amore & ore

I will show you fear in a handful of dust. Я покажу тебе ужас в пригоршне праха. The Waste Land by T. S. Eliot («Бесплодная земля», перевод А. Я. Сергеева)

───── ◉ ─────

      Всё началось c извинений в баре… Стоп. Не так. Всё началось с голосов в ванной. Или может, с мужчины по имени Андре Жид, с пистолетом в руке и смертью во взгляде. С предательства Анго. С планов босса. Быть может, всё началось с умирающего юноши на пороге его дома, который позволил себя изрешетить, чтобы привлечь внимание кого-то вроде Сакуноске… Сказать было трудно. Распутать треклятый лабиринт судеб и случайностей, в который они заманили сами себя, замуровали вход и не спросили дороги к выходу.       Как бы там ни было, и раз уж в этом всё равно не разобраться, почему бы не начать отсюда? С того момента, когда Сакуноске вернулся домой и услышал голоса в ванной.       Пистолет был наготове. Пистолет всегда был наготове: сегодня, вчера, весь прошлый месяц. Он знал, что не могло, разумеется не могло, всё так просто закончиться. Тревога, которая копилась в нём неделями, выстрелила пружиной. Не думая ни секунды, Сакуноске вынул SIG из кобуры, оттянул затвор… И только потом осознал, что голос его собственный.       Сакуноске застыл на пороге. Прислушался. По крайней мере, голос был похож на его собственный. Звук до прихожей едва доносился. Вода вроде не текла, да и прочих шумов не было, но слова почему-то сливались воедино, и смысл терялся по пути.       Сакуноске закрыл глаза, сконцентрировался. «Безупречность» молчала. С престранным разочарованием пришлось признать — угрозы нет… Что тогда есть?       Следующей на ум явилась мысль идиотская, даже оскорбительная. Сакуноске тихо порадовался, что кроме него услышать её было некому. По какой-то причине мысль не желала уходить, и чем дольше она крутилась в голове, тем забавнее казалась. Как бы вообще выглядел любовник Дазая? Высокий? Накачанный? С европейским разрезом глаз? Нет, стоп. Скорее, это была бы женщина?..       В общем говоря, всё это было несерьёзно. Если бы Дазай хотел завести любовника, завел бы любовника; если бы хотел, чтобы Сакуноске об этом не знал, то он и не узнал бы. Начать с того, что и «любовника»-то ему не было смысла заводить. Дазай мог бы просто переехать обратно к себе…       Хм, говоря о переезде, кроме собственного жилья у Дазая был ещё телефон и полное отсутствие рабочего графика. Вот и объяснение.       Сакуноске стал оглядываться в поисках самого́ мобильника, как голос вдруг затих. Пройдя к двери в ванную, он постучал:       — Дазай?       — Открыто.       Изнутри дохнуло густым паром. Отворив пошире дверь, Сакуноске заморгал и огляделся. Пусто. Не то чтобы он всерьёз ожидал чего-то ещё. Дазай сложил голову на подтянутые к груди колени и слабо ему улыбался. Сакуноске улыбнулся в ответ. А потом застыл.       Наконец, та мысль — единственная мысль, которая должна была прийти к нему первой, ещё на пороге, — вспыхнула кроваво-красным и пустила по телу дрожь. Сакуноске обежал взглядом комнату. Полки, раковину, стиральную машину. Пол, занавески и зачем-то потолок. Бритва лежала у зеркала, где лежала с тех самых пор, как он сюда въехал, кажется даже, под привычным углом. Кроме неё — ничего острого, колющего или режущего. Вода, за исключением груды пены, была прозрачна как стекло. На стиральной машинке опасно громоздилась кипа черной одежды и смотанных бинтов.       