break me down (build me up)

Красная пелена. Рефлекторная попытка разжать кулаки; пальцы не слушаются, каменные, отнявшиеся. Приступ кашля. Всë тело дëргается на холодной, твëрдой поверхности от каждого выдоха. Сухо, рвано. Редкий пыльный воздух дерëт горло. Она целиком, полностью — очаг боли, нервные нити вспарывают еë, разрывают. Невыносимые мгновения Маки чувствует себя и осязает пространство вокруг себя; тут же теряет с этим связь. Когда она приходит в себя во второй раз, получается открыть один глаз. Всë плывëт, плавится. Тëмное пятно на светлом что-то отдалëнно напоминает, пахнет чем-то знакомым, приближается к ней, обдаëт прохладой и усталостью, мягкостью и успокаивающими волнами голоса — окатывают шуршащим умиротворением грудную клетку, растекаются по венам и артериям. Лекарство. Что-то прохладное аккуратно ложится на ладонь, эфемерно касается горячей щеки, убирая налипшее. Маки жмурится, смаргивает морок; когда открывает глаз вновь, тëмное пятно на белом исчезает вместе с исцеляющими волнами. Никак не задержать. Снова жарко, снова горит. Накатывают вместе с лëгким сознанием, приносят знакомые слова, образы, отходят обратно, Маки теряет счëт приливов, теряет счëт отливов, Маки теряется в своей реальности, в ощущениях, в отдалëнной физической боли, в чьëм-то далëком-близком присутствии. Пытается ухватиться за краешек реальности, еë выталкивает от кромки моря на жëсткие камни, босиком бежит по царапающей кальке сна, вот-вот должна что-то найти, что-то поймать, что-то увидеть, почувствовать, узнать. Капли крови со ступней смывает морской пеной-перекисью, Маки бежит, падает, поднимается, снова бежит куда-то, вытягивает перед собой руку, готовая поймать. Волны продолжают омывать края разума. На берегу она видит себя, готовую войти в море. А затем всë это исчезает.

Маки распахивает веки, отрывисто глубоко вдыхает — тут же закашливается от внезапности, сухости. Резкие движения сдирают с плечей, со спины кожу, прижигают задавленным пламенем, впиваются иглами в мясо. Губ тут же касается гладкое и прохладное, Маки с жадностью пьëт, вода тонкими ручейками утекает от уголков губ по шее, гасит острое холодком, остужает панику, Маки пьëт, чтобы не упустить эту реальность, ей так нужно остаться, так нужно. Она осталась, не исчезла, не. Еë не было, но она снова есть. Вода сглаживает горло, но недостаточно. Маки выдыхает: — Сколько. — Хрип, жалкий и беспомощный. Поднимает осоловелый взгляд от кружки. Свет слишком яркий. Держать глаз открытым больно и сложно, но Маки держит. Моргнëт — исчезнет. Лицо Оккоцу Юты. Мягкая улыбка, светлые-тëмные глаза. Он из пикселей, цифровой, из бесконечного бредового сна, совсем близко, держит кружку перед лицом Маки, держит жëсткой ладонью голову Маки, чтобы могла пить, кожа к коже едва-едва, невесомо. Плавно опускает еë обратно на подушку, кружка исчезает. Маки смотрит, глазное яблоко пульсирует. — Около двух суток. — Тихие волны голоса Юты знакомо гладят щëки Маки ласковыми прикосновениями. Поймала. Не видение, настоящий. Выражение лица Юты из лоскутков эмоций, забытых за далëкими месяцами живых чувств — взволнованность, забота. Облегчение. Рад, что она осталась? Не исчезла, не. Что еë не было, а она снова здесь? Юта продолжает разглядывать лицо Маки в ответ. — Всë в порядке. Тебе нужно отдохнуть, Маки. У него успокаивающий тон, и Маки затапливает детской уязвимостью. Путаные вопросы мигренью бьют по черепной коробке, язык не слушается, Маки тщетно отпечатывает на сетчатке мелодичную улыбку, знакомый образ, ауру спокойствия; на тëмных-светлых глазах расфокус — радужки и ресниц не разглядеть, замылено. Всë плывëт. Ладонь Юты продолжает едва-едва, но предательски ускользает из-под шеи Маки, возвращает ноющее тление. Верни — не говорит, не может. Почти обида. Ей нужнее. Ей никогда не было нужно, но она осталась, не исчезла, еë не было и она снова здесь, потому что ей нужно. — Я зашëл всего на минуту. — Взгляд в сожалении, губы досадливо поджимает. — Мне нужно идти сейчас, но я вернусь ночью или утром. Я позову Иэйри-сан. Маки всë-таки моргает и, открыв глаз вновь, цепляет только его исчезающую за дверью спину. «Вернусь». Маки длинно выдыхает через нос. Прийти в себя. Под ней мягко, нагрето, неприятно. «Около двух суток». Кулаки сжимаются, разжимаются, сжимаются, пальцы словно забыли каково это и Маки напоминает им. Правая рука налита свинцом, отрывается от кровати, воспламеняя плечо; Маки терпит; перебинтована до середины предплечья так, что в локте не согнуть. Маки смотрит на то, как узор из уродливых шрамов оплетает видную глазу кожу, будто выжженный кислотой. Рука падает обратно. Там был огонь. Точно.

Иэйри приносит в комнату терпкий запах сигарет и медикаментов, открывает окно, впуская в помещение свежий воздух. Говорит, что прошло шестьдесят пять часов с момента, как запечатали Годжо. Отставляет стул от кровати Маки, осматривает еë лицо, тело. Ухмыляется: живучая ты; везучая. Она меняет некоторые из бинтов на Маки, заставляет еë перевернуться несколько раз (Маки упрямо сдерживает навернувшиеся слëзы), мажет ожоги густой вонючей мазью, попутно восхищаясь скоростью регенерации, проверяет под повязкой глаз, который Маки не может открыть, даëт ей ещë воды. Говорит, что второй глаз будет заживать около недели, потом снова сможет видеть; под конец лечит Маки обратной техникой. Говорит поспать ещë. Говорит: «Оккоцу-куну бы тоже поспать, скажи ему, ладно? А то меня он не слушает. Вызвался за тобой смотреть, знаешь, теперь с заданий сразу…» — не договаривает, вместо продолжения фразы небрежным движением обводя комнату, и сочувственно вздыхает, отходя в сторону. Иэйри осматривает кого-то ещë в этой комнате, говорит что-то тише и глуше, шуршит чем-то, и Маки мельком отмечает, что она здесь, оказывается, не одна валяется. Думает: интересно, что с остальными. Поскальзывается на этом и падает в прозрачный сон.

