Струпья фраз

      Кровь лилась из носа теплым потоком, ползла узкой змейкой по шее и крупными каплями обрамляла ворот олимпийки. Валеру вело не на шутку, несло к горизонту, пока под кожей уязвленная гордость сворачивалась комьем ненависти и продолжала течь рекой ярость. Готов был сорваться, но сбила растерянность, что оглушила его в тот же момент, когда Зима проехался по нему кулаком.       Удара совсем не ожидал — не сразу понял, что произошло. Почувствовал только, как зуб раскололся и болью свело челюсть. Думал, не в стиле Зимы бить за просто так. Вон, только недавно лыбились, затягиваясь сигаретой в толчке, и пыхтели размеренно, не как раньше, ибо торопиться смысла не было, суперам же свободы дается больше, а нынче что? Кулаками и по своим же?       — Ты че, Зима, берега попутал? — Предъява вылетела вместе с харчой. Та растеклась по плитке красным пятном с меловой крошкой, оставшейся от зуба, и размазалась по подошве обуви. — Так за бабу взъелся? — Двинулся навстречу поездом, сошедшим с рельсов, готовый Зиму раздавить в кровавый фарш, а тот лишь редкие брови поднял к переносице надменно, губами дёрнул, выпуская дым, и даже не двинулся с места.       Зима из себя пахана строил целый день, особенно когда его баба рядом отшивалась, пока Турбо наблюдал за дернувшейся улыбкой на Вахитовском лице, что скрывалась в ворохе тёмных кос; за кривой кромкой зубов, открывавшейся в разгаре их смеха; за голым куском затылка, что маячал в кругу танцующих медляк. До Турбо не доходило, кого там Зима приволок им в Универсам, а тот прояснять, походу, и не собирался. Хотя знал прекрасно, что прежде чем подвести, надо было курсануть на сходе: чья баба и от кого, не ебучка ли та. Девушка пацана — это же вторая репутация, поэтому Турбо после медляка решил с Зимой потолковать.       Началось все ладно: обсудили мясню у кольца между Кремлевскими и Бродом, роль смотрящего, которую отдали Зиме, чтобы тот за шелухой присматривал, а позже уже подошли к тому, что волновало Валеру больше всего. Зима тупо молчал, пока Турбо че-то пытался выяснить. Узнал только имя — по-дурацки нелепое и некрасивое — Ляля, а после не выдержал и глубоко так заржал, оскалив зубы в откровенной издевке, потому что иначе не мог. Зима вяло курил и безучастно следил за ним, когда Турбо предлагал бабе погоняло взять «иначе такую и на улицу выводить будет в крайняк». Тот словам не противился, стоял неподвижно, пока его лицо таяло в дыму, утрачивая чёткость, а потом все же кивнул лысой макушкой и влепил Валере по зубам, перед этим пояснив, что Ляля — с татарского тюльпан.       Не успел Турбо вмазать посильнее, как в тишине прозвучал осипший голос вперемешку со звуком смыва толчка.       — Косорезишь, Турбо, — Штырь подошёл к раковине вальяжно, потянулся тяжёлой рукой к плечу Валеры и твёрдо сжал, перед этим мигнув одной фарой, лукаво так, с  подчёркнутой дурашливостью, улыбнувшись во все тридцать два. — Не баба, а краснучка. — Встал на сторону Зимы и намекнул так, что драку здесь начинать не стоит, иначе Валере это же плечо и сломают, уже проходили, чего греха таить. —  А ты, Ваха, лучше дай курнуть старшему.       Турбо за сломанное плечо Саню не винил. Куролесили по малолетству все на улице, особенно после того как Адидас скорлупу обучать стал на сборах, пока в Афган не собрался. Шпыняли друг друга одними и теми же приёмами под присмотром Вовы, но разок у Адидаса в своей вышке что-то не сложилось, и с тренировками всё кончилось, тогда-то Штырь и нарисовался у коробки.       Бывает же что на вид человек совсем тряпочный, а духу в нем оказывается навалом, так Саня был из таких. Басил Штырь хорошо, хотя чаще давил психологически, но и вдать был не против, однако ростом не вышел, и Зима его в тринадцать нагнал, а вот Валерка чуть позже.       