Он судорожно выдохнул. Прошёл какой-то месяц. Тридцать дней. С тем же успехом могло пройти два часа: ну, и что с того, что Дазай уже так долго не пытался себя убить? Речь была о Дазае. Нашлись дела поинтересней. Завал на работе. С его стороны не было ни единого слова, ни одного предупреждения, или даже видимых причин, а Сакуноске в первую очередь думал о какой-то чепухе, а не…       — Уже вернулся?       — М, — кивнул он. — К тому времени, как я добрался, всё решилось само.       Повисла тишина. Дазай продолжал смотреть на него ничего не выражающим лицом. Сакуноске и сам никуда не двигался. Полки, раковина, стиральная машина. Пол, занавески, потолок… Вспышка адреналина (две вспышки) на фоне недосыпа, заставляли чувствовать себя выхолощенным, совершенно пустым. А потом дошло: Дазай никогда не отпускал его без расспросов. Хотя с недавних пор упоминания погонь и перестрелок вызывали скорее напряженное внимание, чем энтузиазм, каким бы плёвым ни было дело, Дазай всегда, всегда вытрясал из него все подробности. «Только не говори, что виноваты опять Маруяма», или «Неужели так сложно самим разобраться с наркоторговлей?», или «Сурибачи?» — и тогда его губы сжимались в тонкую линию, а глаза горели холодным огнём, — «Мори-сан обещал…»       Но сегодня Дазай молчал. Шутовская улыбка выглядела лишней между румяных щёк. Нелепой. Бледность шла Дазаю, совершенно несправедливым и немного печальным образом, даром что краснел он очень легко. В один момент расхаживал, без тени стеснения, голым по квартире, а в следующий тушевался от поцелуя в костяшки…       Гора одежды на стиральной машинке поползла. Сакуноске дернулся. Он как раз успел подскочить, прежде чем вещи оказались на полу. Он поднял их обратно — как что-то стукнулось о кафель. Сакуноске посмотрел вниз.       Под ногами лежал миниатюрный черный коробок с серебряными кнопками по бокам — диктофон, если судить по наличию динамиков. Сакуноске нагнулся… Но не успел до коробка и дотронуться, как Дазай его опередил.       — Вот он где! Я уж подумал, что мне конец.       В порыве чувств Дазай так сильно заелозил, что половина воды оказалась на полу. Мыльной волной окатило носки. Сакуноске вздохнул.       — Я спать.       Неравная битва за внимание Дазая явно была проиграна.       — Разбудишь меня? — попросил он.       — Угу.       Между тем, диктофон в руках Дазая рисковал уже не столько потеряться, сколько быть утопленным.       К тому времени, как Сакуноске добрался до спальни, от прежней тревоги не осталось и следа. То ли от привычных выходок Дазая, то ли от чего ещё, пустота затянулась сама собой. Трудно было даже вспомнить: была ли она вообще? Так, фантомная боль в несуществующей конечности. Три неполных часа сна, которые оборвал полуночный вызов, намертво прибавили его к матрасу. По пробуждении благополучно забылись и подозрительный голос, и мобильник — который, вообще-то, должен был объяснить всю ситуацию, но почему-то не нашёлся, — и диктофон.       Так или иначе, Сакуноске не о чем было жалеть. В ретроспективе он понимал, что на тот момент они вряд ли что-то бы ему не сказали. Это потом стало ясно, какое место каждая из деталей занимала в общей картине — картине, которая, если честно, сложилась скорее интуитивно, чем дедуктивно, во многом случайно и от него независимо. Всё началось тогда — а может и раньше. Что можно сказать наверняка, так это неделю спустя, в баре, всё встало на свои места.