Она открывает глаз — рядом никого. Тишина накрывает уши, только сердце бьëтся, поверхностное дыхание. Дневной свет превратился в сумерки. Нужно встать, но глупые, затëкшие мышцы не слушаются. Пространство вокруг всë ещë немного плывëт, но Маки понемногу. Она понемногу осознаёт. Тело ещë тлеет. С силой отталкивается корпусом от кровати, морщась от натяжения в пояснице и резкой головной боли, вызванной внезапным подъëмом. Левое плечо будто бы насквозь. — Вот чëрт. Охрипший голос эхом вибрирует в ушах ещё несколько секунд. Кожу стягивают ожоговые рубцы. Везучая. Ха. В нескольких метрах от Маки — безмолвное тело, укрытое простынëй почти по подбородок. Она спрашивает, спит ли оно, и получает в ответ молчание. Лица не видно. Не храпит даже. Маки пялится и отрешëнно думает, что пропустила слишком многое. Вспоминает смазанное «Вернусь», ласковый голос. На неë вновь обрушивается мигрень, только-только утихшая во время дрëмы после махинаций Иэйри. Во рту несколько оттенков горького привкуса — во сне пичкали микстурами. В сознании она бы такое пить не стала. Сама бы. Стиснув челюсти, пробует согнуть правую руку. Выходит с трудом, практически не выходит. Шипит, когда кожа выше локтя вспыхивает; дальше девяноста градусов согнуть не получается, плечо неподъëмное. Маки склоняет голову к ладони, и кончики пальцев за сальными волосами находят что-то, по форме похожее на ухо. Она выпускает поток воздуха через нос, успокаиваясь, нащупывает… Тонкая косичка, сплетëнная из того, что осталось от длинных волос — нелепая и неправильная, кончик ниже линии плеч. Всë, что осталось от волос. Короткие, потные, липнут к шее, к лицу. Длина сгорела. Всë, что осталось, заплетено зачем-то. Как оно вообще осталось? Маки выдавливает смешок. На что это похоже — у неë косичка падавана, ей стоит найти световой меч и остатки здравомыслия. Хочется есть, помыться. И ей нужно в туалет. А ещë запить, перекрыть чем-то этот дерьмовый вкус. Узнать, что со всеми. Она делает попытку повернуться в сторону двери. В горле застревает вскрик. Маки падает щекой в подушку, кусая губы, чтобы не захныкать и не завыть. Старается успокоиться, дышать ровнее, через нос, но острая продольная боль пульсирует в ней, готовая разорвать еë изувеченное тело на две части. Она жмурится, короткие волосы лезут в рот, липнут к губам, потной коже. Какая жалкая. Поворачивает голову ко вновь плывущему потолку. Никакого сна нет. — Эй, ты ещë спишь? — спрашивает она в тишину. Тишина не отвечает. Маки бубнит: — Умерла, что ли… И думает, что это вполне возможно. Может, и она сама умерла. Может, от неё на самом деле осталась горстка пепла и дурацкие сожаления. Пепел сквозняк разнëс по земле, на которой она сгорела, а сожаления остались и стали еë оболочкой. — Ты знаешь, я не уверена вообще, но сейчас, наверное, всë-таки будет утро, а не ночь. — Еë голос дрожит и она ненавидит это. Сумерки похожи на время перед рассветом. Особенно, когда нет доступа ни к каким источникам информации. К часам, например. Это бы можно подогнать под метафору про надежду или что-то в этом духе, но будет слишком пошло — дешëвая поверхностная потуга в философию, занудство. От скучной жизни всë. А Маки не зануда; у неë даже косичка падавана есть (она ей не нравится, Маки хочет занудно срезать этот ужас). Думать о том, кто это сделал, больно почти на физическом уровне — тянуще под рëбрами досадой обо всëм и сразу. В порядке ли она? Да какая разница, еë ведь не спрашивают, а если бы спросили, то была бы в порядке. Не потому что спросили, а потому что никакой разницы нет, в самом деле, что ей сделается. Маки перебирает отвлечëнные мысли, как диски в коллекции задрота-Инумаки, — какой фильм сегодня? Панда хочет про инопланетян, про джунгли, про ковбоев, про всë и сразу, Юта робко роняет, что давно хотел глянуть «Лару Крофт», Панда ржëт, осыпая их непристойщиной, и Инумаки ставит «Джуманджи»; Маки выключает свет, бросает подушку в Юту, спотыкается о ноги развалившегося на полу Инумаки, впечатываясь лицом в меховой живот Панды. Она краснеет, сердится, они смеются. Всë-таки утро — дверь с тихим скрипом открывается, впуская высокую фигуру с чехлом от катаны за спиной. Не обманул. Маки вглядывается в то, как осторожно Юта закрывает дверь, стараясь не шуметь, пододвигает отставленный Иэйри ещë при свете дня стул обратно к кровати. Он замечает еë взгляд и виновато улыбается, приставляя катану к стене. — Разбудил? — Нет. — Маки разглядывает в полумраке его осунувшееся лицо: на подбородке несколько засохших капель крови, без того огромные глаза кажутся ещë больше из-за тëмных кругов под нижними веками (они стали ещë больше, чем всегда, или это всë освещение?). — Иэйри-сан сказала, что ты не спишь. И сидишь здесь вместо нормального отдыха. Юта расслабляет плечи, опираясь на спинку стула, продолжает разглядывать Маки. Отросшая тëмная чëлка, обрамляющая его лицо, выдаëт абсолютное отсутствие времени (и, возможно, сил) на то, чтобы хотя бы сходить в душ. Маки не хочет думать о том, как, должно быть, выглядит сама, но Юта смотрит прямо — без отвращения или жалости. Наверное, если она увидит себя в зеркале, то не узнает. Еë лицо в чëм-то, что ощущается как маска, — еë бы снять, смыть, отодрать. — Это не так. — Она смотрит прямо в его глаза выжидающе и в конце концов слышит: — Я спал прошлой ночью. — Сколько часов? — Не заставляй меня нервничать, — он заканчивает неловким смешком и прерывает гляделки, накрывая своë лицо ладонями. — Когда я не думаю о сне, я не хочу спать. Это не важно. У Иэйри-сан не хватает времени