Ода вечности

      Чонгук любит посещать музеи. Для существа, которое старше большей части экспонатов на выставке, возможно, совсем немного странно, но альфе нравится преподнесение старины в новых, до этого неиспользованных, на вкус неиспробованных красках. А ещё ему нравится знать больше, чем могут рассказать экскурсоводы, и перетягивать внимание публики на себя.       Но сегодня молодой омега в одежде излишне простой и волосами, вьющимися, перетянутыми чёрной резинкой, рассказывающий про эпоху Возрождения в особенных совершенных тонкостях, будто он сам там бывал и разговаривал с Романелли лично.       — Ваши познания удивительны, — не удерживается Чонгук от комментария. — Никогда не слышал столько подробностей.       — Докторская степень по истории, — улыбается омега. — Возможно, дело в ней.       По глазам Чонгук видит ложь, в отсутствии испуга находит несколько прожитых сотен лет. Омега заправляет волнистые пряди за ухо и продолжает говорить: мелодичный голос отдаётся от каменных стен, и, кажется, даже мраморные изваяния прислушиваются к сладким речам, как и альфа, что впервые внимательно слушает, а не кичится познаниями: тонкий парень в забавной клетчатой рубашке, кажется, пробовал Возрождение куда лучше его.       Экскурсия продолжается, группа делает фото, где-то звучат речи на итальянском, которые альфе разобрать не под силу. Ему прельщает напоминание звучания любимой веками латыни, но грусть по ушедшему скручивает каждый раз ударом под самые ребра, когда Чонгук садится впитывать страстный язык солнечной Италии. В бесконечном одиночестве куча минусов, один из них, такая же бесконечная, как жизнь, — тихая печаль по пропавшим в глубине лет личностям, умам и старым товарищам, с которыми вместе Карфаген завоевывали и сквозь Альпы отбивали восстание Спартака.       Италия, Римская Империя тогда, нагло сожрала лучшие годы Чонгука. Годы, в которые он еще думал, что смертен, а оттого жил ярко, чувствуя вкусы, видя цвета.       Сейчас все серое, бесцветное, с редкими вкраплениями чёрного и, совсем уж краткими, белого. Ничего не радует, не приносит удовольствия, а сердце в груди, кажется, не бьется, замерев много, очень много сотен лет назад. Но сейчас альфа слышит пульс, глядя на омегу, постоянно поправляющего волосы и светящегося в свете солнца, прорывающегося лучами сквозь окна, вырубленных в камне.       Молодой, наверное, омега продолжает говорить, рассказывать что-то про Марка Аврелия, а Чонгук вспоминает знакомого когда-то мужчину. Конная статуя в музее так много мыслей не навевает, как речи паренька отрешённые.       Чонгука подходит к нему после, когда толпа расходится, а омега отходит попить воды, глотает ее жадно, явно уставший. Ладони альфы противно потеют, и он трёт их неточно о темные джинсы, звеня браслетами широкими, перехватывающими запястья цепями металла.       В нем теплится надежда, что наконец, найден тот, с кем вечность можно разделить надвое.       — Сколько тысяч лет? — сойдет за дурака, и ладно. Пусть лучше так, чем в голом одиночестве, за нескончаемой чередой потерь. — В плане, Вам?       — Тридцать восемь лет, без тысяч, — улыбается омега, а Чонгук лишь бровь выгибает. — Так плохо выгляжу?       Выглядит хорошо: высокий и стройный, тонкий и звенящий, с лицом красивым и нежным. Он украшает музей куда лучше дорогих картин и бесценных скульптур, вписывается так безумно красиво в смесь атмосферы античности и, похожей на первую, возрожденческой. Чонгук сглатывает шумно, шутки не понимая, и брови хмурит, вызывая у омеги звучный, мелодичный смешок.       Голос приятный, но речи увиливающие, нечестные. Омега расслаблен, слишком для откровенных признаний, а у альфы цепями будто сковано горло.       — Я серьезно, — говорит Чонгук, сжимая зубы: чужая живость и в нем эмоции пробуждает. — И на тридцать восемь ты не выглядишь, я бы на твоем месте придумал ложь чуть лучше. Говори, что двадцать.       — В двадцать сложно иметь ученую степень и не быть прославленным на весь мир вундеркиндом, — снова растягивает губы в улыбке омега, будто иначе не может. Слишком счастливый для бесконечно печального. — А у меня их четыре.       И пальцами показывает цифру, как ребёнок беззаботный, а не человек со степенями, признающими профессионализм и глубокие знания. У Чонгука ломается реальность, стоящая десятки весен непоколебимо, за секунды.       В Чонгуке клокочет интерес.       — Слушай, рядом есть чудесный ресторанчик, а я ехал в Италию за едой, — говорит омега бегло, губы мягкие на вид облизывая. — Давай посидим и поговорим так.       И идет вперед так быстро, что Чонгуку остается лишь слепо следовать за ним по узким улицам осеннего Рима. Омега каблуками стучит по кладке мостовой, обращая на себя внимание альф, и Чонгук, опуская глаза в землю, смотрит на сухие листья, осыпавшиеся с деревьев.       — Я - Тэхен.       Омега, Тэхен, пьет американо большими глотками, доводя до припадка чопорных итальянцев. Они в кафе, кажется, добежали за считанные секунды, и уселись за столик на открытой террасе, как Тэхен сказал: "чтоб природу созерцать". Но Чонгук видит лишь грязный город.       Солнце слепит, волосы лезут в глаза, а омега странно молчит, отпивая отвратительно разбавленный водой кофе. Время переваливает за обед, столики наполняются людьми. Шумными, громкими, говорливыми.       Ветер колышет волосы Тэхена, а Чонгук его бесстыдно разглядывает, ожидая ответа. Замечает золото серёжек в ушах, переплетение множества браслетов на тонком запястье и один, особенно большой, на щиколотке, не скрытой широкими джинсами.       — Мне всего восемь сотен лет, — признается Тэхен неожиданно. — Почти девять, но я не люблю об этом говорить. Молодость уходит, так жаль.       — Такой юный, — говорит Чонгук пораженно. Бессмертные не считают, он уж точно. — Я вот никогда не вспомню, сколько провел лет в этом мире.       — Не я считаю, папа все!       На улице играет музыка. Кто-то, скорее всего, из туристов, вдалеке пускается в пляс посреди узкой улицы, обдуваемой ветрами, что ближе к зиме холодными станут. Чонгук в Италии коротает который год, поэтому климат уже наизусть выучил.       Но сейчас, несмотря на осень, тепло еще совсем.       — Родители? Настоящие?       — Ну да? — смотрит на него Тэхен долгие секунды, как на дурака, а потом взгляд к меню возвращает, чтобы воскликнуть совершенно счастливо. — О, Боги, у них есть салат со свеклой! Сегодня почти праздник.       Радуется принесенному салату, как ребёнок, подмигивает официанту — альфе в узких брюках. Тэхен совмещает в себе несмешиваемое — коктейль, который щиплет язык и остаётся сладостью в горле.       Так просто и сложно.       — Никогда не встречал никого похожего на нас с родителями, — говорит Тэхен. Его губы блестят от оливкового масла и розовеют от сладкой печёной свеклы.       — Я тоже, — печально говорит Чонгук. Он не трогает еду, кусок в горло не лезет и радости не приносит.       — Так грустно. Ты совсем один?       Чонгук молча кивает, сжимая в пальцах салфетку. Отчего-то становится невыносимо жарко, хотя температура едва превышает двадцать градусов.       Пот ползет за воротник, щиплет раздражённую влажностью, пропитывающей улицы и кожу. Чонгук не понимает, почему если не болеет и не умирает, то все равно усталость чувствует. Это кажется альфе совершенно несправедливым, иногда находится желание быть похожим на придуманных людьми вампиров.       Чонгук, буравя взглядом столешницу, вслушивается в звон, стоящий в ушах, и думает, что эмоций на сегодня достаточно.       Неожиданно рука тонкая накрывает его собственную. Чонгук отрывает взгляд от стола, от блестящих, начищенных приборов, и натыкается взглядом на чужие глаза цвета тёплой карамели, в которой масла много и сливок. Сладкие глаза, красивые и смотрят мягко, под предлогом чего-то очень хорошего.       — Хочешь с нами? Мы дальше в Австрию поедем. Думаю, тебе понравится.