Ugliest

Свой десятый день рождения он запомнил на всю жизнь. Некоторые десятилетки тогда ещё не умели завязывать шнурки без помощи матерей и отцов — кто-то до сих пор не может сделать узел, который не развалится через несколько минут, — а у Натаниэля уже было своё собственное огнестрельное оружие — настоящий револьвер. Так повелось, что семейство Веснински не считало праздники чем-то важным — да, Иисус родился, или да, наступил новый календарный год, или да, нашему сыну исполнилось пять/семь/девять. Трудно следить за праздниками — и уж тем более отмечать их, — когда руки перепачканы кровью, а подвал набит трупами. Мягко говоря, не соответствует образу. Может быть, поэтому до десяти лет Веснински младшему не выпадало удобного случая отметить свой день рождения так, как это делали другие дети — с тортом, песенкой «С днём рождения, дорогой (вставить имя)» и подарками в праздничных коробках (может быть, игрушечная машинка на управлении, книжка с картинками или то, что обычно любят дети, чьи отцы не переламывают ноги и руки людям в подвале). Но кто сказал, что если бы такой случай подвернулся, Натаниэль бы им воспользовался? В их семействе дни рождения отмечались иначе — Натаниэлю давали немного карманных денег и отправляли в магазин за чем-нибудь, что ему хотелось бы съесть, а подарки дарили странные: на седьмой день рождения Натан Веснински подарил сынишке перочинный ножик, который так и не пошёл в ход, а на восьмой — маленький топор с деревянной рукояткой, которым Натаниэль — сюрприз! — тоже не воспользовался, по крайней мере так, как хотелось бы отцу. Когда 19 января 1998 года отец положил на стол десятую модель Смита-Вессона, Натаниэль чуть не вздрогнул. Он тогда сидел за этим же столом и читал книгу — сейчас он вряд-ли вспомнит, какую, — а когда понял, что лежит перед ним, закрыл и бросил её куда-то в сторону. Отец долго молчал, поэтому Натаниэль спросил: — Это мне? Натан посмотрел на сына каким-то странным взглядом, таким взглядом, который Натаниэль помнит до сих пор. Десятилетнему Нату казалось, что отец гордился им, доверял, и он был готов на всё, лишь бы снова увидеть это выражение; но Натаниэль Веснински, капитан «Воронов», которому уже восемнадцать, знает, что в глазах отца в тот день стояла вовсе не гордость — то были предвкушение, предчувствие, ожидание. Таким же взглядом Натаниэль впивается в противников, когда стартовая сирена вот-вот прогудит, и начнётся игра не на жизнь, а на смерть, — и он может только догадываться, каким сосредоточенным и жестоким выглядит в этот момент. Веснински младший провёл пальцами по блестящему стволу и даже приоткрыл рот от удивления — никогда прежде он не видел не то что револьвер — пистолет! — так близко. А теперь он сидел напротив, дышал в его сторону, водил кончиками пальцев по гладкой поверхности и чувствовал, как отец едва не расплывается в зловещей улыбке, как он всегда делал — казалось, старший Веснински понятия не имел, как правильно улыбаться. — Я могу из него стрелять? — спросил Натаниэль и поднял голову на отца. Тот кашлянул, взял револьвер со стола, пару раз подбросил и поймал. — Только тогда, когда я скажу. — Он указал стволом на себя, а затем на Натаниэля: — Не смей трогать его, пока я тебе не разрешу. Понял? Натаниэль энергично закивал. Он не перечил отцу. Даже если бы хотел — не мог. Натаниэль мало чего помнит о своей матери. Все его воспоминания о ней состоят из обрывков, каких-то фраз, прикосновений, определённых моментов. Иногда он сомневается, не выдумал ли он всё то, что так упорно хранит в голове и называет своей памятью, — или просто неправильно сложил все эти обрывки и получил такую же неправильную картину, которая не имеет ничего общего с тем, что было на самом деле, но в которую он так отчаянно верит? Не стоит безоговорочно верить своей собственной голове и её тараканам, и уж тем более не нужно доверять чужим. Веснински младший помнит Мэри Хэтфорд так же хорошо, как люди за тридцать помнят, какое шоу они любили смотреть в детстве, — то есть едва. Когда он думает о матери, напрягает память, пытаясь