Гладиатор

Рик резко, злобно сплюнул прямо себе под ноги, в горячий раскалённый песок. Он сидел на жёсткой низкой скамейке, отчего приходилось слишком высоко задирать коленки, поигрывал гладиусом - мечом, который совсем скоро следовало привязать к ладони, чтобы не выронить во время боя. Места рядом с ним пустовали: другие гладиаторы предпочли сбиться в кучу подальше от молчаливого и неприветливого, а порой даже грубого Санчеза. С кем-то из них ему придётся сегодня биться. Может, даже вон с тем заморышем в одной только набедренной повязке, у которого еле заметно подрагивает от страха нижняя челюсть, а израненные грязные ступни прижимаются друг к другу так, будто желают слиться в одно целое. Что он тут вообще делает, оборванный новичок? Будет первой жертвой, чтобы толпа не мучилась в предвкушении крови, это точно. А может, в противники ему достанется этот громила, который деланно равнодушно ковыряется отросшим ногтем в зубах. Этот обросший орангутанг ленив и неповоротлив, всегда идёт на таран, упрямо сведя к переносице густые чёрные брови: ну один в один горилла. Рик часто наблюдал за его боями, но уважения ему этот боец не внушал. Перед тем, как их выпустят на арену, будет, конечно же, массовая казнь. Надо же как-то разжечь азарт зрителей, с рёвом толпившейся на трибунах огромного Колизея. Люди любят, когда много крови, много страданий, и под конец их обезумевшие вопли, в которых звучит первобытное желание убивать, может усмирить лишь властный жест Императора. Охранники в блестящих доспехах и ярких красных перьях, торчащих из высоких шлемов, стояли перед решёткой, ведущей на арену, и, казалось, совсем не замечают гладиаторов, мирно, вполголоса, общаясь между собой. До Рика доносились обрывки их разговора, и он понял, что они делают ставки на тех, кто выживет в этом кровопролитном бою, немного лениво и беззлобно переругиваясь. Один из них ставил на него, на Рика, как и большинство, у кого были деньги и хоть немного мозгов, а второй отчего-то считал, что в этот раз бой окончится обоюдной смертью. «Ага, сейчас, мечтай», мысленно процедил Рик, «Так я тебе и подохну, на пороге к моей цели». Зверей на этот раз не будет, впрочем, оно и к лучшему. Рик успел многого натерпеться от голодных одичалых львов, которых спускали на него в начале его «гладиаторской карьеры», утробно рычащих и хлеставших себя по бокам тонким хвостом с густой кисточкой. Его тогда только-только поймали завоеватели и вмиг из уважаемого, в небольшом поселении, человека, он стал пленником, у которого был только один шанс выжить: убить всех, кого выпускали против него. Первыми противниками всегда были львы. Всегда. И Рик не был исключением из этого правила. Как только более-менее срослись кости на, сломанной во время избиения, ноге, его вытолкнули на небольшую аренку с раскалённым песком, который засасывал голые ступни, один на один с таким же раненным и пленённым, как и он, львом. Этот гигантский кот утратил всё величие, которое могло за ним наблюдаться в дикой природе, когда он лежал на большом тёплом камне, окружённым лучшими львицами из его прайда и лениво поедал остатки пойманной с утра добычи. Озверевшее животное, голодное, забитое, так же отчётливо, как и Рик, понимавшее: победителем выйдет только один из них. Санчезу дали — даже не копьё, лишь его жалкое подобие — остро заострённую палку и любезно швырнули рваную набедренную повязку, пропитанную чужими потом, кровью и засохшимися, подозрительного вида, выделениями, но Рик не брезговал. Он моментально посадил себе занозу, неудачно взявшись за псевдо-копьё, но всё его внимание было устремленно на кружащего по арене льва. И Рик тоже кружил, на полусогнутых ногах, будто готовых вот-вот опустить его на четвереньки, и он внезапно ощутил странный прилив сил и воли к жизни: первобытная человеческая вседозволенность здесь не сковывалась, а выпускалась наружу, расцветала во всей красе, и вскоре Санчез сам начал тихо рычать, глядя льву в глаза, прямо в сузившиеся кошачьи чёрные щёлочки. С трибун за ним к нескрываемым любопытством наблюдали другие гладиаторы — бывалые воины, идущие на твёрдом пути к свободе, либо решившие остаться и тренировать новичков, которых не убивали в первые три-четыре боя. Рик видел их краем глаза и мстительно хотел — желал всем своим существом — договориться со львом, чтобы они вместе набросились на этих мучителей и разорвали их на множество кровавых лоскутков. В начале он ненавидел всех вокруг, в последствии — никого. Бросок льва он, конечно же, прозевал, увлёкшись воодушевлёнными мыслями о возможной свободе человеческой жестокости в дикой природе, и с трудом увернулся от гигантской, тяжёлой лапы с кривыми, чёрными от грязи, когтями. Прямо перед его лицом