Из Ирака по буквам

У Джейсона слова поперёк зубов — как наждачкой, спиливаются, крошатся, размокают в слюне при сглатывании и слетают с губ смесью смешка, хмыканья, пощёлкивания. Он говорит так, будто море лижет причал ленно-любовно, и Салим, всего пару дней в жизни видя море взаправду, вдруг слышит его снова. На деле Джейсон брякает бутылкой пива, сминает губы в улыбке набок, неосторожно тянется из подушек до столика, но так и не дотягивается. Падает обратно, распростирает конечности по сторонам, лежит секунду неподвижно. Снова сгибается пополам, пробуя встать без рук и ног. Салиму кажется это забавным, он смеётся глухо. Джейсон вошкается на полу, упёрто держит бутылку над головой и боится накренить в сторону. Море плещется под ногами, прибоем доносит отчётливое “бля”. — Я отсюда не встану, — неясно, это утверждение, вопрос или нечто третье. Салим по-человечески сидит на диване, наблюдает с несходящей с губ улыбкой. — Это же был твой план?.. — План?.. — тёмное стекло бутылки булькает волной пива внутри, замирает на протянутой ввысь руке, как факел в руке статуи свободы. — Да, точно. План. Не ржи, блядь, план! У Салима смех, как щекотка — он чешется на дёснах, раздражает трахею, рвётся и рвётся изнутри, как давно забытое и лёгкое. Он обещает Джейсону подушки у себя в доме ещё тогда, когда ловит взглядом средь толпы — в каске, не в кепке, в полном обмундировании, серьёзно нахмуренного при разговоре с кем-то из подчинённых, бородатого. Джейсон будто чувствует его взгляд среди сотен людей, он на секунду вскидывает глаза и замирает. Это не будка КП, где можно отойти покурить, похлопать с размаха по плечам. Они кивают друг другу издалека, не отводят взгляды долгие секунды. Затем резь бороды в изгиб шеи, слишком громкий голос, который страшно было забыть, тяжёло сжатая ладонь на плече, скороговорка непонятного, беглого, улыбчивого до судороги в скулах. Салим думает, что Джейсон шутит, но Джейсон цепляется, много говорит и хохочет, не шутя. Салим улыбается ему в ответ по инерции, половины не понимает, дёргает уголками губ только на интонацию. Затем ещё раз сжимает форму на чужом плече до скрипа ткани и даёт себе прикрыть на секунду глаза. Живой. Опустевший дом в Дияле тоже живой, но мёртвый изнутри: по порогу заметённым песком, пожухшими очертаниями растений в небольшом огороде, прослойкой пыли на столах, коврах, на не заправленной постели. Салим проверяет воду, и трубы гудят, долго вибрируют, ссыпают со старой плитки извёстку, затем брызгают на руки ржавым и холодным. Когда Джейсон просовывает голову в проём, почёсывая бороду — вода слабо теплеет на пальцах. На мгновение всё будто становится до ужаса странным, непонятным, как дрожащий воздух марева на горизонте с опускающимся солнцем. Салим отвык от родных стен, ходит, стараясь придать себе обыденности и привычности, но режется, цепляется обо все углы, потерянно оглядывается. Всё встаёт на места, когда заходит в комнату Зейна и включает свет. От Зейна остаётся лёгкий бардак у шкафа, остальное на своих местах. Салим стоит в дверях, оглядывает комнату, не решается ступить дальше. Зейна тут больше нет. Дом остывает, как дорога под вечер. Салим вспоминает о том, как круто переменилась жизнь после последнего раза, когда он чувствовал присутствие Зейна в этих стенах: когда не оглядывался по сторонам, когда скучающе не проводил ребром ладони по кухонной столешнице, когда толкал двери легко предплечьем и не замирал в проёме. Тогда он думал, что война закончилась. Тогда не знал, что есть вещи пострашнее очереди выстрелов. Тогда не слышал, как в ванной журчит вода, пока в ней бреется американский пехотинец. В косом луче по столу с книгами кружит пыль. Дом молчит, лишь скрипит незнакомо под ногами. Затем глухо, издалека окликивает на раскатисто-звучном американском. Салим смаргивает, торопится обратно, думает, что либо трубы изжили своё, либо в некогда чистых полотенцах пауки свили паутину. — Это… Пена для бритья или лосьон