───── ◉ ─────

      Нервно поправив очки, Анго пожаловался:       — Одасаку-сан, скажи ему.       Что иронично, просьба была вполне в духе Дазая. Дазая, который с азартом покерного игрока ковырялся в замке стоящей перед ним шкатулки и происходящее вокруг успешно игнорировал.       Сакуноске пожал плечами. А что он мог сказать?       — А что я могу сказать? Ты и так уже просил его прекратить.       — В том-то и дело, что просил я.       Из недр плаща Дазай произвел на свет отмычку, которую Анго проводил испуганным взглядом. Он явно уже не раз пожалел, что в качестве примирительного подарка выбрал антиквариат. С тех пор, как они втроём здесь собрались, сожаление не раз успело смениться задумчивостью, а задумчивость — смирением: видно, Анго прикидывал, можно ли было обойтись без потерь, и приходил к неизбежному выводу — нельзя. Доверие Дазая стоило дороже шкатулки. Тем более, что настоящее извинение заключалось вовсе не в ней. Анго пришёл. Этого было достаточно.       — Лично я знаю только одного человека, — продолжил Анго, — которого Дазай-кун слушает хоть иногда. Мои искренние соболезнования, но этим человеком являешься ты.       Сакуноске взглянул на Дазая. Иногда. Иногда — и то сомнительно. Дазай слушал того, кого хотел, тогда, когда он этого хотел. Может быть, его персональное «иногда» и случалось несколько чаще, чем у других, но на то они и были друзьями, если Сакуноске хоть что-то в этом понимал. К тому же, как сегодня выяснилось, от виски Дазай становился только упрямей…       Отмычка с душераздирающим звуком царапнула дерево, и Анго вздрогнул. С другой стороны: попытаться Сакуноске мог всегда.       — Дазай.       Оба его локтя повисли в воздухе, словно крылья игрушечного самолётика, которые покачивались каждый раз, когда отмычка совершала поворот в замке. Глаза прикипели к замочной скважине и сверкали недобрым огоньком. Кончик языка высунулся между губ… Похоже, Дазай его даже не игнорировал, а просто не слышал.       — Дазай, — Сакуноске попытался снова.       Как ни крути, а подкрадываться к кому-то вроде Дазая со спины было отвратительной идеей. У Сакуноске была «Безупречность» и отличная реакция. У Дазая была «Исповедь» и очень острые коленки.       Сакуноске поднялся с места и сделал шаг назад. Вытянутой рукой похлопал Дазая между лопаток. Когда реакции не последовало, он переглянулся с Анго, но тот лишь пожал плечами. Вздохнув, Сакуноске подвинулся ближе:       — Дазай.       Спина была горячей под его ладонью, прямой и неподвижной. Медленно, не делая резких движений, он наклонился к уху:       — Может, на сегодня хватит?       По спине пробежла дрожь. Рукой он ощутил её — мелкую, короткую. Моргнул — и пропустишь, если бы не ладонь, которая по-прежнему лежала у Дазая между лопаток.       Сакуноске опустил руку и сделал шаг назад. Похоже, не напугать не удалось. По крайней мере, он остался без синяков — уже плюс.       — Совсем нельзя с вами развлечься! — подбородком Дазай плюхнулся на руки и обиженно выпятил нижнюю губу.       Сакуноске стоял не так далеко. Он мог бы нагнуться обратно и прикусить эту губу, самую малость, так, чтобы Дазай тихо охнул, как в первый раз, обвивая его шею невесомыми руками, и доверчиво разрешил скользнуть языком внутрь…       Дазай икнул. Окинув его через плечо напряженным, хоть и затуманенным, взглядом, он развернулся к Анго:       — Пошли.       Анго, который только, было, выдохнул после спасения шкатулки, тут же напрягся:       — Куда?       Опираясь на стойку, Дазай съехал со стула.       — В туалет.       — Я не хочу.       Но когда он попытался обогнуть Сакуноске, стоявшего позади — а трезвым ему, конечно, и не то удавалось, — то запутался в собственных ногах. Сакуноске дёрнулся ему помочь, но Анго был ближе.       — Я и не настаиваю, — держась за него, проговорил Дазай, — но мне нужна подставка.       Анго фыркнул. С возмущением, с ущемлённым достоинством. Фыркнул, но спорить не стал. Только аккуратно, чтобы не столкнуть Дазая, слез по стула и, держа его под руку, направился в туалет.       Когда они скрылись за дверью, Сакуноске взглянул на шкатулку. На стоящий рядом стакан. Учитывая, что Дазай обычно алкоголем только любовался, было неудивительно, что захмелел он со второй же порции. Шкатулка очень кстати отвлекала его от этого занятия, а теперь… Дазай физически не мог сидеть без дела. Если и существовало что-то, способное его убить, так это скука…       Замечательно. Думать о смерти Дазая — как раз то, что нужно.       Может, Сакуноске волновался зря. Может, надо было радоваться, что Дазай позволил себе расслабиться сейчас, когда всё кончилось. Всё-таки за последний месяц он совершил невозможное.       Четыре года назад, когда они с Дазаем сидели на этом же месте, в этом же баре, Дазай блеснул на него своей лучшей улыбкой и пригласил в Мафию. Сакуноске посмотрел на эту улыбку и поклялся: лёгкая влюблённость это нормально, но дальше неё дело не зайдёт — точка. Соврал, конечно. Время от времени он обнаруживал в себе такие чувства по отношению к Дазаю, которые затруднялся даже назвать. Большинство опасно походило на обожание — оно разрасталось быстро, что трава, но и контролировать его было просто. А недавно укоренилось что-то совсем уж упрямое — проросло не вширь, а вглубь.       Мимик был уничтожен. Мафия победила в конфликте без больших потерь и даже с приобретением «Разрешения». Пускай без охраны ему теперь появляться на люди не стоило, Анго ушёл живым. И вернулся к ним. И если даже прежнего доверия между ними не было, то когда-нибудь будет. Но и на этом не всё.       Неделю Дазай безвылазно пропадал в головном офисе, и по итогу этой недели Сакуноске остался на своей работе. Разве что рискованных заданий подозрительно поубавилось. Никто по этому поводу и не пикнул. Казалось бы, как умудрился мальчик на побегушках выйти сухим из воды — ещё и разжиться непыльной работёнкой? Но смотрящие свысока куда-то испарились.       Босс молчал. Политические интриги как ничто иное портили Сакуноске аппетит, и он никогда не хотел в них разбираться: Отдел одарённых, Мафия, Мимик — положение фигур и тонкости ходов от него ускользали; но к тому времени, как Дазай вернулся домой, Сакуноске понял одно: какая бы ни затевалась игра, для него Мори Огай приберег роль пушечного мяса. А пушечное мясо не щадили. Вне зависимости от исхода.       Они с Дазаем успели тысячу раз перессориться, причём перессориться в пух и прах, пока Дазай клятвенно не обещал, что ничего серьёзней, чем «услугу», Мори он за это не должен, и нет, услуга не подразумевала ничего ужасного. Ничего ужасней того, чем занимались в Мафии. Оставалось только верить.       Тем более за прошедший месяц Дазай ни разу не пытался себя убить. Сакуноске бы радоваться: не ему ли всегда казалось, что случись такое, он будет втайне отмечать эту дату как главный праздник в году? Но вот оно случилось. Радостно не было — было страшно. Что если вместо шуточных попыток случится одна серьёзная?       Всё улеглось. Но Сакуноске неизменно чудилось, что мимо проскользнула, заставляя замереть и оглянуться, тень чего-то непоправимого, нырнула за угол и скрылась навсегда в водовороте событий. Может, конечно, почудилось. С тех пор, как сесть наконец за книгу, он не раз за собой замечал возросшую тягу к пафосу. Может, сейчас он тем и занимался, что драматизировал, а полтора стакана виски были Дазаю только на пользу?..       