Предсказания и факты

      Отношение Яна к его картинам и живописи в целом было иным, нежели к предсказаниям. Чтение аур, предвидения, распутывание клубков чужих жизней — все это являлось частью самого Яна. Совершенствуясь, он словно раскрывал новые и новые грани своей сущности, и не всегда она ему нравилась, и не все там было приятным. Но не делать этого он бы просто не мог. Как не мог бы, например, перестать есть или дышать.       Живопись же составляла его гордость, радость, настоящую любовь, и изрядно помогала, когда оба его мира — реальный и потусторонний — становились ну очень тягостными. И если в области предсказаний его амбиции были спокойными, то каждая выставка, каждая купленная картина приносила Яну огромное удовлетворение. Была огромная разница между тем, с чем он просто родился, о чем никогда не просил — и тем, к чему пришел по своему желанию, через десятки и сотни часов в мастерской, пахнущей растворителем, «Дошираками» и деревом от мольбертов.       Уже давно, лет в шестнадцать, он заметил в собственном будущем занятную точку поворота. Свое будущее он видел смутно, как извилистую дорогу с кучей развилок, ям, подъемов и незнакомых лиц на пути. И старался туда особенно не смотреть, кроме самой острой необходимости, предпочитая жить так, как живется. Но после нескольких лет и очень явных, ярких видений на уровне, который нельзя было обдумать или объяснить логически, Ян осознал, что где-то впереди его ожидает карьерный успех. Связанный, конечно, с живописью, а не с тонкими ментальными материями. Необходимо было лишь сделать все правильно. Найти нужное время, нужное место и нужные связи.       Когда дошло до дела, это было похоже на игру в «горячо-холодно». Сконцентрировавшись на самом факте изменений, не пытаясь узнать детали того, что его ожидало, Ян раз за разом методично нащупывал основные точки. Год, место, людей. Словно шарил в мутной воде, стараясь найти детали распавшегося механизма.       Наконец, его изыскания, приправленные жаждой состояться в искусстве, привели к Георгию Аверьянову. Солидному, в годах уже галеристу, потомку старого дворянского рода, владеющему частной галереей в Лондоне, а также организацией в Петербурге, которая скупала, оценивала и реставрировала картины. В основном — старые и ценные, но Георгий Игнатьевич был известен тем, что не боялся ставить на молодых художников. Он был не владельцем ломбарда и не скупщиком антиквариата, а настоящим любителем и ценителем искусства.       Все существо Яна прямо-таки кричало о том, что Григорий Игнатьевич очень важен. Что именно его связи, зоркий глаз и огромное влияние помогут выйти на настоящий уровень, перестать писать однообразные петербуржские виды в разных сезонах и погодных условиях. Где-то здесь лежал нужный поворот, совсем немного оставалось пройти. Но вот беда — Ян принадлежал совершенно к иным кругам. Напрямую этот почтенный мужчина, которому не так давно исполнилось шестьдесят, дела не вёл, поручал управляющим. Встретиться с ним как бы случайно на выставке было крайне сложно — Георгий Игнатьевич уйму времени проводил в своем доме в Лондоне, а то и разъезжал по югу Европы, поправляя здоровье, как и положено было представителю приличного дворянского рода.       Наконец, свершилось. Звезды сошлись, планеты встали в нужном порядке, в общем, Вселенная повернулась к Яну благосклонной своей стороной. Георгий Аверьянов помог организовать выставку малоизвестных работ Дюрера в Манеже, а под шумок закатил в честь открытия прием, на который приехал лично. Ян поднял все свои связи, включил все обаяние, и врожденное, и благоприобретенное, местами даже воспользовался способностями, самую чуточку. И добился-таки своего имени в списке приглашенных.       — Ян Шевцов, — повторил он, стряхивая водяную пыль с рукавов кашемирового пальто. Кристально вежливый администратор, найдя, наконец, нужную строчку, сделал крохотную пометку в списках и широко улыбнулся.       — Добро пожаловать. Гардероб — на цокольном этаже.       — Я знаю, — пробормотал Ян, проходя по широкой лестнице вниз.       