break me down (build me up)

there is something i see in you

it might kill me

i want it to be true

[paramore — decode]

Инумаки ловит еë в коридоре, окидывает укоризненным взглядом, тащит на кухню. Маки неохотно плетëтся следом — его единственная рука держит крепко за запястье, чтобы не думала ретироваться, но она могла бы и так, Инумаки просто рассчитывает на еë совесть, и второй рукав его формы пустой — бесполезно болтается. Маки приземляется на край стола и даже покачивает ногами немного; если бы Инумаки мог, он бы ворчал, но он не может, поэтому сердито сопит. Аптечка тоже прямо на столе, он достаëт оттуда бессмысленные пластыри с перекисью, хотя ничего из этого на самом деле ей не нужно, льëт неаккуратно выученым движением на еë подбородок шипящее и горячее, ссадина печëт, хотя до этого не чувствовалась, пара капель стекает на майку. Маки хочет слезть, но Инумаки вместе с глухим «Гонбу» достаëт пластырь и смотрит непривычно строго, как-то устало даже. — Ну что, — недовольно бурчит она. — Всë окей, просто пара царапин. — Коцуобуси. Маки снова болтает ногой в напряжении. Под еë взглядом Инумаки вскрывает упаковку и отрывает защитную наклейку зубами; лепит большой квадратный пластырь на подбородок Маки, неодобрительно пыхтя. — Я тебя не просила, — отвечает она почти раздражëнно. — Мы спарринговались, только и всего. — Лосось, — произносит Инумаки совсем уж саркастическим тоном, и Маки всë-таки закатывает глаза. — Нам нужно меньше думать о таком. А ты стал таким же, как он, — она говорит это грубее, чем хотела, но она слишком устала, и дразнит следом: — Ворчливый старикашка. — Инумаки пихает ей в рот подсохший зефир, который достал не пойми откуда, — хочет еë чем-нибудь заткнуть, как будто она часто такое болтает. Ну наверное. Маки выплëвывает этот зефир, успевая в полëте поймать, и без особого энтузиазма пытается запихнуть уже в рот Инумаки. Она криво улыбается по привычке, когда Инумаки упирается единственной пятернëй в еë лицо и с усилием отводит еë голову подальше от себя, и Маки сопротивляется только для вида, почти падает на аптечку за своей спиной. Измазаный приторной зефирной крошкой Инумаки качает головой и как будто хочет назвать еë садомазохистической дурой. У неë грант на бестолковые попытки почти до конца месяца и, может, жизни соответственно, как знать. Она ни в коем случае не в отчаянии. После спаррингов Маки не даëт ему использовать на ней обратную технику. Юта смотрит тревожно, но не спорит никогда, потому что знает еë — без толку. Терпит, терпит, терпит всë, и это раздражает. Маки ненавязчиво проходится по его болевым точкам, иногда упускает себя и нарывается сильнее обычного, колет как-то надрывно, а он просто терпит и ударяет именно тогда, когда она готова, и это не работает, всë не то, фоново думается, что нужно ещë сильнее — гораздо, гораздо, так, как он не сможет, как не умеет с ней или с кем-то из них, а она умеет. Маки злится каждый раз, но только когда она с ним. Какой-то спусковой крючок. Маки не лает, не рычит, но с неë бы сталось. Инумаки смотрит осуждающе. Маки отворачивает лицо, не выдерживая. Им так невнезапно нужно чтобы она вернулась и была нормальной, но правда в том, что нормальной она не была никогда — это росло в ней всю жизнь, пускало в еë плоть корни, чтобы детонировать от рук уничтоженного не ей Дзëго, от одного дня в стëртом ей с лица земли клане Дзенин. Он же поддувает в пламя в попытке задуть, думает, что она не хочет, но делает его только больше, пока она не решит, что с неë хватит. А она не решит, пока он не прекратит и не даст догореть. Всë, что ей осталось. Маки не просто лай и рычание в глотке — она злая и дикая, она кусает протянутые ей пальцы до крови, впечатывает его щекой в пол и недобро смеëтся: победила. Маки знает только одно — она злющая до безумия, но об этой злости вспоминает только с ним. Маки боль не нравится, не нравилась никогда, но она за ней бежит в самое пекло. Всегда ей нужно было больше, чем было, потому что не было ничего. Юта дышит в землю, она коленом прижимает его тело, упирается в поясницу, удерживая его руки, сама сплëвывает в сторону немного железа от прикушенного языка, отпускает. Смотрит на свои ладони, на запястьях шрамы-ожоги обрываются, и странно, почему она не скукожилась вся целиком.