раскрылась пасть с плоским шершавым языком, присущем всем из семейства кошачьих, и частоколом жёлтых зубов. Не долго думаю, Рик сам заорал, голосом, идущим откуда-то изнутри его, и со всей силы вонзил своё хиленькое оружие прямо в эту розовую вонючую пасть. Кончик языка конвульсивно дёрнулся — Санчез подметил это с особым удовольствием — и лев странно закашлял, силясь вытолкнуть палку изо рта, пятясь назад и мотая косматой большой головой. Зверю не удавалось избавиться от занозы, его пасть стала наполняться вязкой слюной, которая вперемешку с кровью обильно стекала на слипшейся песок и пушистые лапы. Рик стоял, распрямясь во весь рост, и без страха, с интересом наблюдал за львом, жадно вдыхая раскалённый воздух и буквально чувствуя, как трепещут его ноздри. Кто-то сверху скинул перед ним настоящее копьё — с железным наконечником, тонким, но необычайно острым, удобной обмоткой на ручке и даже с какой-то гравировкой. Санчез же и головы не поднял, чтобы посмотреть, кто из зрителей оказался столь любезен. Он медленно, спокойно подходил всё ближе ко льву, который, заметив его приближение, зарычал и заскулил ещё громче и яростнее, стараясь внушить ужас, но Рик чувствовал только мрачное торжество, полностью охватившее его натуру, он целился в шею, где у всех живых существ бьётся одна и та же живительная жилка. Изловчившись, он резко скользнул подо льва и вонзил копьё прямо в неё, прямо в эту пульсацию на толстой шее, и на его лицо ярким фонтаном брызнула алая тёплая кровь. Рик вылез из-под туши, жадно облизывая губы, впитывая кровь поверженного соперника каждой клеткой своего, дрожащего от радостного волнения, тела. К нему на арену спрыгнуло сразу несколько гладиаторов, они одобрительно качали головами, что-то говорили ему, и Рик понял, что он остаётся в этом притоне животной ярости и жестокости, от которых можно больше не прятаться, которые можно не скрывать. С тех самых пор он уверенно двигался только вперёд. Он старался ни с кем тесно не общаться: не хотелось сегодня делиться с человеком рассказами о прошлой жизни, а завтра убивать его по приказу ревущей толпы. Рик всегда смотрел в глаза своему противнику, когда убивал ему, как и в первом своём бою. Он был верен традиции, которую сам же и придумал. Ему хотелось поймать тот момент, когда искра бесследно исчезает из живых глаз, стоит сердцу остановиться, пронзённому клинком или копьём. И Санчез всматривался в лицо поверженного, долго и упрямо, пока, наконец, не терял надежду поймать то мгновение, и тогда он поднимал голову на толпу, встряхивал вечно лохматыми голубыми волосами и издавал громкий победный рык, подобный тому, что издавал его первый противник, когда был ещё жив. Слава Непобедимого Рика быстро расползлась по всей Римской империи, и скоро каждый мальчишка на улице, играя в гладиаторов со своими товарищами, мечтал быть за него, за Самого сильного, Самого жестокого. Рик начинал с маленькой аренки, едва закрытой хлипким заборчиком, имевшей всего два ряда кособоких лавочек, где-то на самом окраине Империи, недалеко от его Родины. Но постепенно, когда он побеждал всех тех, кто был самым сильным до него, его перевозили в городок побольше, и Санчезу это чертовски нравилось. Нравилось, с какой опаской смотрят на него остолопы-охранники, приставленные к перевозимым гладиатором и с каким почтением смотрят на его худое загорелое тело женщины, забредавшие порой на его выступления. Каждый раз, когда Рик появлялся на новой арене, об этом знали уже все: и жившие там ранее гладиаторы, и шалопаи-мальчишки, разносившие радостную весть по грязным улочках и, казалась, каждая шавка встречала его въезд громкий приветственным лаем. На новом месте Санчез держался обособленно, глядя на своих невольных сотоварищей свысока и презрительно. Он вглядывался в пульсирующие жилки на их тонких серых шейках, и уже в красках представлял на них кончик своего меча. Заговаривать с ним решались редко, слухи о бесчеловечной жестокости Рика бежали вперёд него, да и его угрюмый мрачный взгляд всегда колко останавливал любого, кто хотел к нему подойти. Во время дебюта на новом месте, Рик всегда был стремителен и грациозен, он сравнивал себя с чем-то между змеёй и кошкой, гибким, безжалостным Санчезом, которого откровенно боялись гладиаторы и боготворили трибуны. А однажды, к удивлению Рика, он обнаружил в одном из бараков, в котором по обыкновению жили гладиаторы при аренах, женщину, с длинными чёрными волосами, спутанными в один грязный, сальный комок. Упругие груди, облачённые в полустёртые доспехи, манили к себе всех остальных обитателей барака, но женщина смотрела на них воинственно, и не расставалась со своим гладиусом, обнимая его даже ночью. Рик чувствовал к ней странную