там… — Джейсон в немом объяснении помахивает через плечо бритвой, склоняется широкоплечей сильной спиной над раковиной. Голый по торс. Салим видит лишь впалую дугу позвоночника, светлую, буквально белую кожу, обтягивающую стальные мышцы. Моргает, подходит ближе, тянется через ссутуленное плечо в шкафчик, бормочет, силясь вспомнить, осталось ли что-то. Взгляд Джейсона в отражении быстро падает обратно на раковину. Поводит плечами, вздрагивает острым кадыком в сглатывании. Когда он выходит из душа, от него валит паром свежести, затёртой до красноты кожей, футболка прилипает и без того туго к телу. С отросшей тёмной чёлки капает на пыльный ковёр. Джейсон что-то говорит про голые задницы младенцев, водит костяшками по чёткой линии челюсти, улыбается белозубо — его облик по-странному ложится на привычный антураж, отпечатывает поверх картин, фотографий. Салим как раз едва находит себе место на кухне, оборачивается на шутку. Смотрит мгновение на вытирающего бегло волосы Джейсона посреди гостиной и понимает. Всё уже не будет, как прежде. Эта мысль проста и банальна, но тяжело принимаема в месте, которое привык называть домом. Салим запоздало дёргает уголком губ, кивает, что тоже хотел бы спокойно помыться, отворачивается обратно к доске для нарезки. Приспускает улыбку. Последний раз он ощущал это с уходом Адили. Клейкое, неприятное чувство. Тогда он сидел на кухне, смотрел в дверцу холодильника, накрыв губы ладонью. Думал, как будет объяснять это Зейну. Как объяснять следующие полгода, которые станут последними для её пребывания здесь, в Ираке. И что разово услышанный “талак” не был единичной шуткой — тройной. Прошло полгода, года. Уже и Зейн не спит за стенкой да и вряд ли когда-нибудь будет спать. Салим смывает холодным душем лезущие воспоминания, как песок в глаза. Закручивает со скрипом вентиль, смотрит на трясущиеся трубы, медленно успокаивающиеся на фоне кафеля. Всё уже не будет, как прежде. Но вместе с тем — всё бывает в первый раз. Салим забирает через плечо у Джейсона банку пива, пригубливает, гоняет на языке солодовое, и тот оборачивается с ехидной ухмылкой. — Всё спросить хотел, — половина голоса уходит в нос, когда он швыркает, — а разве алкоголь… Салим улыбается, качает головой в лёгком смешке. Стреляет глазами в сторону картины в коридоре. — Я не слишком праведный мусульманин, как ты можешь видеть. Всё бывает в первый раз: грехи помельче, покрупнее, развод, убийство за родину. После свержения Хусейна алкоголя стало больше в разы, все притеснённые производства хлынули наружу из-под земли, как нефть, иракцы упомнили и о народном араке. Салим пьёт нечасто, больше для поддержки. Как Джейсон после первой банки вытаскивает ладони из задних карманов штанов, просит угостить сигаретой. Солидарность, желание быть рядом в мелочах, в вредных привычках. Дом невольно стискивает внутри себя родными стенами, делая голоса тише. Выстраивает темы от более общно-публичных к личным, интимным, тонким. К тем, о которых ещё не говорили в тишине и спокойствии. Джейсон мнётся, ошаривает взглядом комнату, с непривычки постоянно приглаживает отросшие влажные волосы к голове, пригубливает свою банку чаще. Скашливает глухо в сторону, затыкает плотнее пальцы в карман, перестаёт улыбаться. Салим неловко предлагает провести экскурсию, Джейсон активно начинает кивать, едва успевая убрать банку от губ, сосредоточенно нахмуривается, пробует отразить в лице серьёзность и внимание. Всё действительно по-другому, не как раньше. Но Салим искоса ловит полупрофиль Джейсона рядом, сомкнутые губы, выступившие контрастом высокие скулы после бритья, суетливо-нервное утирание кончика носа запястьем, рефлекторные кивки на каждое слово, даже самое неважное. Не всегда то, что будет после — хуже, чем раньше. Оно просто другое. На секунду Салим задумывается перед закрытой дверью Зейна, затем — приоткрывает осторожно, улыбается неловко по-отцовски за беспорядок. Хлопает ладонью по бедру. — Это комната