Младшие Штыря знали в лицо не все, но слышали о нем многие, поэтому согласились на отработку приёма сразу. Поделились на пары от нефиг делать, глядели друг на друга брюхатые в телогрейках этих своих, не знали как начать, морозились минутами в лютую зиму, один Турбо оживился, взял на храпок — как учил их Штырь — Фицу и сразу отступил, когда тот задыхаться начал. Забыл на кураже, что у Фицы с дыхалкой проблемы, поэтому остановился, а Саня замут не оценил, решил, что шелуха сдрейфила, урок преподать надо и показал наглядно на Турбо, почему сдавать позиции нельзя. Итогом для Турбо оказались сломанная кость и больничка. Когда выяснилось, что Адидас приёмы Штыря не оценил, Саню у коробки было уже не встретить. Валера долгое время считал, что если бы не Фиц, то в больничке лежать бы не пришлось, винил пацана, дыхалку эту его дебильную, а потом Фиц пропал. Узнал спустя месяцы, что его в дурку упекли, после того как мать череп размолотила так, что у того крыша потекла.       — Че, Ваха, видел твою. — Продолжил Саня. —Хороша.       Турбо нехотя отступил, насупился и проследил за тем, как Зима скучающе подал сигарету Сане, как будто перед ним не Штырь, а Лампа стоял, что уже второй год в скорлупе торчит — не по возрасту в супера, сидеть ему ещё там целый срок. Внутри у Турбо шло ходуном, текло, ворчало недовольство. Не отпускала обида, оседала тонким слоем пыли и трепетала от ожидания момента, когда ей позволят отопыриться болючим шрамом на чужой коже. Нельзя было так с ним. На улице шпыняли, поносили многих, но Турбо за себя стоял всегда и ударов не пропускал, а от Зимы — тем более.       Стыда за сказанное не чувствовал, и Вахита, казалось, задеть не мог, но тот все равно решил вдарить по лицу. Саня все мешал разобраться с Зимой, балакал-то он много — не отвязался бы просто так, а отсылать было не по статусу, поэтому Валера пошел внаглую:       — Штырь, давно на волю пустили? — Улыбнулся дружелюбно, мирно, чтобы от старшака потом не получить, и почувствовал на мгновение, как мазнули по нему оловянные глаза Зимы и тут же скрылись под насупленными бровями. Окатило жаром следом, не верилось, что из-за бабы на него вот так смотреть будут, как на врага. Продолжать разговор не хотелось, ибо желал лишь одного — конкретно одному вдарить, но Турбо через злость все же перешагнул, снова обращаясь к Сане: — Тебя же нынче не выловить.       Штырь блеснул зубами, дернулись усы вдогонку, засмеялся глухо, пыхтя сигаретой, и заговорил уже с Турбо.       — Ловить подснежников в Казанке будешь. — Дым валил потоками из ноздрей, клубился рядом и сливался с кожей Зимы. Турбо пытался на Вахита не глазеть, пока Штырь голосил. — Думал, что после выбоины я лягу, что ли? Ниче, так, шрамик остался, в больничке отлежался, ну и на волю к Фариде       В Универсаме знали все, что никакая выбоина Штыря не повалит, он же живучий и хитростью каждого врага берет. Ещё и связи с Грязевскими имеются, поговаривали сперва, что именно они-то и кинулись к нему череп молоть монтировкой, чтоб «шрамик остался». Хотели даже выйти с Грязью, чтоб те за поступок свой ответили, но это так, в первые часы, когда ничего толком не выяснили. Потом сверху сообщили, что все с Грязью у них ровно, и Штырю досталось не от уличных, а от алкашни одной. Трогать тех нельзя было, ибо Саня сам проколоться успел, якобы заслужено его повалили и избили. Турбо не верил, с пацанами завалился в палату и узнал то, что алкашом оказался отец Фариды. Штырь-то особо не распространялся, сказал только, мол, старик «кызымку отпускать» не желал, вот и решил проблему в виде Сани устранить. Передал своим, что зла не держит, поэтому на улице никого мутузить не надо, и прямо у выхода вдруг всех пригласил. На свадьбу. С Фаридой этой своей.       