на всех, я пытаюсь помочь. — Ты ей так только работы прибавишь, — отрезает Маки, отмахиваясь от дурацких отговорок. Юта опускает ладони ниже глаз — чуть поблескивающих и озороватых. Уколом между рëбер. (Краснеет, сердится, смеются.) — Совсем меня не жалеешь. — Сам себя пожалей, — фыркает Маки. — Придумал глупость. Они смотрят друг на друга долгие несколько секунд и начинают смеяться одновременно — негромко, беззвучно почти, в предутренней тишине они сидят над бездной и болтают босыми ногами. Маки видит, как по-настоящему опадают плечи Юты, окончательно расслабляясь. Их первый за последние восемь месяцев живой разговор выходит странным. Всë странное. Юта изменился просто невероятно, но на самом деле остался таким же — Маки увидела ещë днëм. Смех Юты и его молчание наконец не искажают перебои связи. Голос чистый. Качество фото не съедает расстояние — это не фото, он настоящий и он здесь. Они оба здесь. Через плечо Маки не заглядывает Инумаки, не застаëт тайное-нетайное из вереницы коротких сообщений, Панда не подшучивает. Маки проводит сухим языком по губам. — Расскажи мне. Юта косится на неë с выражением вселенской усталости и опускает голову, словно на его шею давит тяжесть всего мира (так и есть). Смотрит на свои руки, которых Маки не видит, и Маки слушает его мерный голос. Желание услышать что-то в духе «Все живы и со всеми всë хорошо» наивное и глупое. Несерьёзное. Маки в кои-то веки наивная и несерьёзная, а почти все и со всеми — пропали, убиты, исчезли, покалечены. Проклятья до сих пор разгуливают по Токио, правительство сошло с ума. Все силы Маки уходят на переваривание потока информации, поэтому она не сразу замечает, что рассказ Юты стихает. — Везде такой беспорядок. — Качает головой, его образ на мгновение искажается помехами; выдаëт: — Если бы я появился тут хотя бы парой недель раньше… Юта не заканчивает мысль, и Маки чувствует повисшее в воздухе отчаяние, оно придавливает еë к постели, и она раздражëнно поводит правым — не таким болючим — плечом, чтобы сбросить его вес. — Ничего бы не изменилось. Нет смысла об этом рассуждать. Он поднимает на неë своë лицо. Маки окатывает концентрированным чувством вины; не своим, нет, — Юты. — Маки-сан, мне… — Если ты скажешь, что тебе жаль, клянусь, я поднимусь и самолично выбью из твоей головы весь мусор. Юта смотрит долгим взглядом. Его лицо ничего не выражает. Слабое, сонное сумеречное утро сглаживает его, трусливо прячет это в глубине, на самом дне, заставляет убрать подальше. Маки вырывает с корнем, с кровью и мясом, пятнадцатилетней девчонкой возвышается с нагинатой наперевес. Глупости еë не любят, но она их — больше. Юта возвращается к ней. — Мне вас не хватало, — произносит он тихо. — Я скучал. Очень сильно. — Я, — выдавливает Маки; исправляется: — мы все тоже. Хочет спрятаться. Хочет, чтобы он ушëл, хочет, чтобы он никогда не уходил. Юта оживляется — его лицо освещается улыбкой. Что-то вспомнил. Не увидел, конечно, не увидел еë бестолковых препираний с самой собой (к счастью). Маки смотрит. Он расстëгивает верхнюю пуговицу пиджака и из-за пазухи вытаскивает небольшой бумажный пакетик с жирными пятнами. — Я принёс тебе вредной еды. Сможешь подняться? Она рада, она хочет выдавить из себя полноценную радость, потому что она по-настоящему рада; еë лицо, кажется, искажает это, но Юта понимает. Помогает ей принять полусидячее положение, ставит подушку удобнее; жëсткие ладони обращаются с еë оболочкой, как с хрупкой вазой, Маки вдруг иррационально хочется, чтобы еë разбили — она к этому привыкла, ей это знакомо, этот язык она знает гораздо лучше, чем тот, на котором с ней говорит Юта. Юта заставляет еë изнывать от непонимания своей сути. Особенно сейчас. Ужасно. Он придвигается ближе, ставит пакетик на край кровати. В ушах лëгкий звон. Понимание давит на виски. Юта достаëт одно крылышко в панировке. Обводит взглядом лицо Маки, еë руку («Нет, не смотри, закрой глаза»), которая тяжело сгибается в локте, но ведь он об этом не знает? Маки проглатывает своë хриплое «Я не голодна», когда Юта разламывает кости — не Маки, а курицы. Аккуратно сдирает с них мякоть (Маки зачем-то представляет на их месте себя) и подносит это к еë рту. Маки незаметно сглатывает и приоткрывает рот, пальцы Юты касаются еë губ, когда она смыкает их, ощущая знакомый вкус на языке. Панировка размякла, не хрустит и стала влажной, но Маки жуëт, смотрит чуть мимо Юты. Она не сразу понимает, что плачет. Юта такой ужасный, он даëт ей для этого пространство, обманчиво убедив в том, что не видит еë беспомощности, чтобы Маки могла насытиться чужим неведением и своим ложным контролем. Она вся — еë же слабость. Юта не отворачивается, делает вид, что не замечает, как еë лицо заливает обжигающими слезами, делает вид, что это не отвратительно, не компрометирующе, не… Она клялась, что больше никто никогда не увидит этого. То, как тяжëлый ботинок вжимал еë лицо в грязь — а она жмурилась, чтобы этот человек не заметил еë красных глаз, отплëвывалась от крови, попавшей из носа в горло, и от своих соплей, от своей ничтожности, после пинка откатывалась к стене и на трясущихся ногах поднималась только чтобы получить ядовитую насмешку и очередной удар в живот. Слабая, жалкая, ни на что не годная, убогая. Наоя смеялся: «Знай своë место, животное», — и в ней поднималась тошнота напополам с отчаянным желанием доказать всем, что это неправда. Это ведь было ложью, так? Маки кроет, но совсем немного — ей не четырнадцать, не двенадцать, не девять. Ей почти семнадцать и она ревëт, дожëвывая жирную холодную