неприязнь, и держался как можно дальше от ней, не задерживая взгляда ни на её больших грудях, ни на пышных бёдрах, ни на пульсирующей жилке, так ясно выделяющейся на гладкой женской шее. Наверное, он боялся поддаться ещё одному сильному инстинкту, сопровождающим животных во все времена. Он не хотел отвлекаться от образа расчётливого убийцы, не хотел никому отдавать своё тепло — это было единственное, чем он дорожил и что у него было. Но в одну из ночей она сама пришла к нему. Он услышал её рваное дыхание над своим ухом, а затем на удивление нежные пальцы тронули его за плечо. Рик открыл глаза и лениво повернул голову, хмуро оглядывая её обнажённое фигуристое тело, а особенно сочные груди, манившие к себе и, как казалось, так ладно они могли бы устроиться в его шершавых огрубелых ладонях. — Эй, — голос у неё был низкий, почти что мужской. — Чего тебе? — грубо, но шёпотом, чтобы не разбудить бойцов, сопевших вокруг них, отозвался он. — Я хочу тебя, Рик. — Пошла ты… — зло бросил он, и снова повернулся на свой бок, зажмуривая глаза. Женщина предприняла ещё одну попытку соблазнить его, но, получив мощный удар в нижнюю челюсть, отчего клацнули её ровные белые зубы, отошла, и Рик слышал, как она одевается, тихо матерясь и стараясь не шуметь. На следующий день они сошлись в последнем бою. Он смотрел на неё снизу вверх, и его голубые пряди светились для неё в свете полуденного солнца, словно кудри какого-то жестокого ангела. Его копьё давило ей на шею, и Рик ощущал пульсацию крови через всё древко и рев толпы — «У-бей её! У-бей её!» — вторил этому такту. Без всякого сожаления, Санчез сделал всего одно крохотное усилие, и тонкая струйка крови запачкала ему сандалию и повязку. Он скривился, наблюдая, как тускнеют её серые глаза. Он всегда думал, что искра жизни исчезает резко, как пламя свечи, погашенное сильным порывом ветра, но, оказывается, она угасает постепенно, ещё тлея, будто угли некогда большого костра. С этого случая, Рик стал ещё более нелюдим, и больше ни с кем не заговаривал даже в случае острой необходимости. Он не хотел чувствовать себя обременённым перед противником, который ещё вчера мог быть его товарищем, другом, и единственным хранителем его истории, которая вскоре всё равно должна была сгинуть в зыбучих песках арены. Он не запоминал лица тех, кого убивал, почти все люди были для него одинаковы и похожи между собой, как две капли воды. Сначала пытался было считать свои победы, даже вырезал на руке отметки, но потом надоело и показалось до тошноты бессмысленным. У Рика была всего одна цель: Колизей, встреча с Императором и долгожданная свобода, и он шёл к ней, к этой манящей, но далёкой цели, переступая через груды тел людей и животных, которых он лишал углей сладострастной и яркой жизни. Жертвы, трупы, неуёмная ярость — ради свободы. Фонтанчик крови, конвульсии, страх в чужих глазах — ради Колизея. Изящное убийство, одно за другим, не свойственное варварским гладиатором — ради встречи с Императором. Рик не знал, какой он, этот великий Император, который дарует ему свободу или — как знать — сделает своим телохранителем. Истории об этом передавались шёпотом, но Санчез знал о них, и где-то в глубине души ему казалось страшно заманчивым быть приближённым самого Императора. Он гнал от себя эту мысль, представляя себя свободным, среди скал, в которых он родился и вырос, и пустынь, которые стали для него вторым домом, а не перешедшем из плена в другой. Четырнадцать лет — вот время, которое понадобилось ему для того, чтобы дойти досюда. Рик сидел, разглядывая свои стёртые сандалии и плевок аккурат между ними. Его первый бой в Колизее. Сначала они разбредутся по парам, по всему периметру гигантской арены, потом количество противников будет всё уменьшаться и уменьшаться, пока не останется всего лишь двое. Двое претендентов на свободу и милость Императора. У Санчеза хищно заблестели глаза. Если это будет не он, то он самолично вырвет у себя сердце и кинет кровавый сгусток мышц прямо под ноги Императора. Впрочем, это казалось столь же иррациональным, столько мысль, например, о том, что члены Императорской семьи вообще не явятся на кровопролитное зрелище. «Они придут, ублюдки», отчего-то злобно подумал Рик, будто держал какую-то давнюю обиду на Императора. Нет, на самом деле не держал. В какой-то степени, Санчез был ему даже благодарен за возможность сыскать путь славы на аренах сотнях маленький Колизейчиков, путём убийства, путём только одной лишь победы, путём перерезания крохотной жилки. Толпа за решёткой вопила радостно, громко, и Рик понял, что для них шоу началось. Всего каких-то полчаса, и он ступит из тени, в который жил все эти годы, на яркий солнечный свет, заливавший площадку Колизея.