Зейна. Он… Практически всё оставил. — Да-да, знаю. Салим замирает, округляет глаза. Прыскает смешком. Конечно. Джейсон же лично приезжал за ним, наверняка он видел уже дом, но всё равно вежливо согласился на “экскурсию”, слова не проронил. Джейсон теряется, испуганно оглядывает Салима, открывает, закрывает рот. Чертыхается. — Бля, клянусь, я тут ничо… — Верю, Джейсон, верю. Они заходят внутрь, останавливаются посреди комнаты. Салим не хочет лезть в вещи Зейна, но хочет поделиться чем-то о нём, Джейсон смущённо уталкивает глубже руки в задние карманы, мнёт, облизывает губы. В присутствии кого-то невольно легче становится говорить, смахивать пыль с оставленных на столе книжек, рассказывать с улыбкой про увлечения сына. Джейсон невольно придаёт жизни статичному интерьеру, даёт смысл тому, почему комната пуста и вряд ли скоро порастёт жизнью. Салим не замечает, как расслабляется и сам в плечах, кивая на карту за дверью. Не замечает, как облегчённо посмеивается, вспоминая про первую подаренную книжку Зейну, когда ему было семь. Джейсон непривычно тихо слушает, не перебивает, лишь изредка качает головой, уточняет эхом. Когда Салим переводит на него взгляд, улыбка сама тянется на губах теплотой. Джейсону и вовсе не нужно слушать его родительские распекания, но он нетипично для себя молчит, кивает, неестественно высоко вскидывает брови в немом вопросе при встрече взглядов. Салим смеётся тихо, качает головой. — Ты можешь сказать, как есть, Джейсон. — А?.. Ты о чём?.. — Что тебе неинтересно и что у моего сына здесь ужасный срач, — Салим в делано-понимающей улыбке поджимает губы, хлопает его по плечу, отворачивается, чтобы ухмылка не стала видна. — Пойдём. Джейсон теряется, не колется, но, когда они выходят обратно в гостиную, он суетливо пригубливает пиво, кашляет ещё раз и, поморщившись, тоже расслабляется — да, у Зейна та ещё срачевальня, но и у него в своё время была такая же, если не хуже. Так осторожно начинается то, что уже не как прежде. Салим с запозданием брякается своей банкой пива о банку Джейсона, садится на диван, а Джейсон, как обещался давно в шутку, ухает в развал пыльных подушек и так и не поднимается весь вечер из них. Чихает шумно, трёт нос с долгим стоном, заставляет Салима давиться не сползающей улыбкой и смехом. С трудом выскребается из них только тогда, когда Салим уходит на кухню хоть что-то приготовить на скорую руку, и Джейсон активизируется, лезет под руку, потом пригвождается задницей к столу в углу, потягивает пиво, перешучиваясь в процессе. За окном затягивается небо таусинной темнотой. Стрекочут кузнечики в полосе маквиса. Чем больше вливается пива в Джейсона, тем непонятнее становится его речь, леннее, расхлябанней, Салим с трудом издалека начинает понимать часть фраз. И тогда полностью расслабившийся Джейсон вольно махает откуда-то снизу, из-за столика, ладонью: — Салим, иди сюда! Захер тебе подушки, если ты в них не лежишь?.. У Салима нет ответа на этот вопрос, он по наитию смеётся, качает головой. С трудом поднимается с дивана, чувствуя алкогольную тяжесть, неаккуратно приземляется рядом. Волны подушек подёргиваются движением, но это лишь Джейсон переваливается неловко, пробует осесть рядом, лицом на одном уровне. Четвёртую по счёту банку пива не забывает переместить вместе с собой. О войне и вампирах не говорят — не хочется. Рассказывают друг другу истории из юности, зрелости, где-то смешные и курьёзные, где-то совсем глупые и бессмысленные. От смешливых уточнений, киваний друг другу соскакивают на лиричное. — Если не секрет, — Джейсон смотрит куда-то за плечо неотрывно, облизывает губы после глотка, — а жена… Салим поджимает губы, вздыхает. Но тяжести от воспоминаний больше не чувствует, всего лишь послевкусие от сухого “прежде”. Рассказывает про Адилю, про их бурное знакомство и мучительно-долгое несовпадение взглядов на жизнь, которое пытались залатать много лет попытками быть семьёй. Спустя время их история звучит до ужаса тривиально: Адиля была увлечённой, свободолюбивой, парящей, ей по жизни нужны были новые впечатления, а не оседлая и праведная жизнь по законам шариата в глубинке Ирака; Салим же был просто молодым и влюблённым, он хотел сделать всё правильно. Но “правильно” — настолько расплывчатое понятие, многогранное, вариативное, оно не бывает единоверным, как Аллах или строки салят. Да и даже те правила, в которые раньше свято и незыблимо веришь, боишься нарушить, со временем теряют чёткость границ. Салим смотрит на банку пива в своей руке, мягко улыбается уголком губ. Он оборачивается на фотографию с Зейном за спиной, осторожно извлекает из пустой рамки без стекла. Разворачивает полностью. — Это мы ездили к ней на работу во время моего отпуска, — Салим тепло прищуривается, пускает лучики морщинок от глаз. Оглаживает залом на фотографии по зелёному полю. — Новая Зеландия. — Бля, твоя бывшая жена что — Кармен Сандиего?.. — Нет, её звали Адиля… — Ай, забей, — Джейсон прыскает смешком Салиму в плечо, невольно покачивается ближе, пригубливает банку. Улыбается тепло, без издёвки. Салим искоса смотрит на его лицо, на подрагивающие ресницы, когда взгляд едва заметно курсирует по фотографии. — А у тебя? — М-м-м?.. — Была жена или девушка?.. Джейсон откидывается затылком назад, смотрит лениво-пьяно в потолок. Его шея прогибается на узоре подушки, острый кадык вместе с очертанием сильного подбородка на фоне песочной стены напоминают горный излом Загроса. Профиль Джейсона вблизи обретает яркость, контрастность, чёткость: уже проклюнувшиеся точки тёмной щетины под челюстью, смоченные хмелем тонкие губы, приятная бархатность кончиков ресниц, спадающая набок чёлка. Салим с вниманием к деталям оглядывает его, удивляется про себя, как много тонкости, нюансов таится в каждой черте уже вроде бы знакомого лица. Джейсон отвечает после длинной паузы. Звучнее слышится, как он размыкает в слабой, но неизменно красивой, ровной, поблёскивающей белизной эмали улыбке губы. С запрокинутой головой его говор и без того сравнивается с гулом морской волны: западает чем-то урчащим в горле, срывается с губ сиплым, глуховатым, теряет резкие звуки в слюне за щеками. У Джейсона историй про личную жизнь совсем немного. Самые долгие отношения длились чуть побольше года, да и то в последний раз были лет семь назад, если не восемь. Ничего интересного и увлекательного, просто, с его слов, “трахали друг другу мозги”. Салим следит за тем, как мерно вздымается его грудь во вздохах под натянутой тканью футболки. Как перебегают под разукрашенной кожей вены, когда ухватывает поудобнее вспотевшими пальцами банку, как вздрагивает кадык при сглатывании. В Джейсоне действительно много морского. И не только морской пехоты. От разговора про отношения прибиваются плавной волной к другому личному — семье. На секунду в чертах Джейсона проступает резкость, напряжённость, желвак тенью мелькает под скулой. Он смаргивает, сглатывает, смыкает в тонкую линию губы, наспех пробует залить в себя пиво, но едва не обливается, только давится и невольно смягчается под тихий смешок Салима, утирает размашисто, чертыхаясь, рот предплечьем. Салим не давит — зачем волновать морскую гладь, когда она бьётся умиротворяющим накатом волны у самого лица. Рассказывает сам, про свою. Это даётся ещё проще, чем рассказ о жене, поскольку с той истории минует более двадцати лет. Адиля, хоть где-то в крови и была арабских, но с рождения жила в США — неверная. Она и ислам принимала играючи, как интересную авантюру, что было неприемлемо для родных. — Года на два пораньше Суфия вышла замуж за католика, — Салим неосознанно в воспоминании смотрит на угол потолка в гостиной, Джейсон поворачивает голову в его сторону, разглядывает лицо. — Мой брак был чем-то вроде… — Последней капли? — Да, да, точно. Последняя капля. — Как та, что я разлил сейчас на себя, да, — булькает невнятным. Салим недоумённо переводит взгляд на Джейсона, смотрит. Прыскает смешком. Смех раздражает