курицу, не в силах остановиться. Мир на грани разрушения. Маки осыпается вместе с его сваями. Она глотает, мотнув головой, чтобы взор не застилала пелена, и снова чувствует на своей губе пальцы — снова берëт с них еду, снова жуëт, почти переставая ощущать вкус, снова проглатывает вместе со своей обидой на саму себя. Она видит, как одно из оставшихся крылышек отправляется в рот Юты. В тусклом свете из окна губы и пальцы Юты немного блестят. Он бы мог сломать еë прямо сейчас, зачем-то думает она, мог бы рассказать, как она омерзительна в своей беспомощности, в своëм уродстве, мог бы презрительно сощурить глаза, как это делали сотни людей до него. Юта этого не делает. Маки становится стыдно за свои мысли. Слишком хороший для этого. Слишком мягкий. Слишком… нормальный, вдруг понимает она. Он бы не сделал этого, зачем ему еë ломать? Оккоцу Юта никого не ломает, он заплетает косички коматозным девушкам, ночует у их кроватей и таскает им с миссий фастфуд (не «им» — одной Маки). Оккоцу Юта всех спасает, страдает от бессонницы и тревоги, любит людей и пририсовывает в уголках писем маленькие сердечки, не боится признаваться в своих чувствах и не считает слабость дефектом, ловит брошенные в темноте подушки и цепляется за край футболки Маки во время напряжëнных моментов, незаметно подсыпает в их почти пустые тарелки попкорн из своей. Юта Оккоцу заботливый и внимательный, он может быть аналитичным и расчëтливым, но никогда — во зло. Оккоцу Юта хороший человек. Он сильнее Маки. Наверное, всегда был. «Типаж? По крайней мере, кто-то сильнее меня», — вспоминается отчего-то. Не в этом ключе, чëрт возьми. Маки злится. Она отводит взгляд в сторону, упирается им в стену, разглядывает тени. Глаза щиплет соль. Спрашивает тихо: — Что у меня на голове? — Хмурое лицо? — предполагает Юта. Маки молчит, и после короткой паузы он понимающе мычит. — Ах, это. Я просто задумался и… ну, это мило, разве нет? Смотрится хорошо, насколько я разбираюсь в штуках, связанных со стилем и… Думать больно почти физически. — Ты не разбираешься, — фыркает Маки. — Ты носишь одни конверсы всë то время, что я тебя знаю. — Эй, я купил их перед тем, как пойти в старшую школу, — вяло оправдывается Юта, и Маки понимает, что сейчас он тоже в них. Это умиляет. — Здесь дело в удобстве, а не в, э-э, не в том, что я в чëм-то не разбираюсь. И у меня была сменная обувь. — Дзëго разбирается в штуках, связанных со стилем. Такую стрижку мне сделал. Она снова поворачивает голову в его сторону, и Юта серьёзно смотрит на неё. — Ты не можешь так шутить, Маки-сан. — Я могу. Кто ей запретит? — Мне нужно в туалет. Извини за подробности, но мой мочевой пузырь сейчас лопнет. Юта убирает маленькую косточку в бумагу и откладывает это на прикроватный столик, уставленный разными бутылками, тюбиками, баночками и бинтами. — Тебе помочь? Она не может этого произнести, и Юта понимает сам. — Сейчас. Он помогает ей повернуться, и горло Маки издаëт скрипучий стон, когда верхняя часть еë тела отрывается от неприятно нагретой наволочки с простынëй. Не до конца зажившие раны отвечают горением, агрессивно желая напомнить о том, как Маки их получила. Ступни касаются холодного пола; почти приятно. Она смотрит на свои бëдра, частично скрытые свободной рубашкой, видит их будто впервые. Ниже коленей на ногах новых шрамов и рубцов нет. — Огонь почти не дошëл, — объясняет Юта, разглядывающий их вместе с ней. Стыд обжигает щëки; Маки успокаивает себя. Это просто Юта. — Вместо левого плеча и лопаток какое-то месиво по ощущениям. — Да, одежду не сразу удалось отлепить от кожи, — говорит он задумчиво и осекается, сжав губы в тонкую полоску. Звучит… Маки не уверена, что хочет знать подробности той ночи. Не сейчас. Она опирается на предплечья Юты, чтобы подняться. У неë кружится голова и мучительно ноет всë тело, Маки плетëтся по холодному коридору, поддерживаемая руками Юты, и каждый нерв напоминает о еë ничтожности. Они останавливаются у нужной двери; Маки поднимает на Юту выжидающий взгляд, стараясь как можно более красноречиво изогнуть бровь: «И в туалет со мной пойдëшь?» Юта тушуется и спешно мотает головой. Маки чуть не падает, когда его руки оставляют еë, но вовремя хватается за ручку. Игнорирует чужой взволнованный вдох и захлопывает за собой дверь, оставляя Юту по ту сторону. Она этого не выдержит. Маки нащупывает выключатель на стене, и на неë обрушивается слепящая яркость. Приходится закрыть глаз, чтобы немного привыкнуть. Она делает длинный выдох через нос, полностью опустошая свои лëгкие, и тут же наполняет их вновь. Пахнет цитрусовым чистящим средством. Кажется, она была здесь ещë в прошлой жизни. Поворачивает голову. Не моргает. На негнущихся ногах шагает к раковинам, упирается прямыми руками в керамический край и сжимает гладкую поверхность. Подробности выжжены на лице грубыми ожоговыми рубцами — красно-розовыми, блестящими от слоя мазей на неперебинтованной шее и не скрытом повязкой лице. — Блять. Губы отражения двигаются синхронно с ругательством. Злость и бессилие с новой силой подступают к горлу вместе с тошнотой. Пальцы белеют от вложенной силы. Еë бросает в холодный пот, Маки старается вдохнуть, но тело выталкивает из неë мутную жижу вместе с непереваренной курицей; едва успевает открыть кран. Ноги подкашиваются, слëзы обжигают веки. Она сплëвывает вязкую слюну, поднимает глаза на своë отражение — и еë снова рвëт. Руки разъезжаются в стороны, Маки наклоняется ниже. Отец смотрит на неë сверху вниз, его тяжëлая тень перекрывает свет: «Бестолковая». «Позорище». Уходит, оставляя