалывающего кончик языка привкуса ментола. Стоило одной истлеть до фильтра, он выбрасывал её в близстоящую мусорку и поджигал новую. Он не боялся убить свой организм, утопив его в никотине — подобный пустяк его не убьет — и без них было никак. Только пока мозг продолжал выбрасывать слабые дозы серотонина в кровь, Тадасе мог игнорировать нарастающую панику. Сцену, что разворачивалась перед ним под одним из навесов, он видел столько же раз, сколько сигарет выкурил за этот час. А может и больше — черт возьми, он видел её каждый раз как оказывался здесь. Разговор парочки всегда заканчивался одинаково: девушка дрожала как нежный лепесток на ветру, отталкивала тянущего к ней руки парня и убегала прочь. А её спутник оставался в абсолютном одиночестве под постепенно усиливающимся дождем. Кажется в этом была своя злая ирония: Тадасе всегда оказывался именно в том дне, когда Икуто и Аму расставались. Парень на другой стороне улицы, словно наконец опомнился и перестал безучастно глядеть в сторону, куда ушла его уже-бывшая-девушка, и побрел вдоль улицы в другу сторону. Тадасе натянул капюшон черной толстовки на голову, затушил сигарету об край мусорки и двинулся следом. Икуто не замечал бредущей за ним тени, и дело было даже не в одежде. Причина тошнотворно-банальная: человека по имени Хотори Тадасе в этом мире просто не существовало. А когда ты не существуешь, заметить тебя практически невозможно — в первые годы своих странствий он много экспериментировал и пробовал привлекать чужое внимание, но всё сводилось к одному — чужое сознание словно не сосредотачивалось на нем, и оттого он словно был невидим. Словно мираж, что исчезает стоит моргнуть и избавиться от наваждения. В чужих воспоминаниях он оставался тенью, искаженным силуэтом на изрезанном дождевыми каплями стекле. Икуто шел быстро и неловко вжимая голову в плечи, словно в попытке спрятаться от холода дождя, но получалось скверно. Город вокруг умер, оставляя от себя лишь отголоски искаженных механических звуков и неоновые пятна, расцвечивающие серость окружающих зданий. В воздухе пахло пылью, сыростью и почему-то зеленым яблоком. Где-то на фоне громыхали поезда по рельсам, двигаясь непрерывным кругом и закольцовывая город, словно в очередной раз напоминая, что это клетка из которой не сбежать. Но сама улица была пуста: на ней лишь тусклые фонари и две фигуры спешащие прочь из завесы ливня. Тадасе невольно вспомнил слова Наставницы о работе ассоциативной памяти; о том, что она бесконтрольна и хаотична, но при этом лишь четко выстроенные — пусть и безумные в своей сути — ассоциации могли удерживать их в реальности, и не позволять рассыпаться в пыль и отблески мертвого звездного света. Сначала было сложно: память расплывалась, концентрация терялась, а сознание стремилось к собственной исходной деструктивности; слабое человеческое тело не могло справится с тем, что сотворила с ним Наставница. Она требовала найти якорь; нечто важное, из прошлой жизни, что не позволит окончательно исчезнуть, несмотря на то, что вся память о нем стерта из мира. Обычно якорями были важные предметы или образы, но Тадасе зацепился за то, что было для него важнее жизни — за Икуто. Наставница, узнав, что он выбрал в качестве якоря человека, едва не аннигилировала его на атомы за подобное безрассудство, но он сумел убедить её, что справится с обязанностями. А после выстраивал бессознательные ряды ассоциаций, собирающие разбитый разум в скверное целое. Электричество пахло кислым зеленым яблоком. Свет неоновых ламп — мазки ядовитой краски по сырой штукатурке. Первый снег с привкусом отцветших цветочных лепестков, последний снег — химическая соль, бьющая по рецепторам. Сигаретный дым и привкус ментола на кончике языка — спокойствие. Солнечный свет и отблески радужных пятнышек — глоток яда приторно-сладкой картонной девчонки. Обветретренные губы, шрамы на запястьях, родинка под левой лопаткой — его тело. Прохлада чужой кожи под кончиками пальцев, шелк черных локонов и чернильная бездна в глубине ночной синевы чужого взгляда — священное безумие. Надежда — Икуто. Отчаянье — Икуто. Жизнь — Икуто. Смерть — Икуто. Любовь — Икуто. Тадасе проскальзывает вслед за ним в темную прихожую. Нервно и жадно смотрит на скатившуюся по тонкой шее капельку дождя под ворот рубашки. Если бы всё было иначе, Тадасе поговорил с ним, отвлек от дурных мыслей пустым ничего не значащим разговором и парой глупых шуток, лишь бы Икуто стало лучше. Если бы все было иначе, он бы обнял его, давая понять, что Икуто не обязан в очередной раз справляться со всем в одиночку. Если бы всё было иначе, он бы вжал его в эту стену и поцеловал; слизал чертову каплю, осторожно, но настойчиво проникая ладонями под одежду и заставляя несдержанно стонать и цепляется за себя; трогал, трогал везде, где бы Икуто позволил себя касаться: плечи, бедра, грудь, волосы, и еще, еще… Если бы все было иначе. Тадасе бредет на второй этаж, в чужую комнату, игнорируя суету парня по дому. В комнате — несвойственный всем представителям мужского пола практически педантичный порядок, легкий сквозняк из-за незакрытого окна и тот самый кисловатый яблочный аромат электричества. Тадасе медленно моргнул, осматриваясь вокруг, но зрение сфокусировалось лишь на кровати у стены и белизне подоконника с одиноким горшком какого-то зеленого растения. Всё остальное разлагалось на пятна и оттенки, словно картина безумца-импрессиониста; они расползались, сплетались с тьмой, лишая помещение границ. А порой казалось, что в этой тьме живет нечто. Нечто скалится, облизывает клыки и ждет, ждет пока кто-нибудь пересечет границу света и вступит в его обитель вязкой, словно густой сироп, тьмы. И там захлопнулся ловушка и глупая мошка запутается в паутине-обманке, и тогда её можно будет сожрать. Он залез на подоконник, оперевшись на слабый угол пластика пяткой, а вторую ногу свесив вниз, и достал из кармана пачку сигарет. Он не пользовался зажигалкой, отдавая предпочтение спичкам — было нечто неправильно-нужное и красивое в том, как тлел кусочек дерева, её пожирало пламя и превращало в слабый маленький уголек. Он прикрыл глаза, дыша медленно и рассеянно катая дым во рту перед тем, как выдохнуть в воздух. У него были всего сутки. Всего сутки, короткие 24 часа, от рассвета и до рассвета, перед тем, как Наставница вновь отправит его в точку реальности, где нужно восстановить целостность пространства и времени. Раз в не имеющий четких временных границ временной отрезок, всем ученикам позволено провести сутки со своим якорем, чтобы вспомнить, кто они есть на самом деле. И другим, более умным, что правильно поняли слова наставницы, повезло — они получали сутки в раю, право окунуться в счастливое воспоминание из прошлой жизни. А Тадасе… Тадасе на целые сутки был заперт в личном круге ада. Он был рядом с Икуто, обязан быть рядом, но не мог ни поговорить, ни прикоснуться. Прикованный к нему крепкой нерушимой цепью, словно тень, что дурочка-Венди однажды пришила к ногам Пэна, чтобы та больше не посмела сбежать от хозяина. —…да, расстались. Икуто вошел в комнату в одних лишь пижамных штанах, вытирая полотенцем мокрые волосы и держа телефон в руках. Его собеседник что-то ответил, но слух царапнул лишь шум помех, и обезображенные хрипы и вздохи — Тадасе не мог четко воспринимать никакие звуки, кроме голоса Икуто. —Нет, я не хочу это обсуждать, — отозвался хозяин комнаты, отбрасывая полотенце на спинку стула у письменного стола и падая на кровать. На мгновение Икуто скользнул взглядом по подоконнику и посмотрел прямо на него, отчего Тадасе невольно вздрогнул. Икуто не мог увидеть его; нет, нет, смешно, Наставница говорила, что они незаметны для людей потому что их буквально не существует в этой реальности, но что если, если… —Какова вероятность умереть, если на улице начало марта и дождь, а я усну с открытым окном? — неожиданно поинтересовался Икуто и Тадасе расслабился. Конечно же, он не видел сидящего на подоконнике незнакомца — его волновало лишь открытое окно. Его собеседник судя по всему пошутил, потому что Икуто вторил чужой реплике мягким тихим смешком. Тадасе