отыскать там любые упоминания о ней, то всё, что он видит, — её глаза. Тусклые, погасшие, отчаянные и в то же время такие дикие, жаждущие. Он знает, чего она хотела и чего никак не могла достичь — свободы. И она терпела, переосмысливала, существовала, а глаза стали её клеткой — в ней она прятала эмоции, которым нельзя было дать волю. Натаниэль помнит шрамы на её бледных руках, синяки — везде, куда бы ни падал взгляд — и вечно разбитую губу. Он может назвать множество причин, по которым не стоило её жалеть, но десятилетний Нат не мог иначе: он ещё не понимал всех человеческих пороков, не знал, что такое алчность, сумасшествие, тщеславие, гордость — всё то, с чем так хорошо знаком сейчас, — и жалел её. По-настоящему жалел. Он не помнит, как от неё пахло, как звучал её голос, как она разговаривала и какая у неё была походка, но может поклясться, что она ни разу его не обняла. Не гладила по голове, не шептала слова утешения, не брала его руки в свои, чтобы ему стало чуть легче — а ему бы стало, — и не была с ним нежной. Всё её прикосновения были грубыми и резкими, быстрыми. Иногда Натаниэлю казалось, что он — маленькая свеча, а мама просто обжигается, стоит ей лишь раз его коснуться. Отец огня не боялся. Он сам — огонь. Неконтролируемый лесной пожар, который затрагивает всех вокруг. Веснински старший не был хорошим учителем. Он не любил теорию и никогда не объяснял дважды — просто давал в руки сыну нож или топор и велел сделать хоть что-то. Обычно такие «уроки» заканчивались слезами Натаниэля и его же криками от ударов. Он как никто знал, что будет, если проявить слабость и — не дай бог, — заплакать, но всё равно позволял себе быть таким — жалким, трусливым и несчастным. С годами жалость и трусость куда-то исчезли, остались на пороге подвала, а несчастье переросло во что-то большее, стало частью Натаниэля, такой же неотъемлемой и важной, как сердце или лёгкие. Снаружи в тот день было уже темно и прохладно, поэтому Натаниэль не выходил из своей комнаты. Обычно он проводил всё своё время либо там, либо в подвале у отца, иногда бегал на кухню за едой или на улицу развеяться, но почти вся его жизнь была в пределах этого дома. Если подумать, она и сейчас не выходит: учёбу он посещает реже, чем его сокомандники, на тренировке выкладывается по полной, но по окончании сразу же едет домой — к отцу, а общие собрания старается проводить как можно быстрее, сразу вываливая всю основную информацию и оставляя её команде, как почву для размышлений. Дверь комнаты Натаниэля открылась, и он увидел отца с револьвером в руках. На мужчине висел фартук, который тогда ещё был белым — сейчас он какого-то грязно-бежевого цвета, сколько ни стирай, — и Натаниэль без слов понял, куда нужно идти. Отец слегка кивнул ему, и мальчик поднялся с кровати. В подвале было сыро и тихо, но эта тишина была в прямом смысле слова оглушающей, и Веснински младший молился, чтобы хоть что-то издало звук. Его мольбы были услышаны — в середине комнаты, привязанная к стулу, сидела девушка, он бы даже сказал женщина, и плакала. Разобрать её слов Натаниэль не смог, даже если бы захотел, — во рту у неё была тряпка, поэтому он мог только догадываться, что будет дальше. Обычно он ничего не знал о предыстории жертв отца, но всегда, в мелочах, — причину, по которой они ими стали. Меньше знаешь, крепче спишь: Натаниэль до сих пор думает, что иногда лучше пробыть в неведении как можно дольше, потому что наступит день, когда в твоей жизни не останется ничего, кроме этих самых воспоминаний, и они не очень-то порадуют. Отец покрутил оружие в руках и протянул его Натаниэлю рукояткой вперёд. — З-зачем? — не сводя глаз с плачущей женщины, спросил мальчик. В десять лет Натаниэль не был вундеркиндом или «не таким, как все», но многое понимал и уж точно догадывался, чего хочет Веснински старший. Только надеялся, что ошибается. Натаниэль осторожно взял револьвер. — Стрелять в яблоки и деревянные мишени не интересно, Натаниэль. — Натан встал сзади сына, и теперь мальчик мог только представлять, какие эмоции отражаются на его лице. — То ли