внутри все органы, но ничего естественнее и чище Салим давно не чувствует внутри себя. Старые конфликты и перипетии не трогают: у Салима достаточно давно своя семья, успевшая развалиться и окрепнуть малым составом, тёплый контакт с сестрой в Багдаде. Здесь нечем хвастать, но и нечего стыдиться — принятое, усвоенное. Джейсон мажет беглым взглядом по расслабленной улыбке Салима, размыкает губы в начале слога, но тут же смыкает и опускает глаза обратно на свои руки. Он сам возвращается к теме семьи, когда Салим подаёт ему ещё одну банку со стола, пшикает открывашкой. Джейсон оглядывает его искоса, улыбается, стягивает обратно улыбку, отпивает, мнёт на губах слова с пивом, затем невпопад режет воздух. — Да чо у меня, у меня там… Говорит медленно, но сухо, только по фактам. Хмурится, разглаживает складку между бровей, возвращаясь к расслабленному, снова невольно с каждым произнесённым коротким словом сосредотачивается, напрягается, опускает постепенно брови. Отца едва помнит, жил с ними до его пяти лет. Потом тот свалил от истеричной матери да пропал с концами. Мать быстро нашла замену, родилась младшая сестра. С отчимом у Джейсона отношения ровно никакие, жили и старались нигде не сталкиваться лишний раз. Отчим тоже подрейфовал, как и папаня Джейсона лет пять-шесть от рождения сестры, да и свалил. Мать, не молодея, стала заливаться, ещё хуже истерить. — Я отсылаю часть жалования, — опустив глаза и сев потвёрже в хаотичных развалах подушек, Джейсон крутит в обеих ладонях банку. Хмурится, облизывает губы в короткую паузу между слов. — Вроде ничего. Салим рассматривает его профиль, ловит гуляющую тень под скулой на щеке. — А сестра? — Брук?.. — тень промётывается по его глазам, взгляд бегло и едва заметно по тёмной радужке мечется между узкими ножками стола. — Да тоже вроде неплохо. Учится ща в универе. Всё путём у неё. Салим чуть дольше вглядывается в поджатые губы, опущенные ресницы, заострившиеся скулы, челюсть. Вздрагивает губами в по-осторожному тёплой улыбке. — А сколько ей?.. Джейсон поджимает губы, отхлёбывает пива, швыркает носом. — Двадцать три, — без запинки. Салим улыбается чуть увереннее. — Немногим старше Зейна, да?.. Может, познакомить их потом? Джейсон давится, сплёвывает на ковёр, оглядывается ошалевши на Салима. Салим смотрит с искрой смеха, не выдерживает, утыкается лицом в подушки, стараясь заглушить смех. И за долгие минуты откровений у Джейсона тоже вздрагивают губы в ответной, мягкой. — Бля, папаша, не гони коней, — осмелев, обнажает зубы, покачивает головой, трёт запястьем залитый подбородок. Подхватывает, начинает тоже посмеиваться. — Да у неё вроде бы уже есть подружка, так что Зейн опоздал заранее. Салим поднимает, щурясь, глаза — Джейсон расслабляется в плечах, подаётся обратно спиной в мягкость. — Сыновей сватают не для дружбы, Джейсон. — А у неё и “подружка” не для бабьих посиделок, — ухмыляется, оглядывается остро и масляно, выжидательно. Вольнее раскидывается рядом, закидывает один локоть над головой, заставляя свет приятно облизать напрягшиеся бицепсы. Салим вскидывает брови в немом вопросе, моргает. Джейсон смотрит, смеясь глазами, мнёт теперь елейную улыбку на губах, не нервозность. Удобнее расплывается по подушкам. — Ну, и дружба не ограничивается одними… — пробует понять Салим, но Джейсон смотрит неотрывно ему в глаза, улыбается широко, до ямочек на щеках. Салим ещё раз вопросительно дёргает бровью, и Джейсон наконец не сдерживается, смеётся. И Салим понимает. — Ох… — Ага-ага, оно самое. — Так, получается, она… — Не, она, типа, — Джейсон поджимает улыбчиво губы, прокручивает пьяно-развязно ладонью в неком абстрактном жесте, — и там, и там. Хер пойми, я не вдавался в подробности, Брук просто не парится. Она как бы… Ваще за все движухи. — Вот как. Понял. — Бля, Салим, у тебя лицо пиздец сложное сейчас!.. — Да нет-нет, вовсе… — Салим пробует проморгаться, сгладить как-то удивлённость в лице, кивнуть, вместо покачивания, но Джейсона