Первая мысль была: пацанов на бабу не меняют. Считал, что вот они с универсамовскими тут навсегда, в качалке, в тесноте и в духоте, ан нет — полгода прошло как Адидас на афган, так теперь и Штырь. Радости не было за чужое «счастье» совсем, пацаны же наоборот от новости охмелели. Узнали, что сперва проведут никах, а потом уж свадьбу, поэтому пыл все же поутих. Про никах Валера услышал впервые, и поясняли ему нехотя, сухо, мол, в татарских семьях так принято. От Зимы больше услышать и нельзя было, ибо в последнее время у них с Турбо всё происходило точь-в-точь также: нехотя и сухо. Смотрели хмуро, отвечали уклончиво, а встречали уныло. Смириться Валере было тяжело, терпел, как мог, срывался на чушпанах, пока крыло от злости.       — На воле тебе недолго осталось. — Не заметил, как полоснуло в голосе обидой, а Саня внимания не обратил.       — Брак для вас, че, хуже зоны, пацаны? — Штырь глянул на двоих серьёзно, качнулся в сторону Зимы и внезапно расхохотался. Надсадно так, с оттяжкой. — Так что вас, чеграшей, спрашивать-то? — Затянувшись в последний раз, потушил окурок о раковину и махнул на них рукой. — Ещё же молоко не подсохло.       И двинулся к выходу, пока Зима продолжал смолить одну сигарету за другой. Стоял, сутулившись, весь смурной, тупил взглядом в кровавую харчу в швах между плитками и плевал на то, что остался с Турбо один на один. Валера не сомневался — плевал он на многое. На сходняки Зима выходил все реже и реже, в качалке и вовсе не появлялся, так что старшие начали интересоваться, но Турбо прояснял, мол, роль смотрящего даётся Зиме нелегко. Хотя честно, понятия не имел, выгораживал эту цаплю каждый раз, а в ответ ему зуб выбили из-за бабы. Ну, срань.       Руки у Валеры чесались, но внутри уже отлегло, и мараться лишний раз не хотелось.       — Пояснить надо перед пацанами, че да как с этой твоей Лялей. — Кровь скопилась в глотке. Когда плюнул, забрызгало красным. — Ручаешься, что чистая?       Опять мазнули по нему липким неприятным взглядом, и в зеркале отразилось чужое голодное недовольство.       Валеру окатило в кошмар. Искривилось безобразием собственное лицо, не поверил тому, что увидел в отражении Зимы и вообще себя не узнал — оглушило животным страхом и омерзением. Вспомнил тот вечер, эту полуявь, скользкую потную ладонь на плече, дорожку тёмных отпечатков пальцев у бедра, дрожь кадыка Вахита в вырезе растянутого свитера. Вспомнил и забыл, не то, всё не то.       — Нечего пояснять. — Ответил Зима и вяло продолжил, для галочки, чтобы не слышать больше показного самодовольного голоса, не видеть здорового, румяного, жизнерадостного лица напротив. — Чистая.       На танцплощадку вернулись не вовремя. В круг универсамовских Турбо не пошёл, да и смысла не было — звучали «Пламя» и их всеми любимый медляк, и молодые разбрелись по парам. В толпе заметил Фариду, её смуглые пальцы на плечах Штыря, и как на каблуках та оказалась сильнее выше Сани. Фоном неслось: Раскинутся просторы До самой дальней утренней звезды. И верю я что скоро, И верю я что скоро По снегу доберутся ко мне твои следы.       Валера участвовать не хотел, поэтому отупело, неотрывно глядел на других.       Обезличенная масса текла, сливалась в одно сплошное чувство Валере неизвестное. Двигались все медленно, нерасторопно, с мокрой нежностью в глазах. Турбо не верил, что так можно смотреть — с лаской и воспаленной мягкостью — и убеждался в обратном, когда замечал Штыря. Тот тянулся к Фариде взглядом, томился в ожидании неровной улыбки из-под тонких зацелованных губ и не желал оставаться без её внимания.       Внезапно отвлёкся на голые колени, торчащие из-под края короткого платья. Подумалось, девчонка, наверняка, промерзнет и негде ей будет на обратном пути в зиму погреться. Сидела на стуле неловко, одиноко, видно, смущалась, а чего не ясно. Такого снегопада, такого снегопада Давно не помнят здешние места. А снег не знал и падал, А снег не знал и падал. Зима была прекрасна, прекрасна и чиста.       