Юта предусмотрительно не бьëт в лицо, но у Маки такой принципиальности нет — она изворачивается и не глядя вписывается концом бо точно ему в челюсть, успевая ногой выбить оружие из его рук. Юта в полупадении глухо переводит дух и тут же хватает свой потерянный мгновением ранее посох, чтобы ударить им поперëк оружия Маки. Маки почти задыхается от восторга, когда Юта пытается одновременно с этим ступнëй попасть по еë ногам — толчок ощутимый, но вполне терпимый, поэтому она тут же восстанавливает равновесие: в полевых условиях этот недостаток физической силы восполнила бы его проклятая энергия. С ним сегодня уже тренировался Годжо — Юта взвинченный, наэлектризованный, не отошëл ещë. Маки этим пользуется и едва не получает чужим бо в шею, останавливая удар своим. Юта поддувает в пламя даже стоя у самого края, а кочегаром быть не хочет. Спрашивает, запыхавшийся, в порядке ли она, Маки отвечает как обычно — делает выпад, в пару комбинаций выбивает у него почву из-под ног, опрокидывая его на спину. Юта издаëт задушенный кашель, когда посох Маки прижимается к его горлу. Она горько и зло ухмыляется, дышит загнанно. Маки думается, что она — павлова собака или как еë. С детства самого. Условный рефлекс или, может, это в её генетическом коде вообще. Реакцией на боль — сильнее, в кучу, не допустить больше, спасти себя саму как и всегда, убедиться в своей правоте. Снаружи она ломаться привыкла, теперь не станет, потому что еë тело из стали, непробиваемая почти оболочка, идеальная машина для убийств, чудовище или как ещë там называли. Она скалится на руки помощи, потому что они ей не нужны, дзен практически абсолютный, она живëт моментом, настоящим — в настоящем ей не хочется, чтобы еë ломал кто-то вроде Оккоцу Юты, — ей просто нужно, чтобы это сделал он сам. Этими руками, на которых чужая кровь, масло от куриных крылышек, пена шампуня, тяжесть тела Маки. Ну же, так немного, ты же зол, а я такая невыносимая, это специально для тебя, слушай и смотри, впитывай, отражай. Маки ему не особенная и никогда не, а он ей — острая игла, сквозная, снизу вверх без побеждëнности, сверху вниз без отвращения. По-другому не может, и Маки злится, злится, злится. Она вспоминает только с ним, насколько сильно может быть зла, думает, что отпустила так, но давится липкой ложью, когда Юта ладонью отнимает от своего горла еë тупое оружие, рвано выдыхая; тяжело поднимается, эти свои ссадины тоже не залечивает, (взглядом прибивает к стене, нависает сверху и всë ломает, ломает, ломает, но) почему-то только смотрит, покрепче перехватывает посох. Маки с выдохом-рыком срывается на него. Заносит бо для некрасивого, грубого в своей прямоте удара.

Свою человечность Маки уничтожила без остатка, своë бесполезное человеческое сердце выбросила — раненое, оно весит тяжелее и, камнем привязанное к Маи, падает, растворяется в темноте вместе с ней. Маки не чувствует ни сожалений, ни жалости, их украли вместе с еë сердцем, вместе с Маи, в которую Маки сама неосознанно вложила этот смысл. Всë к этому шло с самого начала. А Юта продолжает удерживать еë над бездной и кочегаром быть не хочет. Ломается Маки почему-то всегда только рядом с ним. Еë никто никогда не спасал, поэтому Юта — Юта ломает еë изнутри, но по-другому. И времени на возведение новых стен не хватает. Почти критично.

Он смеëтся, закрыв глаза и запрокинув голову, — плечи дрожат, брови домиком, слабый румянец. Трогательный. Маки прячет руки, чтобы не потянуться к нему, заламывает пальцы. Косится из-под неровной чëлки.