неожиданно для самого прикусил фильтр, ощутив прилив противоестественной злобы и ревности. Сигарета дотлела до фильтра и обжигала пальцы. Тадасе затушил её об ладонь и выкинул бычок в окно. Он ревновал практически ко всему: к картонной сладкой девочке, с которой Икуто встречался от скуки, к незримому собеседнику на той стороне провода, к дождю, что касался чужой кожи, к солнечному свету, что лучиками игрались в волосах, к весне… —…м, знаешь, так странно, — растягиваясь на кровати подобно домашнему коту, отозвался Икуто. Из динамика вновь послышались хрипы и вздохи, искаженные помехами связи, — Я хожу на кладбища… Нет, молчи, молчи, говорю… Так вот я прихожу на кладбище и гуляю, ищу одну могилу и не нахожу. Ну то есть, там нет той могилы, которая мне нужна, но я-то знаю, что она там должна быть. Хрипы и рычания словно из старого сбоящего магнитофона. Вязкие шевеления тьмы, тянущей свои лапы-щупальца к парню на кровати. Тадасе цыкнул, ударяя кончиком языка по кромке верхних зубов и вычертил в воздухе незамысловатый знак, и нечто во тьме завозилось, захрипело от боли, послышался хруст крошащихся костей, а затем из угла по паркету потекла темная кровь. Она расчерчивала его темными трещинами и впитывалась в них, а следом оттуда показались темные ростки первых весенних цветов, которые сразу же увяли. Одним подкроватным монстром меньше, кого это расстроит? Главное, чтобы Наставницу не разозлило такое самовольство — существовать без глаз, языка или рук для него, конечно, не сложно, но немного неудобно. —Да не знаю я. Просто, ну…словно бы я знаю, что там похоронен кто-то. Кто-то важный для меня, но кто это — вспомнить не могу. Порой Тадасе казалось, что и этой реальности не существует, а Наставница лишь жестоко шутит над никчемными учениками, давая им кусочек кукольного представления в обертке из воспоминаний о старой жизни, искусственный картонный рай. За чертовы сутки они были готовы пахать как проклятые не жалея собственного тела и души — несчастные мышки, готовые за кусочек сыра сунуть голову в мышеловку, не зная что проломит им череп и раскрошит позвонки. Вот только сыр казался дорогим и свежим, а на деле давно покрылся плесенью. Но даже если и так, даже если это всё искусная иллюзия Наставницы, он был готов стерпеть подобный обман, ради того, кто безмятежно разглядывал темный потолок и проговаривал всякие глупости в телефонных разговорах. —…а порой мне хочется сбежать. Купить билет на поезд куда-нибудь не знаю куда, главное далеко и уехать. И не возвращаться. Токио так опостылел. Рядом слегка отстал от стены кусочек обоев, нарушая педантичную идеальность пространства комнаты. Тадасе поддел его кончиками пальцев и потянул на себя. Тот отошел очень просто, словно не был приклеен вовсе, а за ним на каменной кладке виднелись очертания глаз. Самых обычных человеческих глаз: круглые глазные яблоки обтянутые тонкой сероватой кожей век с черными ресницами-паучьими лапками. Глаза открылись, обведя его внимательным взглядом цвета растопленного серебра, скользнули по лежащему на кровати парню и вновь уставились на Тадасе с немым осуждением и предостережением. Тадасе вздохнул и вернул обои на место. Да что он сделает. —…боюсь засыпать. Снится всякая чертовщина, кошмары часто, ничерта не отдыхаю… Тадасе достал очередную сигарету, внимательно рассматривая содержимое пачки и мысленно считая хватит ли ему оставшихся до восхода солнца. Тогда он был лишь ребенком, который не понимал, что делает, но упрямо хотел жить. Но на ошибках нужно учится жестко, раз и навсегда — именно это пыталась вбить в него Наставница. Ей показалось достаточно смешно сделать так, чтобы каждый раз рядом со своим якорем Тадасе испытывал паническую атаку. Наставница говорила, что это сделает его сильным. Тадасе возможно и не был так силен, как она желала, но вот достаточно умен: найти способы понизить уровень тревоги оказалось не так трудно. Правда все они деструктивны и отвратительны, но разве просто когда-нибудь было? —…в кино? На последний ряд? А домогаться ты меня не будешь? — телефон