это только больше веселит. Он наблюдает за ним, щерясь в едва ли не трескающейся от ширины улыбке, смотрит, как Салим чуть смущённо разглаживает пальцами складку между бровей, и прыскает откровенным смехом. Падает, накренившись, лицом ему на плечо, легко шлёпает ладонью по груди в задыхающемся приступе, поднимает голову, смотрит совсем близко в едва ли не слезящемся прищуре. У Джейсона глаза совсем чёрные, блики в них от света — как россыпь звёзд на небе. Салим неуверенно тоже улыбается, пробует подхватить его веселье. Улыбается ему в острый кончик носа. — Не парься, — удар рукой в последний раз ложится на грудь, остаётся тёплое касание, лёгкий упор ладонью, чтобы оттолкнуться недалеко обратно в подушки из чужой подмышки. — Всё бывает в первый раз. — Я знаю, кто такие лесбиянки, Джейсон. — Она не… А, хуй с ним! Салим пьёт медленнее, меньше, но в голову даёт ощутимее. Становится сложнее сдерживать клокочущий смех на любое слово, держать равновесие на вечно выскальзывающих подушках из-под спины. Они барахтаются уже вместе в развалах, Салим чувствует, что ему, определённо, должно быть стыдно, но из него рвётся-рвётся нескончаемым смехом, как у подростка, он не понимает, как из задушевных тем они снова приходят к каким-то безумным историям из прошлого, таким лёгким, смешным, тёплым. Джейсон с трудом выколупывается из развалов, чтобы сходить отлить. Потом возвращается, не перестаёт белозубо и по-редкому широко улыбаться, тянет ему руку в размётанные по всему полу подушки, чтобы подняться и сходить покурить. Салим делано по-старчески выстанывает, улыбается в ответ, но привычно обхватывает сильную ладонь, подтягивается. Жёлтый прямоугольник на сухой земле перед домом, тёмно-синий купол из теней домов, забора, неявных очертаний в огороде. Кузнечики стрекочут так громко и спокойно, что будто как и раньше округа объята мирной тишиной. Джейсон обваливается на стену дома, тянет так же по-красивому сигарету, что Салим засматривается, не сдерживает улыбки, качает сам себе головой, уводя взгляд под ноги. Так хорошо и тихо, что не верится, где они и кто они есть. Возвращаясь, подбивают снова в одну кучу подушки, ухают на пригретую, но снова непонятную волну из мягкости под собой, продолжают говорить о чём ни попадя. Салим пробует вспомнить, как давно он с кем-то так же душевно сидел и не мог прекратить разговор. Но в голове — прибоем, шумом моря из ракушки, приложенной к уху. — В детстве я думал, что буду художником, — с наигранной серьёзностью, но не без приклеившейся навечно улыбки, сминает губы Джейсон после глотка. — Рисовал Брук какое-то дерьмо из комиксов, а ей всё по кайфу, хоть хуй во лбу нарисуй. — Ты умеешь рисовать? — искренне удивляется Салим, вскидывает заинтересованно брови. Джейсон перекатывает голову по подушке, грозит пальцем, зажав в этой же ладони бесчётную банку пива. — Не надо так смотреть!.. — наигранно грозно кивает, и от его деланной нахмуренности Салим шире улыбается. — Я херачил охерительные!.. Эти, бля… Как их… Ну, ты знаешь!.. — Хуи во лбу? — Салим сругивается, как так и нужно, Джейсон ещё секунду жмурится в тщетной попытке вспомнить, потом разлепляет глаза: — Здрасьте, нихуя себе!.. — переключается сразу же, улыбается ошалело, окатывает порывистым хмельным дыханием. — Это после какой банки пошло?.. После третьей?.. — Молчи, — немо смеясь, качает головой Салим, но взгляда оторвать от красного от жара лица Джейсона не может. Тот хохочет, улыбается, морщится в удовольствии, пихает в плечо кулаком, едва не выплёскивая пиво на чужую рубашку. — Вспомнил!.. Мехенди! — останавливается так же резко. — Мелкая канючила постоянно эту поеботу, в журнале каком-то увидела… Это ж ваше, восточное!.. У Салима, кажется, голос садится от вечного глухого смеха в подушку, в сторону. Его не задевает джейсоновское обобщение, бестактность, у него просто болят скулы от напряжения и мышцы живота. — Джейсон… — меж смешками, чуть ли не шёпотом. — Не ржи, серьёзно говорю!.. — Джейсон