еë валяться у энгавы. Маки выворачивает, хотя уже нечем. — Всë в порядке? — слышится из-за двери, из-за напора воды, из-за вязких воспоминаний. Кровь шумит в ушах. Маки судорожно дышит. Еë волосы выглядят ужасно и чем-то напоминают причёску Маи. Это заставляет лицо отражения исказиться ещë сильнее в полунасмешливом выражении. Сиплое «Ага» превращается в какой-то болезненно-утвердительный звук, но этого хватает. В порядке. В самом деле, что ей сделается. Она сплëвывает остатки терпкой горечи и еë перекашивает от запаха. Как будто кто-то сдох. Океан выталкивает еë на кальку, на битое стекло. Маки выключает кран. Едва не умерла. Если бы еë нашли чуть позже, отвлечëнно думает она, разглядывая смазанный узор на запястьях, если бы она оказалась менее крепкой. Иэйри сказала, что она везучая. Что она дышала, даже будучи сгоревшей на шестьдесят процентов. Она так сильно хотела жить? На трясущихся ногах она идëт к кабинкам. Затем моет руки так тщательно, будто это первый и последний раз, когда у неë есть такая возможность. И без того небольшой кусок мыла превращается в тонкую пластину, заполнив раковину ленивой пузырчатой массой. Маки медленно, медленно выдыхает. Зовëт, стараясь сделать свой голос мягче: — Эй, ты можешь… Выходит почти каркающе — в горле ещë першит после рвоты. Дверь приоткрывается и впускает голову смешного Юты с глазами-блюдцами. Как нашкодивший зверëк. Маки слабо кивает ему, чтобы зашëл. Он закрывает за собой дверь и вклинивается в неприспособленное для него пространство. Наверное, здесь всë ещë ужасно пахнет. Маки трясëт. Она осознаëт это, когда Юта, смерив еë внимательным взглядом, слабо хмурится и, неслышно выдохнув, опускается к еë ногам, чтобы подтянуть дебильные носки. Какое же всë конченое. Его пальцы невесомо скользят от еë лодыжки до середины икры, Маки завороженно рассыпается на мурашки, дробится на каком-то непонятном уровне. «Холодно же», — бормочет Юта и тянется ко второй ноге; Маки тяжело сглатывает. Мочит под краном пальцы и тянется к его лицу. Юта замирает, когда она касается его подбородка. Он не двигается, но его брови приподнимаются в удивлении, глаза — снизу вверх, светлые и глубокие, невозможно морские для одной Маки. Сквозные. Маки стирает капли засохшей крови, не справляясь с желанием задержать прикосновение. Кожа Юты мягкая и бархатистая. Его хочется касаться. (Очередное открытие.) (Хочется, чтобы он касался тоже.) (Маки думается, что она повредилась головой.) (Она крикливая чайка, океан кормит еë — она голодно цепляет рыбу.) Кровь исчезает на еë пальцы; пренадлежала ли она ему? — Маки, — выдыхает Юта едва слышно. Подушечки его пальцев на еë коже, но не там — он мог бы надавить ими, держа у еë глотки, сжать еë поверх ожогов и… Снизу вверх. Сквозные. Маки одëргивает руку. Избегает взгляда в глаза. Споласкивает ладонь, выключает кран. Юта поддерживает еë тело, когда она переставляет негнущиеся ноги, холод его прикосновений к голой коже почти обжигает. Он больше не говорит ничего, но в ушах продолжает звучать еë имя его голосом. Она не хочет, но вцепляется в его предплечья, чтобы не упасть — на пол и вообще. Падать Маки не нравится, но ещë больше не нравится держаться за кого-то другого, чтобы этого не случилось. А если она упадëт и «кто-то другой» не удержит, они упадут вместе и Маки будет виновата, Маки будет больно и «кому-то другому» тоже. Лучше идти самой. Так ведь надëжней, она привыкла, но пальцы цепляются за его предплечья. Маки косится на Юту из-под рваной чëлки. Рассвет из окон освещает его профиль ореолом мягкого розового света. Маки цепляется взглядом за цепочку с кольцом, выглядывающую из-под полурасстëгнутой формы Юты. От его футболки должно пахнуть едой и теплом, думает она. Уютом. Его прохладная ладонь знакомо задевает еë шрамы, но никаких болевых ощущений. Юта всегда касается так, чтобы не навредить. Если он упадëт из-за неë, с ней, если она упадëт с ним, из-за него — будет… Этого не будет, но если бы было — если бы Маки себе разрешила, если бы Юта оказался слабее и не смог удержать. Проверять Маки не будет. Она не наивная и глупости не любит. Истерика прошла; Маки не слабее и больше не будет, это было всего пару минут и не считается. Поход до туалетной комнаты и обратно отнимает всю еë энергию. Юта плавно опускает еë тело на койку, тяжëлая голова касается подушки. — Сколько у тебя времени? Маки произносит это в утреннюю тишину, и Юта рассеянно моргает, глядя в пустоту между ними. — Не знаю, — отвечает он. — Часа четыре, может даже шесть. Шаманов не хватает, в Токио много проклятий первого ранга, есть выше. — Обещай, что сейчас пойдëшь спать. — Маки наблюдает за тем, как в Юте собирается концентрация очередных бестолковых протестов, и возводит очи горе. — Если так нравится атмосфера здесь — ложись туда. Беззлобный сарказм: не хочешь спать один, хочешь рядом с кем-то? здесь ужасно, а ты дурень; оставайся. Юта опускает голову, но Маки успевает заметить на его лице бледную улыбку. Едва слышное «Хорошо» растворяется в воздухе, Юта под нарочито строгим взглядом идëт к противоположной стене — опускается на кушетку, смотрит взглядом «Слушаюсь, мэм», ложится так, чтобы видеть лицо Маки, складывает руки на груди, чтобы согреться, дышит размеренно. Мягкий розовый становится желтее, светлее, теплее. Соседка под своей простынëй ничего не говорит, дыхания не слышно, и кажется, что в этой комнате на самом деле жив только Юта — и Маки. Они молча разглядывают лица друг друга, и глаза Юты закрываются. Маки вслушивается в его мерное дыхание. Засыпает тоже.