Маки больше не злится, потому что как отбросить всë еë научили, но как отбросить это — нет. Об это ломаются еë ржавые сваи, и ржавеют они только от единственного водного-водного-водного взгляда, в котором она захлëбывается, потому что он сквозной, режет еë существо; вскрытая им, она хрипит, но продолжает гореть даже в этой воде. Камень на камень и склеить, спаять чем-нибудь, что под рукой, а если под рукой ничего нет, то оторвать от себя, еë клей — убедить во всëм себя саму, чтобы не рассыпаться на щепки и тряпки. Она смотрит на мир обоими глазами, но мир перед ней виснет, глючит, дрожит от жара, еë взгляд чистый, идеально ясный, у неë ни сожалений, ни сомнений, у неë перед лицом его лицо и непрохладный водный взгляд, и она сопротивляется, камень на камень и склеить, пока не разглядел и не сделал вид, что не смог, не сделал вид, что она действительно сильнее и побеждает каждый раз. Ломается Маки почему-то всегда только рядом с Ютой. Он смотрит сбивающими с ног прибоями, в его море-океане обычно штиль, но Маки — Маки сама виновата, она вулканическим порывом подрывает глубокое дно, смещает земные плиты, и еë сносит чужим цунами. Еë ржавые сваи ломаются об Оккоцу Юту, и она обрушается в воды практически такие же бешеные, как она сама. Она выныривает и хватает ртом обжигающий горло воздух. Оккоцу Юта не хочет быть кочегаром, но придëтся.

Он слишком близко, и небо Маки рушится в них с яростным в своëм отчаянии грохотом, резонирует бессистемным пульсом, руками Юты на предплечьях Маки, держащих еë слабое тело от падения, держащих еë на дистанции от угольков, пепла, из которого она уже давно должна была подняться, отбросившая всë, чтобы суметь достигнуть совершенства в разрушении как форме существования, перегоревшая для своего блага с целью просто быть — одной, чтобы ничего не сжимало оковами еë несущие сокрушение руки и не смотрело так. Юта от своих к ней касаний коррозией по еë рукам и по следам от непотухшего огня. Юта сжимает еë, как ураган, в своих ладонях, удерживает перед собой, заставляет смотреть в своë лицо. Радужка из синей стали, на грани с серым; Маки в отражении — все молнии, грозы, она его небо разрывает горящим электричеством, как он разрывает еë. Маки сбрасывает его руки и толкает его на землю, на пол спортзала, а он не отпускает, берëт еë снова, и она падает за ним, на него — она даже ещë не разошлась, перед глазами от злости всë плывëт, и Маки подбирается дикой кошкой, готовой напасть, дышит всем телом, еë качает к нему и от него, сваи потонули в глазах Юты, но она вынырнула так и продолжает хватать ртом обжигающий воздух. Маки толкает его от себя, себя от него, но на самом деле не отпускает и смотрит вперëд, остаточно назад. Она его идиотские израненные ей же руки припечатывает по сторонам от тела, как он должен был еë, чтобы наконец-то доломать уже. У Юты чёрные волосы — обсидиан, и зрачки тоже, огромные отражением кошмара Маки, вытесняют радужку и под тëмными ресницами снова смотрят на неë сквозными. Маки держит его, почти рычит. — Оттолкни меня. Юта еë тоже держит, но по-другому, спрашивает просто и прямо в своей наивности: — Почему? — Потому что это делает тебя слабым. Сделаешь сейчас — сможешь и потом. Я уйду, все остальные уйдут — что останется от тебя? Будешь проливать свою кровь ради кого? Еë тирада ложится на его тяжело вздымающуюся грудь, но он под ней не задыхается, он знает, он всë знает, но всë равно не двигается. — Может, ты и права, — произносит он ровным тихим голосом, перекрывая её сердцебиение, и это ощущается пощëчиной. — Чтобы существовать… мне всегда нужны были связи. Люди рядом. Так уж вышло. Вероятно, я мог бы правда попробовать быть независимым, как хочешь ты. — Он дëргает уголком губ в тени полуулыбки. — Только без крайностей. Просто связи делают меня сильнее. — Твои связи — уязвимость. Никакая не сила. Мне это не нужно, — она пытается отдышаться. — Ещë не понял? — Очень неоднозначные сигналы, — признаётся Юта, взгляд бросает вправо, туда, где одна из еë ладоней вжимает его запястье в деревянный пол. Улыбается чуть светлее сквозь свои и еë цунами, молнии, камни, грозы, ураганы и всë остальное, сквозь весь этот хаос. — Почему сама не оттолкнëшь? Раз уж решила так. Ты всегда это делала без проблем. Она чувствует, как искажается еë лицо. — Я не могу, — выдыхает она, и Юта целует еë, приподнявшись. Он хочет не в слом, а в перестройку, понимает она. Такую болезненную, потому что Маки так отчаянно двигалась от противного, но прохладные ладони удерживают еë в этом новом теле, в этой оболочке — Юта держит Маки, даже если запястья его стискивает из последних сил она. Слом не с посылом уничтожить — Маки такого не видела, не знает, понять не может. Она его отталкивает, отпихивает ладонями в грудь и обеими лопатками в пол, подмороженные губы сжимает в полоску. Пока она жива, у неë этот конченый грант — бестолковые попытки, концентрат противоречий, тренировочные и не особо бои. Чтобы раз за разом. Юта еë почти опрокидывает, поднимая своë тело с неожиданной силой, и тут же ловит, пальцы — на еë запястья, лицо — напротив, прямой, открытый взгляд. Приземлившаяся между его ног Маки рывком сбрасывает его руки со своих, впивается ими в его плечи, чтобы оттолкнуть. Над его океаном метает дикие молнии, в груди давит шипение, утробный рык, всë это ожесточение и сковывающий страх. Она — разваренная кость, полая и хрупкая; лишь надавить, чтобы в крошево.

