Из Ирака по буквам

— Эль-Фаллудж. Джейсон говорит это куда-то в сторону, будто походя: отворачивается, отпивает от своей банки пива, смотрит на громко беседующих за соседним столом американцев, поджимает губы от резанувшей горечи тёмного. До Салима доходит спустя секунду — ответ проталкивается через звуки со стороны. Он мрачнеет, стирает остатки улыбки. — Когда? — чётко, направленно, не пряча под повседневность серьёзность темы. Джейсон упорно не поворачивает головы. Пожимает слабо плечами, опускает глаза, едва видимо покачивается на стуле. У Салима внутри всё сдавливает, холодеет. — Джейсон, — на порядок громче, но неизменно спокойно. — В апреле, — сплёвывает раздражённее он, дёргается в пробившейся эмоции. Однако сразу же тяжело прикрывает глаза, сдавливает банку в руке и научено расслабляется, усмиряет характер: — Слушай, давай мы сейчас не будем… — А будет другой шанс поговорить? — Салим не отступает. Оглядывает искоса окружающих, подаётся ближе через стол. — Как давно тебя назначили? Джейсон молчит. Наклоняет голову, чтобы перекрыть козырьком кепки лицо, опускает глаза. Не назначили — сам вызвался. Салим понимает за короткие минуты в баре, полном американцев, что он остаётся полностью один. Салим тоже военный человек — знает, что есть приказы, которые будешь выполнять вне зависимости от своей воли. Знает, что есть ситуации, в которых нет выхода, кроме как сделать одно единственно верное решение и сказать “стреляй”. Но штурм Фаллуджи это решение Джейсона. Результат его инициативы. Сначала это чувствуется в отведённом пляшущем взгляде, в поджатых добела губах. Затем — после ещё одной бутылки — признаётся сам. — Так надо, Салим, — начинает уверенно, поставлено, чтобы не слышать слова против своего. — Для чего? — тон Салима спокойнее, тише, доверительнее. И это бьёт по больному Колчека, заставляет его сморщится, почувствовать уязвимость. — Зе медальку, блядь, — ощеривается в ядовитой иронии, потом налегке опрокидывает бутылку, отпивает большими глотками, успокаиваясь, но дрожащее раздражение пропитывает голос вместе с хмелем: — Лучше пойду впереди, типа… Проявлю себя, понимаешь?.. Салим не понимает. После храма Аккад война становится абсолютно непонятной, словно игрушечной: под землёй процветает цивилизация совершенно неизвестной им формы жизни, технологии инопланетной расы, а здесь — здесь всё по-прежнему. Здесь война, на которой просто нужно выжить. Не идти вперёд, подставляя голову. Теперь хотя бы не по собственной вере, что это решит большинство проблем. Первые полчаса ему кажется это натужной бравадой. Затем, вслед за Колчеком осушив вторую банку пива, он понимает — при браваде гордо смотрят в глаза, вскидывают заранее победоносно голову. Джейсон шкрябает донышком банки по столу, отставляя пиво, не хочет говорить. Подметает взглядом навсегда запылённый песком пол. И Салим понимает. — Твоё положение не решит ничего, — как ушатом холодной воды выливает, говорит тихо, склонившись к столу, к Джейсону напротив. — Ты же не думаешь, что твои заслуги заставят их… Когда давят остриём в самую больную точку, терпеть становится невозможно. Джейсон вскидывает на него взгляд резко, на секунду — будто испуганно. Сразу стирает блеснувшую эмоцию за агрессивным напором. Вгрызается в глаза напротив остервенелой прямотой. — Именно положение и решает что-то в этой блядской херне, — шикает он пьяно, скалится. Упёрто постукивает двумя пальцами о столешницу, тыкая, пробуя поставить на место. — Если я всё время просижу на том КП, то что, Салим?.. Слово лейтенанта убережёт, если они решат передумать?.. Никому, нахер, неизвестно, надолго ли меня и тебя отпустили. Может, блядь, послужим ещё немного, авось сами попередохнем здесь. Они рассчитывают на это. Но знаешь что?.. Нахуй их!.. Будет костью поперёк горла, если с войны вернётся не лейтенант, а капитан, а потом за пару лет гражданки — сраный майор. Когда в Джейсоне начинает говорить третья банка пива, он усмиряет свой напор, сдвигает с трещанием ножек по полу стул ближе, бьёт ребром ладони по столу перед Салимом. Как