дело мишень живая. Женщина принялась раскачивать стул в стороны, крича ещё громче и заставляя Натаниэля напрячься всем телом. Револьвер в его руках подрагивал. Отец заметил — он всё замечал, — и ему это не понравилось. — Натаниэль, — сказал он властным голосом. — Мисс Оделл хочет поздравить тебя с днём рождения. Послушные дети не отказываются от поздравлений. Послушные дети не отказываются от поздравлений. Послушные дети молча драят запачканные кровью полы в подвалах. Послушные дети не издают ни звука, когда слышат выстрелы. Послушные дети опускают глаза и берут в руки револьвер, когда их об этом просят. Послушные дети не просто слушаются. Они повелеваются. 19 января 1998 года Натаниэль Веснински был послушным ребёнком. Мальчик, дрожа всем телом, нацелил мушку на извивающуюся на стуле женщину. Он не понимал: неужели можно ненавидеть кого-то настолько сильно, что смерть — непоправимая, безвременная, — покажется лучшим отмщением? Натаниэль доверял своему отцу, и если одна его часть говорила, что эта женщина не заслуживает такого исхода, то вторая, громким голосом отца накладываясь на эти слова, убеждала, что Натан Веснински не избавляется от людей просто так. Но как бы сильно мальчику не хотелось ненавидеть «Мисс Одэлл» так же сильно, как её ненавидит отец, у него не выходило. Он смотрел в её глаза и представлял, какой бы могла быть её жизнь. Она работает в офисе — может, начальником какой-нибудь небогатой компании, — кричит на всех без разбору и рвёт на мелкие кусочки любой документ, в котором отыскивает опечатку. Работает на износ, после работы возвращается домой, в свою небольшую квартирку в центре, где принимается отчитывать сына за недоделанную домашнюю работу и, может, даже бьёт его по щеке. Разогревает в микроволновке лапшу с тефтелями из забегаловки через дорогу, запихивает в себя, смотрит по ящику свой любимый сериал, а потом ложится в постель с мыслью о том, что её муж наверняка где-то на Карибах, счастлив со своей новой возлюбленной. Даже эта не очень завидная, придуманная Натаниэлем жизнь не побудила его к действию. Он продолжал целиться прямо в голову женщины, но револьвер так же подрагивал, словно жил своей жизнью. — Я надеюсь, ты целишься, а не думаешь, стрелять тебе или нет, — раздался голос отца над ухом, и Натаниэль разволновался ещё больше. — Давай же! — Я не могу, — тихо сказал Натаниэль скорее себе, чем отцу, глубоко в душе надеясь, что тот ничего не услышал. — Что ты там вякнул? — Я… я не могу. — Реветь, как годовалый ребёнок, ты можешь, а нажать на чёртов курок не можешь? — Она… она ведь… — Что? — Натаниэлю пришлось обернуться, чтобы взглянуть в глаза отцу, и он тут же об этом пожалел. Столько злости и разочарования он видел впервые. Веснински старший грубо схватил сына за плечи и развернул обратно к сидящей на стуле женщине, наклонился, прошептал на ухо: — Посмотри на неё. Она не человек. Жалкая и слабая. Ты думаешь, она хочет жить? Думаешь, она достойна? Посмотри, она даже не сопротивляется. — Натаниэль глянул на жертву: она и правда не сопротивлялась — просто обмякла на стуле, и казалось, что стоит высвободить её, она тут же уложится ничком на полу. — Стреляй, Натаниэль, — произнёс отец громче, отходя от сына. Чем дольше Веснински младший стоял, напрягая трясущиеся руки и с силой сжимая рукоятку револьвера, тем шумнее дышал отец сзади. В какой-то момент он, не выдержав, снова закричал: — Стреляй же! Натаниэль не понял, что произошло: раздался выстрел, руки расслабились, револьвер упал на пол. В ушах стоял звон, и мальчик подумал, что оглох. Он решился открыть глаза, которые зажмурил сразу же, как выстрелил револьвер, и увидел женщину, всё так же обмякшую на стуле. Промазал, подумал Натаниэль. Его должно было окутать облегчение, едва заметная радость того, что он не отнял чью-то жизнь, но вместо этого он почувствовал только разочарование. То же разочарование, которое почувствовал его отец. — Чёртов щенок, — грубо сказал отец и наклонился, чтобы поднять с пола револьвер. — Пап, я… — Заткнись, — прошипел Веснински старший и глазами, полными