У Юты такой милый вздëрнутый носик, полуночные глаза и успокаивающие руки, и Маки ревëт, когда понимает это.

Он обнимает еë, прижимает голову к своей груди, гладит волосы, пока она рыдает на его руках — тяжëлая, безумно тяжëлая, она была и будет, пока не освободит свои руки от этих оков, не освободит себя окончательно, не забудет, где спрятала своë человеческое сердце, не забудет, почему не могла забыть до сих пор. Он гладит её волосы и шепчет выше уха, какая она хорошая, хорошая, хорошая, как будто это когда-либо имело значение, как будто Маки имеет право слушать это, как будто ей не плевать, что о ней думают остальные, что думает он. Маки сжимает его плечи через футболку, чтобы оттолкнуть, чтобы стать растением и пустить шипы, чтобы быть ещë крепче, но этого не нужно: Юта сам не отпускает и держит сам, Юта рядом, рядом, рядом; если бы она была растением, он бы еë поливал, кормил, говорил с ней, рассказывал, какая она красивая и как она ему нравится, потому что ему нравится всë живое, и растения всегда красивые, а у него без вариантов живые, и ранят они не специально, но Маки шипами пронзает его кожу и ударяет током в нервы. Она кровавая, полная луна и всех волков спускает на него, чтобы он разрубил всë к чëртовой матери, чтобы головы летели, грудные клетки и животы пронзались насквозь, вспарывались, чтобы уничтожил еë зверей без остатка, чтобы она могла его отпихнуть уже до конца, выбраться из ловушки его заживляющих рук. До го реть. Запереть туши убитых этими его руками зверей обратно в себя, убедиться, запомнить и принять, продолжить с ощущением наконец разломаных костей и не вспоминать ни о каких сомнениях, ни о какой злости, ни о каком полыхающем в ней человеческом сердце, которое эти бешеные волки охраняли от него. Юта приручает каждого зверя в ней и принимает их, как своих. И они его не разрывают на части, потому что это он должен их, потому что это так не работает, а Маки слишком зациклилась, еë дробит изнутри, она на излом рядом с ним, как всегда. Ломается Маки почему-то всегда только рядом с Ютой. Оккоцу Юта не хочет быть кочегаром, но если всë же придëтся, то сделает это по-своему.