Маи выглядывает из-за угла дома, вжимает голову в плечи, тревожно смотрит; Маки отвлекается на неë и получает пяткой в челюсть. Падает, хотя почти победила, ещë бы немного и… В ушах звенит, Маки пытается разглядеть его, но он стоит против света, тëмный силуэт. Наклоняется к ней, берëт за волосы, поднимая еë голову. «Надеюсь, не сильно подпортил твою мордашку. Симпатичное личико — единственное, чем природа наградила». Голос сочится надменностью, глаза остро сверкают. Думает немного и щедро добавляет: «Ну, может, телом ещë. В конце концов, главное для женщины». Резкий выдох через нос — Маки брызжет кровью на его рожу. Получает удар лбом в лоб, из глаз летят искры. Стукается о землю. Злой Наоя раздражëнно плюëт: «Только отца позоришь. Посмешище». «Снова ты нарываешься», — негромко сетует Маи, обрабатывая еë ссадины и ушибы. Они в дальнем углу кухни, из ноздрей Маки торчат огромные салфетки. «Он сам нарывается, — возмущëнно вскидывается она. — Снова называл меня всякими мерзостями, велел на кухню идти». Маи бросает на неë косой взгляд и возвращается к еë коленкам, льëт на них антисептик. «Промолчала бы. Ты же знаешь, что он ненормальный». Маки сжимает поднятый до бëдер край широких штанов, продолжая держать у лба свëрток холодного мяса, бурчит: «Здесь все ненормальные». «А ты на рожон лезешь постоянно. И выхватываешь». Маки дëргает плечом; «В следующий раз я окуну его лицом в грязь». Она заставит его жрать землю, он удавится своим «симпатичным личиком», Маки запихает всё это в его глотку и заставит сожрать с землëй. Еë силуэт будет против света. Они все удавятся. На щеке Маи красный след в форме ладони, руки спрятала, бросает на Маки предупреждающий взгляд. Мать разочарованной тенью за спиной отца. Маки сжимает кулаки, до боли впивается ногтями в кожу; еë колотит от ярости и невозможности ничего с этим сделать, накрывает отчаянием. Маи покорно опускает голову — хочет, чтобы Маки тоже. Маки не хочет ни чтобы Маи, ни чтобы она сама. Уходит.

Первое, что видит Маки, проснувшись, — пустая кушетка. Потом руки у еë лица перекрывают обзор: Иэйри меняет повязку, что-то там делает ещë; рукава халата закатаны по локоть, обнажая чистую кожу. Снова пахнет табаком, мазями. Утренние прикосновения Юты фантомно ощущаются на запястьях даже через часы сна. Светло. Время ближе к полудню, наверное, и от сна тошнит (не буквально, к счастью). Иэйри хмыкает, убирая руки от её лица. — Как оно? Маки переводит на неë взгляд, промаргиваясь. Вслушивается в своë тело, в ощущения. — Лучше, чем вчера. — Рада слышать. — Иэйри улыбается краем рта. Из-за еë уха виднеется сигарета, на халате какое-то пятно. Аура заëбанности Иэйри, кажется, на самом пике за все пару лет, что они знакомы, но даже так она идеально выполняет свою работу. Сколько она уже на ногах? Вероятно, дольше, чем выдержала бы без использования способностей на себе. Маки ловит себя на зависти. Ей нужно быть полезнее, чем то, чем она является сейчас, но тело всë такое же непослушное, тяжëлое, обугленное и ломкое. Если это Иэйри называет поразительной регенерацией, страшно представить, что было с Маки до того, как еë нашли на той станции. Иэйри заставляет еë подняться и снять рубашку. Разматывает бесконечные бинты слой за слоем, Маки давит шипение на выдохе вместе с ругательствами, потому что марля отходит вместе с чем-то, что вроде как было частью Маки, и это не особенно приятно. Она хочет прикрыть грудь, но не может: руки сгибать кажется слишком рискованным. Маки терпит. Косится на кушетку. — Он тоже выглядит гораздо свежее, — говорит Иэйри, кажется, проследив за еë взглядом. — Ты молодец. Маки сжимает губы и одëргивает взгляд, чувствуя, как горячеет лицо. Разглядывает теперь опустевшую соседнюю кровать. Соседка пропала куда-то. Может, проснулась; лучше бы так. Маки передëргивает. Пространство наполняется запахом мяты и непонятных трав, чем-то йодовым. Иэйри втирает этот запах густой консистенцией в спину Маки. После жжения приходит прохлада. «Ожоги чертовски сильные, ты знаешь, их даже обратной техникой не убрать. Чудом было вообще выжить. Поэтому…». Маки заторможенно моргает. Она ожидала чего-то такого. Ногами всë ещë вязнет в липком сне и далëких словах — надменных, болотных. Снова ложь. Всë это… У Маки бурчит живот; она в нерешительности сминает простынь около своих ног. Иэйри прикладывает что-то прохладное и обезболивающее к еë плечу. — Сейчас закончу с перевязками и… О. Одновременно с еë словами дверь за спиной Иэйри протяжно скрипит. — Я ещë не закончила, Оккоцу-кун, — негромко произносит Иэйри, даже не дëрнувшись, — кыш. Подожди в коридоре. Дверь тут же захлопывается и по другую сторону Юта выкрикивает беспокойное «Извините!» Хуже уже, наверное, некуда. — Не переживай, оттуда ничего не видно. — Я и не, — начинает зачем-то Маки и закрывает рот. Ну, по еë несчастной гордости жизнь уже, кажется, проехалась