злости, взглянул на сына. Натаниэль знал, что за таким взглядом обычно следует удар или, если повезёт, целая поэма о том, какой Натаниэль жалкий и никудышный, поэтому мальчик закрыл руками лицо, готовясь к худшему. Сквозь пальцы трясущихся рук он наблюдал за тем, как злобное выражение лица Натана сменяется холодным, и от этого зрелища сердце мальчика пропустило удар. Мужчина покрутил револьвер в руках, и в следующую секунду Натаниэль почувствовал обжигающую боль в руке — ствол револьвера с силой приложился к пальцам. Ещё раз, ещё, ещё. Мальчик пожалел о том, что закрыл лицо руками. — Тебе нужно было всего лишь нажать на курок и выстрелить в эту суку! Из-за оглушающих криков и жгучей боли Натаниэль плохо соображал — руки тряслись, в висках стучало с невероятной силой. Осознание произошедшего пришло не сразу. Ему казалось, что руки он уже не чувствовал, хотя пальцы на ней болели так сильно, что он не мог ими пошевелить. Мальчик просто замер, глотая горячие слёзы. Он понимал, что отец злится — и злится так впервые. Веснински старший с силой схватил сына за руки и убрал их от его лица, заставив посмотреть на него. — Заканчивай реветь, недоносок, — сказал отец, и эти слова словно вонзились в кожу Натаниэля. Мальчику показалось, что он — бомба замедленного действия, и эта бомба вот-вот взорвётся, забрав с собой всех вокруг. — Ты не справился даже с этим простым делом, сукин ты сын. Такой же жалкий и слабый, как твоя мать. Ты должен был сделать так. — Отец отвернулся от сына, направил револьвер в сторону затихшей женщины и нажал на курок. Пуля вошла ей в лоб. Натаниэль не понимал, что пугает его больше — женщина с простреленной головой, отец или невероятная боль в пальцах правой руки. Всё слилось в одно, и теперь Веснински младшему казалось, что его затягивает в чёрную дыру, и нет ни малейшего шанса вырваться.

***

Он сидит на скамейке в пустой раздевалке и гипнотизирует взглядом правую руку. Рука дрожит, как тогда, и к горлу подкатывает тошнота. Натаниэль не моргает. В глазах начинает темнеть от напряжения и взгляда в одну точку, но он не может закрыть их: кажется, что стоит всему, что его окружает, погрузиться в темноту, и ему уже никогда из неё не выбраться. Утекло столько воды, прожито столько лет, принято столько решений, а ему по-прежнему не хочется вспоминать некоторые вещи. Говорят, что даже самые ужасные моменты стоит помнить — хотя бы ради того, чтобы не позволить им повториться, — но Натаниэль хочет с концами стереть из своей памяти свой десятый день рождения. Если бы только был луч, который мог вытянуть воспоминания из его головы, или таблетка, что лишит его памяти, — он согласился бы на всё. Пальцы не перестанут болеть время от времени, и рука не перестанет трястись, но он хотя бы не будет знать, что с ним случилось. Иногда воспоминания в самом деле приносят боль — ощутимую, такую, что начинает тошнить, а кости ломит. Если сейчас в раздевалку зайдёт тренер, Жан, сам Бог — Натаниэль не двинется с места. Он проводит пальцами здоровой руки по тыльной стороне правой, надавливает в некоторых местах и тут же напрягает челюсть от боли. За многие годы он выучился одной вещи: чем дольше ты прислушиваешься к собственной боли и не замечаешь ничего, кроме неё, тем легче тебе становится. Ты снова и снова надавливаешь на больное место, пытаешься понять, какие чувства в тебе будит эта боль, и она отступает. Дверь за спиной тихо скрипит, как будто кто-то открывает её слишком медленно и осторожно. Натаниэль ненавидит осторожность, страх, слабость. Он закрывает глаза и расслабляет руку. — Заходи уже, — тихо говорит он, зная, что Жан его слышит. Моро шагает внутрь и встаёт перед Натаниэлем, но капитан не открывает глаз. Он продолжает глубоко вдыхать и выдыхать, с каждым вдохом чувствуя боль в лёгких и с каждым выдохом — отпуская её. Вдох, выдох, вдох, выдох. — Ты в порядке, Натаниэль? Он открывает глаза. Смотрит на руку, пару раз сжимает её в кулак и резко встаёт со скамьи. — Я на приёме у психолога? — спрашивает он, чувствуя прилив сил и прежнюю злость. — Что тебе? Жан опускает взгляд