Ради такого случая он даже надел костюм. В приглашении стоял дресс-код — полуформальный, видимо, чтобы не ограничивать свободолюбивую питерскую богему. И хорошо, какой-нибудь black-tie Ян бы не пережил, он и так чувствовал себя в галстуке, как в удавке. Его обычные кольца и подвески слабо подходили к классическому стилю, но один не слишком широкий серебряный браслет он все же оставил под манжетами рубашки. Простая базовая защита, без которой Ян давно чувствовал себя неуверенно и не снимал даже во сне. Слишком много видел случаев, когда в запале, с чувством брошенное слово или пожелание становилось проклятием.       Оформление выставки ему понравилось. И понравилось, что для открытия не стали громоздить передвижные бары, пресс-воллы и декорации, перегораживая строгие залы Манежа. Несколько небольших столов, где бармены разливали напитки, в самом зале, и фуршет — внизу, в местном кафе. Гравюры и картины Дюрера висели на глубоком черном фоне, на достаточном расстоянии друг от друга, жутковато-притягательные. Ян не удержался и прежде, чем кидаться искать главного организатора, прошелся вдоль стен.       Замер в каком-то трансе возле «Девы Марии, коронованной ангелом». Историю ее он, конечно же, знал — потерянная в безумии Второй Мировой, найденная случайно у французского старьевщика, купленная за пару евро.       Взгляд у Марии был пристальным, то ли угрожающим, то ли полным предсказанного страдания. А ангел над ее головой возносил нимб, как нож. Словно замахнувшись всей этой непрошенной тягостью. Интересно, подумал Ян, о чем думал Дюрер, что представлял себе, когда изображал мать с сыном именно так.       — Никогда не понимал красоты этого уродства, — прозвучало над его плечом. Ян повернулся. По его правую руку стоял высокий парень, насмешливо скалился, скрестив руки на груди. Безупречно сидящий пиджак прямо-таки сиял сдержанной дороговизной. Парень смотрел на Деву Марию так, словно давным-давно устал от мировых шедевров, с таким лицом можно было листать ленту в инстаграме.       — Это не просто красота, — не удержался Ян, машинально сунув руки в карманы. — Это же мастерство: свет, тень, объем, детали. Тайна, мистика, вера. Дюрер был…       — И зачем нужно искусство, которое больше пугает, чем радует? — перебил его незнакомец, явно развлекаясь. — Мария не выглядит особенно радостной. Ребенок — лучше не будем об этом, я не хочу гореть в Аду. Ангел ведет себя странно, и руки у него коротковаты. Вообще, кому еще не надоели религиозные истории? — продолжил он, увлекаясь. — У нас что, пятнадцатый век на дворе? Зачем выкапывать эти заплесневелые сюжеты и заново тащить на них народ? Все равно, что Ленин и Мавзолей. Давно пора оставить старичка в покое.       — Тогда, может, соберем всю мировую живопись и сожжем к чертям? — предложил Ян язвительно, понимая, что его почему-то зацепил тон незнакомца. — Раз момент, чтобы ей наслаждаться, потерян.       — Почему сразу «сожжем»? — качнул головой снисходительно его собеседник. — Пусть висит себе где-нибудь. Или лежит. Без огласки, без этой помпы и выставок. А любители антиквариата будут ходить и смотреть.       — То, что вы не понимаете, в чем тут соль, не значит, что ее нет, — произнес едко Ян, полностью разворачиваясь к незнакомцу. Он не собирался вовлекаться в разговор, это получилось само собой. Тот примирительно поднял руки, только шире улыбаясь. Это почему-то раздражало больше всего.       — Я оставляю вам право видеть в этом соль, удовольствие и так далее. Люди вообще склонны верить, когда им убедительно говорят о значимости чего угодно, — он негромко хмыкнул в ответ на неприятный взгляд Яна. — Вопрос только в правильной подаче.       — Наверное, приятно знать ответы на все вопросы? — спросил Ян шёлково-вежливым голосом. — Точно знать причины, предпосылки и мотивацию поступков всех вокруг, — он плавно отступил от картины и обошел своего собеседника сзади по широкой дуге, чтобы заставить его вертеть головой. Замер слева, оглядывая ауру. В ней сияло веселье, довольство собой, уверенность, и он явно искренне наслаждался разговором. — Хорошая позиция, а главное — беспроигрышная. Что бы там ни говорил бедный любитель Дюрера, он заранее жертва рекламы и раб общественного мнения.       — Схватываешь на лету, — вдруг перешел на «ты» наглец, широко улыбаясь и протягивая руку. — Я Давид.       Не удержавшись, Ян хмыкнул, отвечая на рукопожатие.       — Ян. Значит, Давид? Надо же, с таким именем положено любить библейские сюжеты.       — К счастью, я сам решаю, что мне положено, — ответил Давид, и в его голосе Ян с удовольствием расслышал легкое раздражение. Все-таки удалось зацепить. Видимо, был не в восторге от своего звучного имени.       — Научишься не решать за других, почему им нравится или не нравится картина — и цены тебе не будет, — произнес Ян ласково. Теперь он с полным правом пересек барьер обращения на «вы». — Хорошего вечера.       Он спокойно прошел в следующий зал, чувствуя жгучую смесь раздражения, удовольствия и азарта. Привыкший «читать» людей вокруг, Ян давно не встревал в конфликты. Он сразу видел, что склочница в метро с самого утра мучается от головной боли, мужик, затеявший долгий спор на кассе о цене на упаковку порошка, до смерти боится, что жена снова начнет скандал о зря потраченных деньгах. Ни на кого из них не получалось всерьез разозлиться. А потому сейчас было непривычно остро и увлекательно спорить ради самого процесса, особенно с этим высокомерным придурком.       Интересно, подумал Ян ехидно, что знаток человеческих душ вообще забыл на выставке. Пришел посмеяться над чужой наивностью? Да, половина присутствующих наверняка пришла скорее ради связей, чем ради Дюрера. Но все они так или иначе были связаны с картинами, галереями и художниками. В этой сфере тяжело работать, если не любишь ее всей душой.       Ян прошел дальше, цепко высматривая Георгия Игнатьевича. Никакого плана у него не было, сплошная вера в собственную интуицию и увиденное будущее. Прожив десять лет с осознанием своих способностей, Ян так и не смог до конца понять, можно ли на самом деле менять будущее, или оно случится в любом случае — тем или иным путем. Он об этом и не размышлял слишком много, действовал по наитию.       Наконец, он заметил Аверьянова у лестницы в компании невысокой, широко улыбающейся дамы в брючном костюме, и, о чудо — своего бывшего преподавателя по рисунку, Святослава Аркадьевича. С бокалом красного вина в руке, раскрасневшегося, хихикающего над какой-то шуткой. Ян никогда особенно не любил рисунок, но с Исаевым у них сложились приятные отношения, построенные на взаимной иронии и чем-то вроде понимания.       Святослав Аркадьевич понимал, что Ян и рисунок несовместимы. Ян понимал, что Исаев все равно останется упертым энтузиастом и будет выжимать из студентов максимум их возможностей. В этом обнаружился определенный баланс, и сейчас Ян с ощущением полной уверенности прошел прямо к небольшой группе, надеясь, что за годы, прошедшие с последней встречи, Исаев его не забыл.       — Святослав Аркадьевич, добрый вечер, — произнес он, ловко вклинившись в паузу в беседе и надеясь, что его улыбка не выглядит натянутой. Он нарочно не смотрел особо на Георгия Игнатьевича, чтобы не нарушить образ преданного студента. — Помните меня?       Исаев посмотрел пристально на Яна а затем улыбнулся, приподнимая свой бокал в качестве приветствия.       — Помню, помню, разумеется, Шевцов, — Ян просиял, про себя тихо изумляясь тому, как преподаватели умудряются держать в голове сотни своих студентов. Похоже, что некоторых — и после выпуска. — Как ваши дела? Рисуете?       — Рисую, — откликнулся Ян скромным тоном, наконец, глянув быстро на остальных участников беседы, которые слушали с интересом. — Кое-что продаю. Выставляюсь иногда. Но, наверное, у меня не хватает коммерческой жилки….       — Много раз замечала, что эта вот коммерческая жилка и настоящий талант плохо совместимы, — вставила женщина, улыбаясь.       — Это мой студент, господа, Ян Шевцов, — представил его Исаев, энергично хлопая Яна по плечу. — Как сейчас помню, рисунок у него тяжело шел, с муками и страданиями. Зато живопись очень, очень живая. Ян, это Лилия Борисовна, искусствовед и директор филиала Третьяковской галереи в Калининграде, между прочим. А с Георгием Игнатьевичем ты знаком?       — Не знаком, но наслышан, — Ян очень постарался, чтобы его голос не прозвучал слишком значительно. — Прекрасная выставка.       Аверьянов одобрительно хмыкнул, протянув руку для рукопожатия. Оно было крепким и сухим, и сам галерист выглядел подтянутым и энергичным.       — Обожаю Дюрера, — сказал он искренне, оглядывая гравюры вокруг. — Он, между прочим, был вполне себе коммерчески успешным творцом и притом — неоспоримым гением. Но я согласен с Лилей, что комбинация редкая, — хохотнув, он развел руками. — Поэтому я последнее время предпочитаю себе оставлять приятную, так сказать, художественную сторону вопроса. А финансовые дела все больше передаю сыну. Вот он идет, кстати. Давид, подойди к нам на минутку!       Вряд ли здесь оказался бы второй Давид, не тот, с которым они схлестнулись по поводу Девы Марии, но Ян до последней секунды надеялся на это. Конечно, к ним подошел именно тот, высокий, светловолосый, раздражающий своим довольным видом Давид. Поздоровался со Святославом Аркадьевичем, с которым явно был знаком, сделал комплимент Лилии Борисовне, от которого она громко рассмеялась, прижав ладонь к щеке.       — Это Ян Шевцов, он был студентом Святослава.       — О, мы успели познакомиться, — сказал Давид невыразимо ироничным тоном. — Яну нравится «Дева Мария», которую мы привезли из Штутгарта. И в целом, похоже, он под большим впечатлением от Дюрера.       — Что, правда? — весело изумился Исаев. — Шевцов, что же вы не проявляли своей любви к графике в институте?       — Мне нравится на нее смотреть, а не создавать, — ответил Ян с полуулыбкой. Он лихорадочно соображал. Нет второго шанса оставить первое впечатление. А оно, очевидно, получилось паршивеньким. Раз отец доверял сыну управление финансами и бог знает чем еще в своей компании, мнение Давида, скорее всего, учитывалось и уважалось. Ну почему он вел себя взвешенно и дипломатично во всех случаях, кроме тех, что действительно имели значение?       — Прекрасно, что вы успели пересечься, — произнес Георгий Игнатьевич удовлетворенно. — Давид, будь так добр, возьми у Яна контакты. Мне будет интересно взглянуть на его работы, когда время найдется. Рекомендация Святослава дорогого стоит. Вы ведь не против, молодой человек?       — Конечно нет, — заверил Ян, встречаясь взглядом с Давидом. Тот не выглядел недовольным, наоборот, похоже, снова наслаждался происходящим.       Под ровный шумок светской болтовни они с Давидом отошли в сторону, и тот достал из кармана смартфон, поднимая взгляд на Яна.       — Телефон, телеграм, инстаграм? — спросил он невозмутимо. Вздохнув, Ян продиктовал свой номер, невольно скрестив руки на груди. — Замечательно. Папа любит вдохновленных молодых художников с горящим взглядом. Особенно — если они бедные, но честные. Так еще романтичней.       — С деньгами у меня все в порядке, большое спасибо, — Ян понимал, что гораздо лучше будет свести все к шутке, но просто не мог удержаться. — Я предпочитаю быть непонятым творцом в комфорте.       Давид хмыкнул, глядя на него пристально.       — И чем же ты занимаешься? Прости, мы ведь перешли на «ты», неохота ломать комедию.       На мгновение Яну захотелось выложить честно, чем же он занимается, и посмотреть на выражение лица Давида. Фантазия была прекрасная, но он с легким сожалением от нее отказался.       — У меня есть разнообразные таланты, — произнес он уклончиво, — которые позволяют зарабатывать и не жить в каморке под лестницей.       Тут же вспомнив про стабильно протекающую крышу своей мансарды, Ян не удержался от ухмылки. Давид почему-то смотрел на него очень пристально, затем моргнул, тоже усмехаясь, и кивнул, пряча смартфон обратно в карман.       — Чудно. Я вам позвоню, герр Шевцов, — он отсалютовал бокалом, уже пустым, и направился обратно к отцу и его собеседникам. А Ян, глядя ему вслед, успел уловить в ауре Давида странные оттенки, отозвавшиеся колючей дрожью по всему телу. Но, выпив залпом остатки вина из бокала, он решил об этом не задумываться. Давид Аверьянов и так вызывал у него слишком неоднозначные эмоции.