Сакуноске сел обратно на стул и уставился на пустующее рядом место. И вдруг, в приглушенном свете ламп, под ногами блеснул знакомый чёрный коробок.       Вздыхая, Сакуноске поднял диктофон. Ну, виски однозначно помог Дазаю расслабиться: трезвым он терял всё что угодно, кроме важного. Но вот диктофон — вещь, очевидно, крайне важная, раз Дазай не желал с ним расставаться даже в ванной — очутился у него в ногах. Дважды за неделю.       Сакуноске покрутил устройство в руках. Незаметный динамик, три выпуклые кнопки по бокам стального корпуса, сам корпус — меньше спичечного коробка. Дазай как-то упоминал, что предпочитает использовать информацию на месте, и в ответ на его удивление пояснил, что с компроматом обычно одна морока: никогда не знаешь, в какой момент он утратит актуальность. Впрочем, кого-кого, а Дазая в однообразии методов обвинить было нельзя.       Он собирался уже положить диктофон на стойку, рядом со шкатулкой, когда палец случайно соскользнул по гладкому корпусу на безымянную кнопку. Включился звук.       «…даже не нравятся детективы. Уверен, что не уснёшь?»       Он замер.       «М-м».       «Ладно».       Потому что в этот раз — в этот раз голос точно принадлежал ему.       «Только не поправляй больше Анго, когда он называет тебя ребёнком».       Но зачем?       Хмурясь, Сакуноске попытался хотя бы в общих чертах вспомнить разговор на записи. Две, три недели назад? Дазай сидел на диване, битый час умирая над отчётом; Сакуноске — в кресле, с книгой, демонстрируя, по словам Дазая, «свою солидарность». Рутина и только. О чём таком важном они могли говорить?       «…дом был гробницей, в его руинах лежали похороненные нами страдания и страх. Воскрешения из мертвых не будет. Теперь, думая о Мэндерли наяву, я не стану испытывать горечи. Я буду думать о том, как все могло бы быть, если бы я была способна жить там без страха…»       Не в книге же было дело? Вряд ли она полюбилась Дазаю настолько: в последние две недели тот в её сторону даже не взглянул. И тем не менее дальше, он помнил, шёл только текст. Длилась ли так долго сама запись, Сакуноске, конечно, не знал, но проверять и не требовалось. Тогда, начиная читать, он был убеждён, что Дазай заскучает в первые пять минут. Но потом закончилась одна глава, другая, и Сакуноске по-прежнему никто не перебивал. Может, он так погрузился в книгу, что не заметил какой-нибудь шум на фоне, звуковой сигнал?..       Сакуноске нажал на соседнюю кнопку в расчёте выключить запись и спокойно подумать — но диктофон переключил трек.       «…двести грамм рисовой лапши, две столовые ложки соевого соуса и чёрной патоки…»       Снова его голос, снова.       «А, вот: «экстратвёрдый» тофу, что бы это ни значило. Ты слушаешь?»       Палец застыл на кнопке.       Сакуноске на неё нажал.       Нажал ещё раз, ещё раз, ещё.       Записи шли без конца: за одной другая, за другой — третья, все разные. Где-то звук был громкий, красивый и чистый, где-то — с помехами, словно диктофон лежал за километр. Где-то разговоры всплывали в памяти сразу, где-то — дразнились отголосками. Где-то, очень редко, речь заходила о работе, и даже тогда это были случайные разрозненные факты, из которых цельную картину сложить не смог бы ни Исполнитель, ни шпион, — но в общем и целом важного там было ничего.       Сакуноске нигде не задерживался дольше пары секунд — на автомате жал «дальше». Он, конечно, поступал неправильно. Но чем дальше Сакуноске слушал, тем тише становилась эта мысль. Среди записей не было ни одной, в создании которой он бы не принимал участия. Если он и вторгался в чьё-то личное пространство, то разве что в своё.       …На самом деле, похоже, только это и объединяло записи. Его голос.       