на правую руку Натаниэля и кивает в том направлении. Капитан вскидывает бровь. — Рука болит? — осторожно спрашивает Жан. — Может, тебе стоит сходить к врачу? Это последняя капля. Натаниэль толкает третий номер к стене и запястьем прижимает ему шею, чувствуя, как острый кадык Моро впивается в его кожу. — Никаких вопросов, Моро! Ни вопросов, ни предложений, ни поганых непрошенных советов, понял? — Капитан чувствует такую отчаянную, ядовитую злость, словно по его венам течёт не кровь, а раскалённый металл. Ему хочется задушить Моро, увидеть, как его глаза наливаются кровью, услышать хриплый стон. Капитан уже забыл, какое приятное это чувство — хотеть причинить человеку боль, увидеть его в своих ногах, молящего о пощаде. Жан смотрит на капитана, смиренно и покорно, а его грудь вздымается и опускается под весом рыжеволосого. Веснински делает вдох и выдох, вдох и выдох, так быстро и коротко, словно это в его шею сейчас упёрли руку. Он бы мог подумать, что сошёл с ума, обезумел — никогда ещё собственная злость не вызывала у него таких ощущений. Парень заглядывает в глаза Моро и видит в них своё отражение. Внезапно все его мысли переключаются на Миньярда. Что бы он сделал, будь сейчас на месте Жана? Снова бы отколол какую-то нелепую шутку? Послал бы капитана на три весёлых буквы? Или бы точно так же стоял, прижавшись затылком к стене, только заинтересованно ухмыляясь, а в глазах — наверняка, — огонь? Натаниэлю кажется, что Эндрю ничего не боится. Он такой легкомысленный и бестолковый, что не понимает, с кем имеет дело. Раздумывая о Миньярде в те минуты, когда его голова не занята мыслями об отце, игре и команде, Натаниэль всегда приходит к одному и тому же выводу: либо Эндрю действительно ничего не боится и считает, что всё ему по плечу, либо просто дурачит Веснински и обводит его вокруг пальца. Как бы то ни было, большую часть времени Натаниэлю хочется свернуть ему шею. Неожиданно для себя он отпускает Моро и отходит на пару шагов назад. — Ты слишком много времени проводишь в обществе Миньярда, — произносит капитан. В ответ он получает недоумевающий взгляд третьего номера. — Стал таким же наглым, как он. Жан открывает рот, чтобы ответить, но Веснински выставляет перед ним руку. — Ты должен следить за ним и передавать ему то, что я говорю, — продолжает капитан. — Больше от тебя ничего не требуется, понял? Ты не выслушиваешь его жалкие шутки и отговорки, не общаешься с ним на темы, не касающиеся нашей команды и экси, не выслушиваешь его жалобы и не интересуешься его проблемами. Всё, что ты делаешь — следишь, чтобы он не пошёл, куда не надо, и не отлынивал от тренировок. Ты разговариваешь с ним только тогда, когда я тебе это велю. И никакой самодеятельности. Вы с ним не подружки, чтобы обсуждать последние новости и сплетни или жаловаться друг другу на то, как вам тяжело. Этим может заниматься Кевин, а твоя задача — быть начеку и предупреждать меня обо всём, что делает Миньярд. Я ясно выразился? — Да, капитан. Натаниэль кивает подбородком в сторону приоткрытой двери, веля Моро выйти из раздевалки. Когда Жан двигается с места, капитан вдруг хватает его за руку и тихо произносит: — Увижу тебя в обществе Миньярда без моего разрешения — убью. Когда Жан покидает раздевалку, Натаниэль опускается на скамейку и принимается снова таращиться на свою руку. Все его мысли заняты Миньярдом. Он упустил тот момент, когда новый игрок «Воронов» стал для него такой угрозой — угрозой, которую необходимо устранить. Иногда Натаниэлю кажется, что Эндрю анализирует его, пытается докопаться до чего-то, чего нет на поверхности, хочет разглядеть его, увидеть насквозь, и это выводит Веснински из себя. Он любит, когда ему безоговорочно подчиняются, слушают и уважают. Он любит, когда его боятся. Он любит, когда одного его взгляда достаточно, чтобы заставить кого-то замолчать. Ему нравятся контроль и власть — над командой, над её игроками, над всеми, кто имеет с ним дело. Один Миньярд, кажется, не до конца понимает, во что ввязывается и с кем играет. Эндрю не боится Натаниэля. Совсем не боится. А стоило бы.