Потом увидел рядом с коленками знакомые ладони, что накрыли их ватником. Аккуратно, надёжно так, что не видать ни одного куска голой кожи. Сверкнула в ответ робкая улыбка Ляли, и мгновенно расплылся стыдливый румянец по коже. Снег кружится, летает, летает, И поземкой клубя, Заметает, зима заметает Все, что было до тебя       Окатило волной раздражение от вида Зимы, его лопаток, сложенных словно в крылья, от покорного кивка Ляле, от того, что нынче приоритеты менялись у всех. Неверно ступали пацаны по дороге, рассуждали и думали не о том, будущая весна что ли так играла в крови?       Проскользнули обрывки мыслей, образы, размытые и бессвязные — распускающийся конский каштан под окном, лестница в мокрых подтеках, скрип стула под тяжестью двух тел. Позапрошлой весной смеялись много, еще пахло детством в их волосах — Зима тогда не остригся — нетерпеливо хотели взрослеть, полные надежд мерились силой. Считали, что вот-вот нагрянут в великое будущее, яркое, как единственный плакат в квартире Турбо с Брусли, это потом узнали, что зовут его Брюс Ли, а в те года он оставался для них свирепым, неуязвимым и бессмертным Брусли. Сталкивались лбами на кухне, дрались в пол силу ради одного лишь смеха, тогда ещё были с Вахитом одной комплектации, оба жилистые и неказистые, оказались одни, но счастливее всех на свете. Солнце грело макушку, расцветали мелкие синяки на коже, а Валеру не отпускали из хватки. Сцепились снова, и Зима кряхтел в попытке не рассмеяться, согнувшись в три погибели. Треснутая кружка двинулась из-за задетой клеенки, пока сквозняк спускался к полу. Сверкали глаза Вахита, ибо был у него ещё аппетит к жизни, не успел тогда стать собственной тенью. Загромоздились оба на стул, шатало из стороны в сторону, но Валера не замечал — не мог оторваться от лукавства в чужих губах, какое-то наваждение, таинственные могучие чары возникли в ту секунду в Зиме, и в ответ раскачался внутри панически ужас. Был ошеломлен постыдным страхом, увлекло не туда, потянуло в дурман, там, откуда не всплыть, откуда сам Турбо так и не выбрался спустя года, проснулся словно в кошмаре. Оттолкнул Зиму со всей мощи, не рассчитал и услышал знакомый хруст, опрокинулись оба: Вахит и кружка, что звякнула следом. Видел, как ползла дорожка крови, пока тянулась в ней вечность. Текло много, плыло по батареи, о которую пришёлся удар, а Турбо просто тупо смотрел, не отрываясь.       Сейчас делал все тоже: оторопело, неподвижно стоял и был от всего отрешен. Видел, как коснулся Зима обнаженного девичьего локтя, увлекся её ворожбой, очарованием невинных глаз, и двинулся с Лялей под руку к выходу. Первой мыслью пронеслось, что нужно догнать, покончить с чужими грезами, но вдруг отрезвел и передумал тут же.       Когда кончились пляски, дышали с пацанами морозным воздухом, со всех сторон оглушало смехом и несло здоровым юношеским счастьем. Снег сыпался на шапки крупными хлопьями, медленно таял, пока в кругу универсамовских размягчалось собственное сердце и немели пальцы. После долго прощались.       Красный Запорожец Сани кряхтел рядом все время, из которого свободно свисала сухонькая женская рука с куревом. Не видел лица Фариды, но чувствовал её взгляд. Сдвинулось противоположное лобовое стекло, и выглянул румяный холеный Саня.       — Турбо, верхонишь за кем? — Ощерив зубы, тот кивнул в сторону матрешек из Мебельки у входа в МЦ.       От мысли, в чем его подозревают, внутри заскребло. На улице чужих телок не трогали, с ебучками никто из Универсама не вился, да и слушок ходил, что нынче кромсают девчонок во дворе много, пинок в живот, согнулась и в кусты для развлекаловки. Валера мгновенно раздражился, сплюнул вязкую слюну и промолчал, проглотив насмешку.       — Садись, подвезу.       Хотел согласиться, оказаться в тепле прокуренного салона, но вспомнил, что собирался не к себе.       — Я на своих двоих.       Саня кивнул, улыбнувшись, вспомнил свою молодость. Затем загремел новенький Запорожец, и утянуло хмельное лицо в тень салона.       Одиноко остался лишь след от шин, и стало сразу же холодно, спрятал руки в карманы и пошёл туда, где никто уже не ждал.