меняется, будто взаправду принимает его смех на что-то личное, но сразу и сам улыбается. — Я в этой херне разбираюсь, дай руку! Салим протягивает ладонь, пробуя успокоить внутри пробивающее, как икота, толчками, импульсами. Будто по морю качает, да не укачивает. Когда Салим открывает с трудом глаза, промаргивает отчаянные слёзы с уголков, он ловит искоса взглядом, как увитые венами предплечья ближе распростираются перед взглядом, захватывают обзор по сторонам. Выцветшая под солнцем краска, чуть смазанные очертания контуров планеты, орла, ленты. Салим моргает, успокаивает бьющийся смех внутри, ленно мажет взглядом выше. Джейсон удивительно резво поднимается из подушек, скрючивается, горбится широкими плечами, с вниманием припадает к предложенной расслабленной руке. Разглядывает. Сосредоточенно поджимает губы, плавно проводит взглядом по пальцам, запястью, смуглой коже. Салим ловит случайную мысль, что Джейсон хорош под любым настроением: улыбающийся, весёлый, шумный, так и тихий, собранный, сосредоточенный. Разный. Как неспокойное море, грохочущее штормом, как тихий прибой, лижущий песок побережья. В пьяной зачарованности Салим долго разглядывает склонившийся полупрофиль — в тенях, в урывках тёплого света, в отблесках на влажной склере глаз. — Есть хна? — Джейсон резко поднимает голову, его глаза открыто распахиваются напротив. Салим медлит, всматривается в самую черноту бездонного широкого зрачка. — Откуда?.. — даёт уголкам губ растянуть мягкую, запоздалую улыбку. Джейсон фыркает, изламывает брови, снова склоняется к руке, показывает лишь очерченный светом профиль и тени от ямочки ухмылки на щеке. — Точно, ты ж “неправильный” мусульманин… — одними губами, путаными межзвучиями хриплого голоса. У Салима снова дёргает улыбку, как за ниточки — он не может обижаться, думать о неправильности, хараме, просто смотрит, запоминает живые и резкие черты чужого лица. За последние несколько лет так спокойно и хорошо на душе не было никогда. Это лучше, чем прежде. Джейсон выпускает его руку из своих тёплых пальцев, валко, выругнувшись и споткнувшись, поднимается из подушек, намечено и быстро устремляется куда-то в коридор. Издалека окликивает: — Я тут подворую у Зейна?.. — وَتُوَفَّى كُلُّ نَفْسٍ مَّا عَمِلَتْ وَهُمْ لَا يُظْلَمُونَ, — рефлекторно поминает Салим себе под нос и чуть громче отвечает: — На столе! Чуть менее, чем за год, вся канцелярия, разбросанная на столе под палящими лучами солнца, неизбежно иссыхает. Джейсон возвращается с охапкой цветных маркеров, вытащенных наспех из стакана, падает налегке обратно в подушки, бодает плечом под рёбра. У Салима изо рта — выбитым воздухом из лёгких, остатками смеха, проглоченной фразой про то, что разрисовывать ему кисть — не лучшая затея. Джейсон уже с энтузиазмом перехватывает его безвольно лежащую руку на подушке, перекладывает на себя, невольно оглаживает замозоленными пальцами по тонкой коже на сгибе локтя. Мурашки вместе с судорогой между лопаток укалывают. Салим поводит плечом, качает головой, не переставая улыбаться. На пробу Джейсон тыкает открытым зелёным маркером себе в запястье. Морщится, хмурится, с нажимом вдавливает иссохший наконечник в вену — ни следа. — Блядство какое, а… — шикает неразборчиво, и Салим за его плечом булькает смешком, откидывает голову назад, не в силах смотреть на эту комедию без актёров. — Ща-ща, Салим, погоди!.. Второй, третий, четвёртый маркер. Салим едва набирается мужества поднять ленно голову, оглянуть снова лицо Джейсона, но видит как он елозит чёрным маркером себе по языку, нахмуренно смотрит в стену, потом отводит от раскрытого рта и скептично оглядывает наконечник. На языке — прозрачно-серые разводы. — Бля, он на спирту, — эмоционально кривится, с отвращением чмокает, будто пытаясь прогнать неприятный вкус. — Ну и дрянь… У Салима скручивает в кишках — в лице дёргается напряжением, сдерживанием, и он взрывается раскатисто лёгким смехом, падает обратно в подушки. Джейсон, снова