***

Натаниэль садится в машину и щупает карманы на джинсах и чёрном пальто. Он никогда ничего не забывает и не оставляет где попало, но в последнее время голова играет с ним злую шутку — нужно быть готовым ко всему. Когда Веснински несколько раз проверяет, на месте ли его личные вещи — спортивная сумка, телефон, бутылка воды на заднем сидении, — он слышит приглушённый звук входящего сообщения. Натаниэль редко пользуется телефоном — предпочитает разговоры вживую или отсутствие их вовсе, — и сообщения получает ещё реже. Он вводит пин-код — четыре одинаковых цифры (Натаниэль Веснински никогда не отличался оригинальностью, когда дело касалось его личной жизни) — и на экране тут же высвечивается сообщение от Ромеро. «Не забудь про кладбище, младший» Ах, да. Натаниэль блокирует телефон и уезжает с парковки. Иметь контакты подельников отца — такая же обыденная для Натаниэля вещь, как иметь глаза или уши — то есть что-то, что человек обычно не выбирает. Когда Натаниэль купил себе телефон, отец настоял на том, чтобы он внёс туда номера всех «важных» и нужных людей: Джексона Планка, Патрика Димаччио, Ромеро Малколма и его сестры Лолы. Лола. Натаниэль не может забыть про кладбище. Даже если хотел бы — не смог. Сегодня он немного задержится и приедет домой не раньше трёх часов дня, потому что поедет на кладбище. К Лоле. Натаниэль много чего может сказать про Лолу Малколм. Он ненавидел её. Восхищался ею. Удивлялся её поступкам. Пытался понять, что ей движет. В целом, он относился к ней чуть лучше, чем к другим людям Веснински старшего. Временами Лола разговаривала с ним, как с ничего не мыслящим юнцом, но она же и научила его стрелять из пистолета и метать ножи. Ему сильно доставалось от Лолы — когда она была в ярости, Натаниэль мог без причины получить оплеуху или подзатыльник, а иногда она просто смеялась над его ошибками: когда он промазывал из пистолета, она ухмылялась и приговаривала «Эх, младший, хреновый из тебя стрелок». Есть вещи, в которых Натаниэль не разобрался до сих пор. Например, в том, почему именно Лола. Почему из всех возможных преступников и отбитых на голову людей Веснински старший приставил к своему сыну именно эту женщину — странную и эмоционально неустойчивую машину для убийств и пакостей? Машину в прямом смысле этого слова — Лола, ни секунду не колеблясь, убивала всех, кого нужно. Она могла посмеяться, покрутить в руках пистолет, сломать кому-то пальцы, чтобы жизнь мёдом не казалась, — но убивала с поразительным хладнокровием. Натаниэль до сих пор помнит, как на его глазах Лола застрелила двух людей — мужа и жену. Когда их тела грохнули на пол, она несколько минут стояла молча, смотрела на них, а потом её равнодушное выражение лица сменилось искренней улыбкой — такой, какая бывает у ребёнка, когда мама покупает ему мороженое, — и она тихо хихикнула, а затем добавила: «Ой». Было что-то необъяснимое в её манере смеяться над чем-то, что даже самому отъявленному любителю чёрного юмора не покажется забавным, и делать всё легко и непринуждённо. Казалось, что ей просто нравилось любое дело, которое требовало как можно больше жестокости. Она любила мучать людей, мучать словами — просто рассказывать человеку, как он умрёт и что потом станет с его телом. Иногда Натаниэль не понимал, кто она и почему — такая, какая есть. Она ничего не боялась и нарывалась на неприятности, не признавала