расчерчивает полочки своего обдуманного плана на десять шагов вперёд. — Смотри, я подумал, — запальчивым шёпотом продолжает, не даёт голосу повыситься достаточно, чтобы привлечь к их разговору внимание, — если… Если за всё это время, пока я служу здесь… Понимаешь, Салим, да?.. Это ведь… Это ведь не пройдёт мимо них, будет уже сложно в случае чего… Да ты дослушай!.. Я ведь тогда смогу и тебя, и Зейна… Салим склоняется к нему, порывисто перегораживает своей ладонью расчерченное поле чужих планов. Заставляет поднять на себя пьяно-блестящие глаза. — Джейсон, это того не стоит, — он перебивает его всего один раз за вечер. — То, что мы выжили там, не значит, что мы стали бессмертными. Я боюсь за тебя. Он ловит его взгляд на расстоянии, оставшемся между сдвинутых стульев. Джейсон смотрит на него по-пьяному расширенными зрачками, замирает в неоконченной эмоции, в иррациональной попытке показать и доказать, почему ему стоит подставлять свою голову и командовать одним из отрядов на штурме. Но за короткую секунду всё обрывается. Джейсон едва заметно меняется в лице, смыкает разведённые в каком-то слоге губы, беззвучно сглатывает. Если бы в нём говорила первая банка пива, как в самом начале, он бы оскорбился — как смеет Салим бояться за него, кем он его считает? Слабаком, неумехой, идиотом, бросающимся под обстрел ради ничего? Обесценивает подготовку морской пехоты? Если бы в нём говорила вторая банка пива, он бы самодовольно ухмыльнулся, откинулся вальяжно на спинку стула, возвеличенный собственной уверенностью и чуть подпалённый злостью — Салим просто не понимает, не сможет, они мыслят в разных плоскостях и полях координат. Но Джейсон всё же добивает третью банку — раздевает личину личности едва ли не догола. Он замолкает, бегло опускает глаза, разрывая контакт, поджимает на столе пальцы. Весь оставшийся вечер он молчит в тяжёлых раздумьях. Нехотя допивает остатки, булькает ими на дне, встряхивая, не отсаживается обратно от Салима и вместе с ним наблюдает за остальными вокруг. Салим ощущает физически — он возвращает Джейсона, становится снова не один. И от этого на душе спокойнее. После храма Аккад Салим внутри понимает только одну значимую вещь: ничего в этой жизни не играет такую роль, как жизнь близких тебе людей. Жизнь может оборвать что угодно, даже случайно отколотый камень от здания. Она может оборваться так же нелепо и фантастически в руинах древней цивилизации от недавно мифических монстров, а может после этого схлопнуться вспышкой под гранатой в такой уже по-человечески ясной войне. Но ей не нужно раскидываться. Не за призрачные силуэты власти над ситуацией, миром, чужими жизнями. Джейсон становится понятным в своём желании отбить их жизни до конца: это то, чему учат каждого солдата с первого строевого шага — сражаться до конца, до полной победы, чтобы даже после войны ничего снова не нависло над головой зловещим рокотом. Но война ещё здесь. Она не план, вычерченный ребром ладони на липком столе. Джейсон собирается ехать под Фаллудж штурмовать город, отбивать у восставшего сопротивления. Наверное, у Салима ещё не до конца восстанавливается военно-солдатский взгляд на вещи, который лишь пунктирными линиями, целями, мишенями, миссиями. Он смотрит на пьяного Джейсона рядом и видит Джейсона — не лейтенанта Колчека. И ему хочется продолжать смотреть на разведённые вольно ноги под столом, на опущенные ресницы, на мерно вздымающуюся грудь под натянутой футболкой, на выступившие змеями вены по предплечью под татуировкой. Когда они выходят, горячий воздух вечера пригревает пьяность, Джейсон делает пару шагов по брусчатке, пинает чужой смятый коробок от американской пачки сигарет и лихо разворачивается на пятке. — Я вернусь, Салим, — неожиданно мягко, тихо, в тон речи Салима раньше. Он дёргает одним уголком губ, будто ухмыляется, но в глазах чувствуется — улыбается. — За меня даже, блядь, родная сестра не боялась, когда подписывал контракт… А уж тебе… — О страхе говорят разными словами, — выдыхает Салим. — Я лишь сказал о нём прямо. Он смотрит на