PiT

Шатохин располагается на диване. Он играет злую шутку с Фарой, когда перестаёт ему отвечать, оттягивая разговоры. Будто соперничают, кто дольше продержится, кто сможет зайти дальше, но заранее оба в проигрыше. Голубин ставит стакан чистой воды рядом с Тёмой. — Ты же знаешь, я люблю выводить тебя на эмоции, — шепчет шатен, расплываясь в приятной ухмылке. Он касается запястья Глеба, пока тот не успел убежать. Со стороны фары лишь тяжёлый глубокий вдох. Он не представляет, что произойдёт, если их взгляды сейчас встретятся. В сознании всплывают всё былое, что заводит хлеще любого допинга. Его руки слегка трясутся, а в округе стало будто совсем тихо лишь на секунды. Он проходится языком по своим пересохшим губам. — Ты уже заебал. — кидает оборвано фразу светловолосый. Корпусом он наклоняется к телу Шатохина, а друг лишь поддаётся. Руки плавно ложатся на костлявые плечи, что чувствуются даже через плотную ткань толстовки. Взгляд Голубина устремляется на губы напротив, приближаясь всё ближе. Лампы практически не горят, один ночник помогает справиться с определением черт лица. Комната заполняется неважным дыханием, чмоками, оборванными стонами, что закручивают эйфорию внутри обоих. Голубин проходится по верхнему ряду зубов, сплетаясь языками воедино. Тело невольно склоняется, сокращая расстояние. В голове тысячи звёзд озаряют прошлую черноту. Скучал. Кулик по ощущениям ловит второй приход, когда сероглазый наклоняется к нему. Знакомый запах друг друга окутывают, мешаются между собой и это вновь старые Тёма с Глебом. Снова горячие губы, что никогда не насытятся плотью ближнего, те же желания, что роятся в голове, вновь эти краткие стоны без стеснения и вздымающаяся грудь. Их будто нельзя оторвать: эти два года были слишком длинной разлукой, что растила в себе древо настоящей любви, сочетающей в себе бурю эмоций из ревностей и страстей. Внутри образовывается ком, что перекрывает дыхательные пути. Они оба тонут, но не в мрачных стенах одиночества, а друг в друге, захлёбываясь с головой. В живот бьют новые приливы эмоций, а в мозг поступают новые дозы дофамина и эндорфина. Под ребрами ярко выражаются покалывания, что сковывают движения. Глеб отрывается, распрямляя спину. Он смотрит глаза в глаза Шатохину, который откидывается на спинку дивана, меняя позу на более открытую. Изнуряющая тишина заставляет слышать звон в собственных ушах. Сердце затмевает разум, и теперь в глазах ярче срываются огненные искры. Артём с такого ракурса лучше прежнего, лучше того, что стоял два часа назад, пялясь не на Голубина, а в пустой холодный пейзаж, что сопровождает не первый год. Молчание приводит к страху недопонимания, но мелькающие эмоции на лице Депо говорит лишь одно: он желал, хотел, знал и предвидел. Никогда не был против, как и раньше. Потому что только серые глаза выводили его на действия, заставляли двигаться дальше. Он любил каждое прикосновение Фары. Любил его от макушки до кончиков пальцев. Парень подбирает в руки стеклянный стакан, удаляя жажду. Голубину казалось, что сейчас его вытаскивают из комы с помощью электрических разрядов, что заставляли остановленное сердце биться в новом бешеном ритме, которого он ещё не знал. По рукам сыпятся мурашки, зрачки становятся такими же большими, как и чувства, которые возрождаются в памяти. — Тём... — выдавливает Голубин, на спертом дыхании, не успев даже сформировать мысли в кучу, был перебит — позже — выдыхает Шатохин, протирая ладошками джинсы. — может быть. Кажется, они полностью меняются местами. Очевидно слышать после такого от Артёма "позже", причины которого здесь не называются. Глеб кидает взгляд на бесконечный поток машин за широким окном. — покурим. — продолжает Кулик, пытаясь сдерживать на себе внимание. — сейчас. И здесь, если ты не против. — получая положительный кивок, парень достаёт пачку. Голубин присаживается рядом, захватив на кофейный столик пепельницу. Он почти не курил. Не дома, не на улице. Только если нервы. Если его выбивали из колеи. Тёма достаёт последнюю сигарету. Видимо, сегодня лимит. — сегодня, как в старые добрые, пополам. — усмехается шатен, ища по карманам зажигалку, которая случайно попадается в руки. Кулик несколькими движениями приподымается на диване, решая, что лучшим решением сейчас будет устроиться на ногах Голубина. — скучно у тебя тут стало. Слишком тихо. Где неон? Где музыка, а? — проговаривает он, поджигая сигарету. Первая затяжка достаётся фаре. — время другое. — в пол голоса произносит Глеб, выдыхая едкий дым. Шатохин будто нарочно. Будто издевается над светловолосым. Он же знает, что не в силах противостоять ему, не в силах сдерживаться при любых обстоятельствах, в любом состоянии. Он тяжело выдыхает, даже не тт крепкого табака, а от давления Артёма в его сторону. Он уже трясётся, как десятиклассница, которая пытается признаться в чувствах своему кумиру. Глеб аккуратно передаёт сигарету, опуская руки на диван по разные стороны. — разучился отговариваться. — хмыкнул Тёма, пробираясь во все щели души: видел всё что должен и нет. — может, потому что нет для кого всё это делать, м? — нервная затяжка следует моментально после речи. Игра в откровенную правду или действие было запущено без согласования. — ты может ещё поинтересуешься кого я трахаю? — отпускает с ухмылкой на лице Глеб, выходя из спокойствия мыслей. Затяжка. Одна, вторая сразу же. — Не было у тебя никого, прекрасно знаю. — нервно закусывая губы, отвечает Кулик. — ты ведь не смог. — ровным счётом, как и ты. — передаёт сигарету фара, сверля взглядом Тёму. Внутри всё застывает, будто затишье перед бурей. Будто сейчас сокрушится новая неизвестная катастрофа и они опять разорвутся на два, три года, а может на пять лет. Но этого не станет. Их тянет друг к другу. Они зависимы не от наркоты, музыки и алко, а только друг от друга. Это и давало им смысл творить, смысл пить каждый раз, курить по вечерам и не спать до утра. Остаётся пол сигареты. Тёма разворачивается, оставляя её тлеть в пепельнице. — да. — выдыхает Шатохин, будто он опустошал легкие от всего кислорода. — не смог. Мне больше никто и не нужен. Голубин меняется в лице, округляя свои глаза. Он не хотел верить всему, что происходит, но он не ждал этих слов сейчас. Он знал, он может их сказать перед уходом, уже на пороге квартиры, или стоя на балконе, докуривая табак, мог сказать, позвонив по телефону в пьяном угаре. Но не так. — Но что тебе мешает забыть всё? — Артём кладёт свои руки на резинку спортивок Глеба. Части тазовой и тазобедренной кости остры и выпирают сильнее нормы, будто обтягивает их только кожа. Сердце получает новый импульс. Каждое его чертвое прикосновение сеет меж лёгких непонятное чувство чего-то приятного. Голубин лишь убирает волосы назад, оставляя руки на шее. — есть ли смысл озвучивать ответ, который ты точно знаешь? — я хочу, чтобы ты это сказал.