Юта напротив, она сжимает пальцы на его плечах и никакая ткань это не смягчает, Маки остаточно колотит, но это, наверное, только начало. Юта мягко снимает с себя одну из еë рук и отводит в сторону, ведëт носом по шрамам от локтя до свинцовой кисти, которую держит в своей, как какой-то цветок, переплетает пальцы с еë, сухими губами касается еë кожи, рубцов на ней, рассматривает их почти с благоговейным трепетом, щекотно дышит. Места его касаний тлеть перестают, Маки вся — эти ожоги, и они дымятся, и Юта меняет направление ветра, чтобы Маки этого не чувствовала, чтобы смотрела не через дым и искры. Взгляд — океаново-звëздный, он прячет край, за которым кончится Маки. Она точно умрëт из-за него, она закончит брошенная у энгавы, у чьих-то ног, у превосходящей силы, сумевшей отбросить то, что она так и не смогла. Вторая ладонь Маки сжимает плечо Юты, как он цеплялся когда-то за край еë футболки, потому что ужастик был слишком ужасным, потому что он боялся и она могла защитить, а теперь. Юта смотрит на неë, и Маки кладëт покрытую его же невидимыми отметинами руку на его щëку, соскальзывает к уху и волосам. Она говорит: — Во мне намного меньше, чем ты видишь. Почти ничего. Юта наклоняет голову. — Это не так. Она горела всегда, но это было другое пламя, и Юта тоже всегда был эгоистом по-своему: он замерзает и в ней есть что-то, что его от этого может уберечь. Всë честно. Поэтому ток работает, и обезоруженные волки Маки засыпают у ног разрушительно мягкого Юты. Юта отклеивает пластырь Инумаки с еë подбородка и целует то, что было спрятано под ним. Пальцы на ногах поджимаются. Он не использует обратную технику, но ему и не нужно: он с еë телом и тем, что было внутри, делает абсолютно всë, что она запрещала так долго и всем остальным, и ему в особенности. Он говорит об этом ей в губы, накрывает их своими, и Маки проглатывает его слова, не подавившись, потому что Юта еë перенастраивает, хочет сбросить даже дальше заводских настроек, до самой идеи — и голыми пальцами оборвать все провода, обесточить, как однажды уже сделал с Итадори. — Любишь? — охрипше повторяет за ним Маки, и еë рука сама сжимает волосы на его затылке, наверное, слишком сильно. — Это всë ещë больше, чем я могу тебе дать. — Я готов, — выдыхает он и мельком заглядывает ей в глаза, тут же касаясь носом и губами шрамов на еë щеке. Юта ждать привык, ждать ему не страшно, потому что у него есть эта дурацкая вера в завташний день и в то, что сегодня он попытается сделать всë так, чтобы жалеть не пришлось, сделать всë правильно. Маки в «завтра» не верит и поводов для сожалений у неë больше, чем она бы смогла когда-либо в себя вместить, но она отдаëт это Юте, чтобы он в случае чего верил и переживал ошибки за них двоих, потому что если ему достаточно — то Маки нет и никогда не было. Даже с этой чёртовой новой оболочкой с недовершëнной перенастройкой.

Она не помнит, каково это — плакать в материнское плечо, эта вещь откуда-то из далëкого детства, но ощущалось, наверное, как-то так. Еë выворачивает наизнанку, когда она крепче вжимается в тело Юты, когда она в его руках обнулëнный ураган и ничто, и Юта продолжает удерживать еë, выпускает из неё и сопливого ребëнка, и скалящихся зверей, успокаивает их всех своими нежными руками, обнажает Маки полностью, так, как никто до него. И это так больно, так чертовски больно. И тут же — его анестетические руки, диссонансно возвращающие к реальности и осязанию всего, что с ними. — Твоё сердце, — шепчет Юта, замирая над ней, и она вжимается в него так сильно, что, кажется, вот-вот станет его частью. — Сохрани его для меня. Имеет в виду их всех. Финального босса она проебала. Маки царапает его лопатки, почти задыхается, содрогаясь в беззвучных, бесслëзных рыданиях и в этом обжигающем чувстве. Оккоцу Юта не хотел быть кочегаром, но ему пришлось, и это — это слишком даже для неë, все еë составляющие в его руках рассыпаются, тут же собираются воедино, как пазл, как ремикс. Она надеется, что Юта правда достаточно сильный, чтобы защитить их обоих, когда в конечном счёте она, поверженная и несовершенная, упадëт к ногам кого-то кроме него. Канат еë сожалений-сомнений мокрый от ядрëных слëз и напитавшей его крови — от жара огня становится меньше, короче, как севшая после стирки дешëвая майка. Юта берëт Маки за руку раньше, чем она упадëт. Пламя утихает, ему больше негде гореть — это точка, перед которой Маки проигрывает, но проигравшей себя не ощущает; Юта поднимает еë из обломков, из пыли и пепла, она цепляется за протянутые руки не зубами, но своими руками; продолжает крупно дрожать под ним, перед ним. Она смотрит в его по-прежнему океаново-звëздные глаза, смаргивает плывущее пространство, смотрит на тяжело вздымающуюся грудь Юты, через раз задевающую еë. — Без крайностей, — повторяет Маки, осознавая. Снова поднимает глаза. Говорит слабым голосом, даже не пытаясь отдашаться: — Если сможешь без крайностей — будешь сильнейшим, Оккоцу Юта. — Я ещë учусь, — улыбается он как-то криво. — В том числе на ошибках. Своих, чужих, не важно. Маки, я… я постараюсь. Она тоже постарается. Чтобы ему не было слишком уж тяжело.