вновь разлился мерзкими рычаниями и влажным чавканьем, которому Икуто вторил смехом. Тадасе брезгливо поморщился, затягиваясь. Кто бы ни был этим собеседником, Тадасе должен был придумать способ, как держать Икуто от него подальше. Он понимал, что его ревность не должна мешать чужой жизни, но он ведь и не собирался делать ничего плохого? Он лишь заботился о человеке, которого любит, разве это плохо? Наверное будь у него возможность запереть Икуто в каком-нибудь подвале всё было в разы проще. —Всё, спокойной ночи. Икуто наконец прекращает разговор, откладывает телефон и подтягивает к себе подушку, утыкаясь в нее лицом. Он никогда не укрывается одеялом — сказывается старая привычка засыпать везде, где появится возможность хоть немного вздремнуть, не заботясь о своем комфорте. Было что-то болезненно милое и нежное в чужой привычке сворачиваться в клубок на постели, словно считая, что нет права занять более удобное положение. Тадасе всегда поражался его привычки засыпать быстро и легко. Сам он — в то время, когда ему еще нужен был сон — часто по много часов ворочался в постели, мучимый тяжелыми мыслями и размышлениями, и только перед рассветом провалилась в тяжелую дрему. Ночь потекла тяжелой патокой, за окном завеса черноты, и ни единой звездочки на небосводе. Но ночное небо накрывало мягким одеялом, вдавливало в землю, утапливало во влажной почве. Тадасе выкурил еще пару сигарет, заполняя комнату сизым дымом и оглянулся на часы, но те растаяли и потекли по стене растопленным сыром. Шутку он оценил. Пришлось опираться на собственные ощущения, но внутренние часы сбоили и сбивались с ритма. Тадасе затушил сигарету, вновь вжимая её в ладонь, на которой уже не осталось живого места от ожогов, выкинул в окно и соскользнул с подоконника. А после устроился на кровати, совсем на краешке, боясь потревожить чужой сон. Несмотря на заверения, Икуто спал спокойно и безмятежно. Тадасе глядел на его лицо, пытаясь запечатлеть образ в надломленном сознании: тонкие черты, пушистые угольно-черные ресницы, линия губ, растрепанные волосы и парочка прядок, так преступно упавших на лоб. Он было потянулся, чтобы убрать их, но в паре миллиметров от чужой кожи по подушечкам пальцев скользнули искорки статического тока, довольно неприятно обжигая и напоминая, что касаться людей запрещено. Тадасе знал, что эта боль лишь предупреждение и если он нарушит его, то всё вернется в тысячекратном размере, но его инстинкты самосохранения давно мертвы — он бы с радостью понес наказание, если бы это стоило того. Например, поцелуй… Спящий рядом слегка поморщился во сне и повел головой, устраивая её удобнее. Тадасе подавил надломленный вздох и перевел взгляд на чужую ладонь. А после протянул руку, словно желая переплести с ним пальцы, но не смея этого сделать. Он лишь медленно водил ими в воздухе, в неестественной имитации поглаживаний, думая о том, как бы на подобные прикосновения отреагировал Икуто. Комната вокруг постепенно теряла очертания, рассыпаясь мелкой мозаикой, оставляя в целости лишь кровать и спящего на ней парня. А может с комнатой всё было в порядке — и это он сам рассыпался стеклянной крошкой смешанной с цветочной пыльцой. С каждым годом всё меньше было понятно, что реально, а что нет. Наставница говорила, что всё реально и нереально одновременно, и когда он научится осознавать это, когда научится управлять хаотичной реальностью вокруг себя, то его обучение будет окончено. Наставница пророчила Тадасе великое будущее, но его это не интересовало. Его вообще ничего, кроме Икуто, не интересовало. Весна это холодные дожди, весна это цветочная пыльца, весна это стеклянная крошка. Как же он не ненавидел эту чертову весну, в которой самовольно запирал себя каждый раз. Ведь потом, после, у Икуто будет обычная полноценная жизнь, состоящая из других людей, разных событий и всех календарных дней. А для Тадасе жизнь это один холодный мартовский день, что он украл у судьбы. Но пусть так — главное, что этот день он мог провести с Икуто, хоть и в роли его тени. А на остальное плевать.