улыбающегося Джейсона по-прежнему серьёзно, долго, не улыбаясь ответно. Хотя изнутри жжётся рефлекторным, горючим — отзеркалить улыбку, повторить и углубить чужую редкую мягкость. Но так не почувствует, не поймёт — он говорит серьёзно, честно. И вправду боится за его дурную голову в потёртой кепке. Джейсон делает пару нестройно-прямых шагов спиной в чёрный фон Багдадской ночи, затыкает ладони в карманы. Всматривается в лицо Салима. Наконец приспускает делано-лёгкую улыбку, серьёзнеет. Замедляет шаг. Выдёргивает неловко руки из карманов, отворачивается в сторону, начинает отчаянно-зло растирать красное от выпитого лицо, словно умывается жёстким воздухом вместо воды. — Блядство какое, а… — доносится из-за ладоней, увитых набухшими венами. Салим останавливается, качнувшись, смотрит на него в непонимании. — Всё… Всё хорошо, Джейсон?.. — Ага, да-да, конечно… — размытой в произношении скороговоркой. Громко выдыхает, отнимает руки от лица. Оглядывается на подошедшего ближе Салима, изламывает брови в непонятно-мучительной эмоции. А затем, утерев тыльной стороной запястья нос, лезет в задний карман, шагает навстречу сам. Ковыряется с бренчанием в извлечённой вещи. Хватает за руку Салима, переворачивает его ладонь. Маленький ключ с неподписанной биркой. У Салима льдом занывает сердце. — Джейсон, нет. — Салим, бля, держи крепче, это… — Не стану, — качает головой, пробует всунуть обратно, но Колчек отдёргивает руки. — Джейсон, это не смешно. Ты вернёшься и сам возьмёшь свои вещи. Джейсон!.. — Я и не смеюсь, — понижает голос в серьёзности, сбивчиво икает. Потом резко обхватывает снова за запястье, встречается с Салимом глазами на пьяно-пляшущем расстоянии покачивания тела. — Это… Просто побудет у тебя, окей?.. Я… — его взгляд мечется между глазами Салима, ищет понимание. — Я доверяю тебе. Если вдруг… Если вдруг не вернусь, возьми, что захочешь. Помнишь ту фотку?.. Я тебе спиздел, это я взял её тогда. Просто… Это дубликат, Салим, дубликат, у меня останется точно такой же. Салим смотрит в его чернющие в темноте самой ночи глаза, в лаковый блеск, перекатывающейся на радужке от случайного света из чужого окна. Джейсон сглатывает, поправляет косо кепку за козырёк, потом, скривив губы, ещё раз поправляет. Чертыхается, разжимает горячие пальцы на запястье. Салима покачивает как на холодной волне незнакомого моря чувств, он кренится в сторону, резко перешагивает, восстанавливая баланс, прикрывает глаза. В голове накатывает запоздалыми волнами — Джейсон уходит на штурм Фаллуджи, Джейсон уходит на штурм Фаллуджи. Открывает глаза, вглядывается на краснощёкого Джейсона в тени, на его по-забавному смурное выражение лица, когда натягивает кепку на затылок, на кончик прямого носа. Салим очевидно пьян и обеспокоен. Обеспокоен до настолько тяжёло-быстрого пульса, что в ушах набатом. Джейсон выправляет до сих пор косо сидящую кепку, возвращает мерцающий взгляд к тоскливо-болезненным глазам Салима. — Когда вернусь, я заберу его, — подбирает не с первой попытки слова, снова неуверенно дёргает уголком губ в улыбке. Пробует подбодрить. — Обещаю, Салим. Обещай мне, что будешь его беречь так же, как и себя здесь, ладно?.. Чтобы… Чтобы я вернулся и смог выпить с тобой снова этого дрянного пива. Хорошо? Пообещаешь мне?.. Салим пробует весь вечер добиться от Джейсона серьёзности, взвешенности и рассудительности. Но в эту секунду из него напором — выскакивает смешок, предательски вздрагивают губы в ответной. — Обещаю, но это обещание звучит отвратительно, — смеётся глухо и пьяно, качает головой в неверии самому себе. Сжимает в руке ключ. — Ты выпил четыре банки. Джейсон прищуривается, обнажает ровный ряд зубов в открытой улыбке. Покачивается назад. — Обещаю, в следующий раз выпью в честь тебя пятую. Он заталкивает вольно ладони в задние карманы джинсы, оттопыривает разукрашенные в загаре и выцветших чернилах татуровки локти. Белые зубы, смешливо-бравадный блеск в прищуренных глазах и глухая темнота ночи. На следующий день Джейсона Колчека уже не будет на прежнем КП, как и в самом Багдаде.