авторитетов и не гналась за властью. Ей просто было весело. В её глазах вечно горел огонь, она разговаривала длинными предложениями, активно жестикулируя и иногда даже меняя свой голос. Было множество вещей, за которые Лолу стоило ненавидеть — и Натаниэль ненавидел. Он ненавидел её, когда она называла его мать «жалкой». Ненавидел, когда она запирала его на чердаке, чтобы никому не мешал. Ненавидел, когда она делала всё, о чём её просил Веснински старший. Ненавидел то, как она улыбалась и хлопала в ладоши, когда убивали Мэри. Ненавидел её дурацкую «кровавую» коллекцию — шкаф с пробирками, до краёв наполненными кровью её жертв, — это было что-то вроде сувениров на память. Ненавидел, что в одной из пробирок была кровь его матери. У Натаниэля было бесчисленное количество поводов ненавидеть Лолу Малколм. И столько же поводов из года в год навещать её могилу. Как сейчас. Он крепче сжимает руль машины и смотрит на время на часах. На горизонте показываются очертания кладбищенских ворот. Натаниэль останавливает машину недалеко от входа. Сегодня на улице прохладнее обычного. Натаниэлю на секунду кажется, что этот холод идёт с кладбища. Парень заходит на его территорию и по растоптанной тропе направляется к месту, где покоится Лола Малколм. Натаниэлю нравятся кладбища — они его умиротворяют. Даже в детстве его завораживала мысль о том, что есть такое место, где покоятся все уже мёртвые души. Люди разных возрастов, с разными именами и такими же разными прошлыми жизнями. Кого-то убили, кто-то погиб в автокатастрофе, а кто-то просто не выдержал всего, что на него свалилось. Так или иначе, финал у историй этих людей один — вечный сон под землёй Чарльстонского кладбища. Такая себе участь, думает Натаниэль. Но мёртвым уже до лампочки. Он встаёт напротив надгробного камня с вырезанной на нём надписью. «Лола Малколм. 1958-2003» Около её могилы никогда не лежат цветы. Все, кто был знаком с Лолой хоть немного, знали, что она ненавидела цветы, а сентименты не выносила ещё больше. Если бы кто-то осмелился положить у надгробия Лолы розу, она бы тут же восстала из мёртвых и пристрелила этого человека, чтобы он прилёг рядом. Поэтому здесь всегда пусто — лишь надгробный камень и короткая надпись. Натаниэль сверлит взглядом гранит, в мыслях заново переживая своё детство. Он вспоминает свою мать, Лолу, отца, бесчисленное множество их жертв, тела которых так и не были найдены, потому что Лола о них позаботилась. Всё то множество людей, которое так и не попало на Чарльстонское кладбище. Веснински оглядывается, затем бросает последний взгляд на могилу Лолы, словно говоря сухое «Пока», и уходит — не в сторону выхода, а в сторону другого надгробного камня. Он стоит, возвышаясь над другими камнями, и у его подножия аккуратно уложены венки и розы. Трава вокруг памятника вся истоптана, словно здесь каждый день гуляет толпа народу. Рядом стоит клюшка для экси, а на земле — фотография в рамочке, которой раньше здесь не было. Натаниэль берёт её в руки и принимается рассматривать. Команда Воронов. Прежний состав. Веснински переводит взгляд на надгробие и думает обо всём, что сделал и чего не сделал. Он не стоял здесь несколько месяцев. Парень вытаскивает фотографию из рамки, складывает пополам и убирает в карман пальто. — Надеюсь, ты там не расслабляешься, — произносит Натаниэль, обращаясь к имени на надгробии. «Рико Морияма»