всем чем можно. Иэйри заканчивает с бинтами и надевает на Маки новую рубашку — свободную и не воняющую потом. Какая прелесть. Юта заходит после разрешения Иэйри и смотрит прямо на Маки. У него в руках пиала с синим узором и на лице подстëртая сном усталость. Иэйри забирает грязную одежду и кучу использованных бинтов, пожелтевших от мази, гноя и пота. Небрежно салютует свободной рукой. Они остаются вдвоëм. Совсем. — Привет, — говорит Маки. — Привет. — Юта у входа переминается с ноги на ногу и как-то неловко объясняется: — Дали ещë немного времени. В счëт сверхурочных. Иэйри-сан настояла… Маки сидит, опëршись спиной на стену через подушку, и разглядывает его прямую фигуру, белеющую в свете дня форму, блестящие от влаги волосы, лëгкий румянец на щеках. Светлые глаза, неотрывно смотрящие в лицо Маки. Она как будто впервые по-настоящему видит его: без поплывшего зрения или сознания, в свете дня. Юта отмирает спустя почти минуту, когда в тишине раздаëтся очередное бурчание живота Маки. Да боже. — Тебе нужно поесть. — Юта подходит к кровати и, чуть помедлив, несмело присаживается на еë край. Маки подбирается, как дикая кошка, и от своей реакции остаëтся только зло засмеяться. Она напряжëнно сглатывает, в памяти против воли всплывает утреннее шоу, которое устроило тело Маки (ни в коем случае не еë мозг, это был рассинхрон и вообще). Незаметно сжимает простынь и смотрит на то, как коротко двигается кадык Юты, как кончик его языка секундно касается тонких губ, как влажная чëлка легко щекочет его щëки, скулы. — Я помогу, — произносит он так, словно хочет за это извиниться. Маки позволяет здравому смыслу в очередной раз задавить больную гордость. Слабо кивает. Еë мысленная бравада в очередной раз оказывается пустышной, а времени на возведение новых стен не хватает. Почти критично. В пиале суп. Мелко нарезанные кусочки мяса и овощей, бульон пахнет почти вкусно. Юта придвигается ближе, подносит пиалу к губам Маки. Она отпивает немного бульона, держит это во рту, когда рука Юты, держащая тарелку, отстраняется, перебивает вкус лекарств. Потихоньку. Второй рукой Юта бережно касается скулы Маки — чтобы удобнее было, конечно. Пахнет мылом и ненавязчивым теплом; даëт Маки сделать глоток побольше, задевает пальцами мочку еë уха, внимательным взглядом цепляет еë. — Твоя сестра заходила. Она была здесь недолго и мы толком не общались, но… Суп почти застревает в еë горле. — Она?.. Маки не хочет слышать и знать, что с ней было. Лучше бы Маи посмотрела на еë изуродованное тело и про себя назвала дурой. «Я же говорила, я была права, тебе не следовало быть такой недальновидной и глупой, глупой, глупой, не следовало нарываться, как обычно ты, Маки». Что угодно, только не красные глаза в пол и немое отчаяние. Лучше бы продолжала ненавидеть еë. — В Киото. Иэйри-сан сказала, что передала через Утахиме-сенсей, что ты в порядке. Маки тяжело выдыхает. Одна мысль о том, что она заставила Маи переживать, невыносима. Вместо Маи поливает разодраные коленки антисептиком и выслушивает запальчивые речи Юта, но от этого не легче. Пусть ей будет плевать, потому что Маки всë ещё не отстроила разрушенные огнëм стены. И всë ещë ногами в приедливом чувстве, от которого так долго старалась убежать — на руинах полых стен, в окружении малодушных мыслей, сомнений, отстраивает по камушкам и кирпичикам, склеивает своими слезами-соплями в ответ на чужие прикосновения к подавленному внутри. Эта картинка — не она. Не должна быть ею. Юта кормит еë с рук — снова, — и рассказывает вещи, в знании которых Маки так нуждалась и услышать которые страшилась. Он говорит, говорит, говорит, заполняет дребезжащее пространство, сглаживает его сколы, соединяет осколки в цельное, чтобы Маки не порезалась. Суп заканчивается, и ладонь отнимается от лица Маки вместе со взглядом Юты. Непроизвольная паника, полоснув грудную клетку, качает Маки к нему, и она в ужасе пригвождает себя к подушке, успокаивая сердце. Не двинулась ни на дюйм на деле; Юта отставляет пиалу, разглядывает свои руки, что-то высматривает. В горле пересыхает. Слова вырываются сами: — Помыть волосы. — Юта оборачивается к ней. Маки рефлекторно сглатывает. Говорит рублëно, как шинковка, почти через силу. — Я не… не могу сама; сейчас. Всего раз, и… Юта улыбается краем рта, замешательство на его лице разглаживается. — Конечно.

Из горла Маки рвëтся всë, что множилось, росло и крепло в еë глупой, бесполезной голове столько лет, всë, что она, оказывается, так и не смогла подавить в себе. Ничего из этого она вслух не говорила никогда. Никто не слышал, как звучат эти слова, даже Маки. Она должна закрыть свой рот, откусить себе язык, впечатать лицо в подушку, чтобы заглушить звук собственного голоса. Что бы она ни сделала — оно грибком разрастëтся по еë внутренностям, облепит лëгкие изнутри, чтобы Маки захлебнулась в этом наконец, как самая настоящая соплячка.