тыкая маркером себе в язык, недоумённо оборачивается на конвульсивно дёргающегося под боком. Это настолько абсурдно, глупо, что совсем не верится. Американец у него дома, в подушках, ворует старые маркеры у его сына — а не сын у него что поценнее — пробует развести слюной и нарисовать ему на руке мехенди. Салима трясёт разрывающимся смехом, громким, искренним, забыто редким. Так не бывает, такого не случается. Но он здесь, щурится на мажущийся свет потолочной лампы, невольно сжимает колено Джейсона, пробуя не съехать совсем вглубь подушек, заливается и не может во всё это поверить. Совсем недавно у Салима нет ни единого повода ни то, что смеяться, а улыбнуться: его сын за тысячи километров от него, идёт война, ещё буквально полгода назад он был в плену, а до этого — в самом тёмном кошмаре на земле. Недавно Джейсон уезжал в Эль-Фаллудж и мог не вернуться. Салим смаргивает слёзы, переводит взгляд со слепящей лампочки на улыбающегося рядом Джейсона. Может, он погиб там, под землёй? А его мозг до сих пор воспроизводит картинки, показывает некогда грязное и испуганно-злое лицо незнакомого американского солдата в тёплом свете и с красиво-мягкой улыбкой? Нет, это реальность. Джейсон без кепки, с выпавшими длинными волосками чёлки, что лезет в глаза. Щурится, так и сидит с открытым маркером под боком, смотрит, как Салима колотит в смехе. Смех успокаивается внутри, перестаёт рваться неудержимым фонтаном чистых эмоций. Салим замолкает, но они так и остаются сидеть и смотреть друг на друга, пьяно не понимая, как они здесь оказываются. Аллах милостлив и всепрощающ даже к грешникам. Иначе невозможно быть настолько счастливым после стольких бед. — Вот ты смеёшься, — хмыкает хрипло Джейсон, заговаривает вполголоса. Смотрит бездонными глазами. — А я уже, так-то, рисунок придумал. Завитушки, хуюшки, всё, блядь, как надо. — Джейсон, мужчинам не рисуют завитушки. — Хуйня! Ещё как рисуют. — Ты, вероятно, имеешь в виду украшение для невест. Мужчины, например, бедуины, просто макали руки в хну для защиты и заживления ран. Долгий улыбающийся взгляд Джейсона тухнет, сползает с лица улыбка. Салим изламывает в нежном понимании брови, его губы должны потрескаться от нескончаемого желания улыбаться. Джейсон хмурится, опускает голову, смотрит снова на руку Салима в своих ладонях. Резко отстраняется. Тянется порывисто за пивом, отставленным на столик, падает в подушки наискосок, расстроенно присасывается к банке. — Ну как скажешь, папаша, — как можно бесцветнее фыркает, но в пьяной развязности чувствуются, как струны на грифе, все оттенки эмоций: такая открытая чуть детская обида, задавленное смущение, внешняя отстраннёность и холодность взамен кипящего внутри. Салим прикрывает глаза и улыбается. — Я не против, но, боюсь… — Да чо уже ля-ля, всё, проехали, — эхом хмыканья внутрь банки. Салим мягче и тише смеётся. Склоняется невольно в сторону отстранившегося Джейсона в обиде, и тот простреливает искоса взглядом, дёргает губами в ответном, но сурово сглаживает обратно до безразличия, уводит принципиально взгляд на стену. — Я не хотел тебя обидеть, Джейсон. — Я чо баба обижаться… — Это маркеры подвели. — Да, полное говно. — Так, значит, ты рисовал… — Всё, Салим, забили, проехали!.. — Я хотел спросить про тату. На плече, заметил, когда заходил в ванну. Это… — А, это, — Джейсон теплеет и сменяет гнев на милость по щелчку. Активнее пересаживается, оборачивается, отстраняет банку с пивом. Салим прячет улыбку за подушкой. — О, у меня на них планы! Вот та, что здесь, это по ебанце, но я как-то с Никки говорил, и мы придумали… Ночь вяжет тёплой темнотой, стрекочет кузнечиками. Сухие пески по голой земле сползают волной, ветки кустарников чутко вздрагивают в редком порыве ветра. Салим помнит, что он у себя в опустевшем доме, но всё равно слышит море. И думает о том, что море всегда переменчиво — уже не будет как прежде, никогда. Но вслед за одной волной идёт другая. Вероятно, теплее прежней.