К работе они отношения не имели, ладно. Что если это был своего рода… подарок? Но тогда Дазай либо опоздал, либо готовиться начал слишком рано: день рождения у Сакуноске прошёл два месяца назад.       Хорошо, может быть, Дазай хотел… на чём-то его подловить: собрать доказательства и тыкнуть носом? Склеить из фраз анонимную угрозу, чтобы не распознали голос? Написать диссертацию «Системный анализ речевых паттернов бывших наёмных убийц»? Адекватные идеи кончались.       Но как бы сильно ни ломал он голову, зачем Дазаю всё это сдалось, гораздо больше его интересовало другое: почему Дазай просто не мог попросить?       — …уж нет, — донеслось за дверью, — не надо мне тут про «принципы».       Вскидывая голову, Сакуноске нажал на «стоп» и сунул диктофон в карман. Вот это точно было некрасиво. Он даже подумать не успел, просто…       — Называй как хочешь, — Дазай шагал спиной вперёд, но всё ещё держался за Анго. — Я же не виноват, что Одасаку умеет просить. И голос у него красивый.       Крутанувшись на пятках, Дазай споткнулся и упёрся руками о стул. Волосы в беспорядке, на щеках нелепый румянец, в глазах веселье. Сакуноске понимал, что надо смотреть куда-нибудь не на него, вернее, на него — не смотреть. Разумеется, понимал. Да только Дазай повернулся к нему — и больше смотреть стало не на что.       Перед глазами возникли острые коленки, плотно прижатые к груди, на которых лежало его лицо — и между густо красных щек нелепая, почти неловкая, улыбка.       С этого момента вечер вылинял до общих черт. Остались запахи, звуки, остались предметы, — но всё это как-то стихло, всё как-то слилось в единый задний фон. Они, Сакуноске и этот вечер, дальше двинулись параллельно: один на другого поглядывали, чтобы слишком уж не разбредаться, но стабильно держали дистанцию.       Дазай вскарабкался на стул и, чуть успев коснуться лбом сложенных на стойке рук, засопел. Анго вздохнул. Резюмировал, что им бы, наверное, закругляться. Они оказались на воздухе.       Студёный ветер прошил насквозь, так что сначала даже показалось, что он-то вернёт всё по местам: Сакуноске в реальность, или реальность в Сакуноске, — но вот он стоял там, дышал глубоко, и ничего не изменилось. Тяжёлым грузом на руках Дазай щекотно сопел ему в грудь. Ветер прошивал насквозь, но как-то всё, что ли, мимо — словно его «внутри» существовало совершенно независимо от тела.       На выходе Анго огляделся. Не доходя до машины, пригнулся к асфальту, посветил фонариком издалека. Машина была новая. Все эти детали Сакуноске отметил для себя из будущего, который несомненно будет знать, что с ними делать: ему из настоящего они казались такими же далёкими, как остальной вечер.       Анго открыл для него дверцу, забрался сам, поёжился; глядя в зеркало, вдруг замер и с робкой надеждой спросил, знает ли Сакуноске адрес Дазая. Сакуноске ответил ехать к нему. «А,» — послышалось спереди. — «А».       В зеркало он смотрел за тем, как Анго разворачивается, как собирается, кажется, что-то уточнить, что-то серьёзное — на его лице лежал кусочек той громадной, необъятной тени, от которой они втроём ускользнули, и уличный фонарь не мог растворить её до конца. Но Анго передумал. Посмотрел на них обоих, улыбнулся, и, прогоняя тень, качнул головой: передумал.       Это Сакуноске отметил тоже, тоже на будущее, в котором придется выслушивать объяснения, самому объясняться и всячески выкорчёвывать тени прошлого. Будущее он оставит на завтра. А пока что от незнакомой теплоты в груди, куда не смог достать ветер, хотелось смеяться, и Сакуноске смеялся, беззвучно, не меняясь в лице, но всё равно пряча губы в кудрях чужой макушки, пока за окном яркими пятнами проплывал ночной город.