Она до отрезвляющей боли кусает губы, сидя посреди ванной комнаты. Юта с сосредоточенным видом копошится в настройках воды, Маки сидит на низкой табуретке, пережидая приступ головокружения, и круглое зеркало на стене одаривает еë мрачным выражением. Дурацкая косичка никуда не делась, у Маки в руке канцелярский ножик для бинтов — Юта присаживается рядом с ней на корточки и берëт этот нож из еë рук, машинально оглядывая. «Срежь еë». Радужка из синей стали, на грани с серым; Маки небрежно поводит плечом. — Давай уже. Раздражает. Юта отделяет это от остальных волос Маки. Маки выдыхает: — Под корень. Он делает это. Идиотская тонкая косичка остаëтся в его руке. О Маки до Сибуи теперь напоминает, кажется, ничего (только устроенный кем-то хаос, который им остаётся разгребать). Еë образ в отражении теряет эту детскую нелепость окончательно — она взрослая, уродливая, и Юта просит еë наклониться назад, чтобы этой же рукой знакомо придержать еë затылок, чтобы поток воды оказался над ней и коснулся безобразия на еë голове от линии роста волос. Вода идеальной комнатной температуры; недостаточно чтобы сварить еë кожу, недостаточно чтобы смыть с еë мяса все эти следы, чтобы скальп слез недостаточно. Немного затекает за ворот рубашки, но Маки почти не чувствует, она вообще ничего не чувствует кроме отвращения и желания оказаться где-нибудь не здесь, а если здесь, то точно не собой. Юта рядом, сбоку, в футболке, закатал зачем-то брюки до колен и всë равно на этих коленях, чтобы чуть ниже Маки. Юта бережно отжимает лишнюю воду с еë волос, и Маки выпрямляется из этого положения. Смотрит на отражение, пока Юта выключает душ: полосатая рубашка на ней в тонкую голубую полоску на белом — типичная больничная. Мокрые волосы ещë смешнее, чем были. Юта за спиной, за Маки, не видно. Его руки втирают в волосы Маки шампунь. Как будто пытается снять височную боль — Маки бы никогда в жизни не позволила иначе, но твëрдые пальцы круговыми движениями через кожу по нервным окончаниям — знакомо отчего-то, как будто из далëкого сна ощущение. Шампунь пеной на голове Маки, и Юта не делает больше никаких нелепых причëсок, хотя, наверное, хотел бы. Если бы сделал — Маки бы ничего не ответила, она в его руках кукла, делай что хочешь, только лучше как можно ужаснее, чтобы могла оттолкнуть, да побольнее, и получить наконец в ответ — такое же, зло рассмеяться в желчной радости о том, что оказалась права, что жалеть не о чем. Секунда — мысль самоуничтожается. Жаль, что и Маки не может, жаль, что ей нельзя. Жаль, что единственные, кто это должны бы были с ней сделать, не захотят, потому что слишком нормальные, потому что ненормальная — Маки, раз всерьëз думает о них так, раз видит это оковами и единственным способом выжить. Пена утекает под ноги, и Маки шевелит пальцами в тонкой пенной воде на кафеле. Утекает в сливные отверстия вместе с ней — Маки снова наклоняется назад, смотрит невидящим взглядом в светлый потолок, Юта снова льëт на неë комнатную воду, смывает шампунь вместе со всеми коматозными днями в отвратительном жаре, в липкой коже, пропитанной едким, разъедающим потом. На пальцах Юты мозоли от катаны, подушечки жëсче, чем должны быть, такое обратной техникой, наверное, тоже не убрать. Может, его мозоли — как ожоги на Маки. Юта дышит через нос, почти сопит сосредоточенно, на фоне капающей на пол воды и его иррационально анестетических пальцев в волосах Маки. Это не ожоги, Юта не говорит, но всë в нëм — о том, что это его уцепка за настоящее, за жизнь; и снова — если это правда, то правда и то, что тело Маки в тех же мозолях от того, как сильно еë тело хотело остаться. (И в еë теле была еë душа и она хотела точно так же.) Юта молча поднимается с колен: смывает с них — с гармошки брюк на них — белое и мыльное, пахнущее цветочными травами, как волосы Маки сейчас; обнажëнная кожа ниже закатанных брюк тоже в пене от шампуня, Юта смывает и его, Маки смотрит на это и сглатывает вязкое, отрывает взгляд, перемещает под ноги, задевая свои бесполезно лежащие на бëдрах руки. Юта негромко предупреждает и наводит напор воды на еë ступни, прогоняет мыльную воду из-под них к сливным отверстиям в полу. Убирает душ, выключает воду окончательно, его ноги снова исчезают из ограниченного поля зрения, а затем на голову Маки ложится мягкое полотенце — Юта промакивает чистые волосы. Вот бы и внутри еë головы можно было так же, только лучше хлоркой, наверное. Маки сжимает, разжимает пальцы рук и ног, Юта стирает прохладные капли воды, щекотно бегущие по еë лицу и шее. Юта спрашивает, как она. Не болит ли спина, шея. Маки отвечает, что нет, потому что в самом деле, что ей сделается.

Он сушит еë влажные волосы — она сидит спиной к зеркалу и не видит себя, зато видит Юту: с чужими волосами копошиться ему нравится, вдруг понимает Маки; у Юты в детстве, наверное, были куклы — он мыл им волосы, лепил из пластилина еду и делал вид, что они способны это съесть, называл по именам и не ломал, не ломал, не ломал. Горячий воздух из фена снова мешается с холодным, как это было с водой, и Юта сушит еë волосы. Фен негромко гудит, Юта пропускает прядки через пальцы, расчëсывая и просушивая у корней. Маки почти качается на этих волнах, Юта то отходит назад, то останавливается перед ней, пальцами в очередной раз задевая лоб. Маки прикрывает единственный видящий глаз и представляет, что всë нормально.