amore & ore

      Дазай перевернул чашку. Для верности потряс. Разочарованно опустил на стол: кофе не осталось. Рядом с чашкой он опустил затылок и пустым взглядом уставился в пустой потолок. Ни сухости, ни мигрени, ни прочих прелестей похмелья не было, зато голова и тело казались свинцовыми. В черепе застряла какая-то пустая мысль. Пытаясь выбраться, она металась от стенки до стенки, как язык огромного колокола, и звенела так же оглушительно, не давая закрыть глаза.       Едва светало он проснулся по нужде — но заснуть обратно так и не смог. Вышел на кухню, попил воды. На кухонном столе нашелся блокнот, заложенный гелевой ручкой, колпачок от которой лежал на окне. Раскрыв блокнот, чтобы не потерять место, колпачком Дазай закрыл стержень. Пара листов из разворота оказались вырваны, и он заглянул ради интереса в мусорное ведро, где их, плотно скомканные, и обнаружил. Значит, Одасаку опять писал допоздна, хоть и остался недоволен результатом. Значит, проснётся нескоро. Значит, слоняться Дазаю по квартире. Чем он и занимался последние три часа.       Затылком Дазай стукнул о столешницу. Может, после обеда, когда Одасаку отправится по делам, он закроется в ванной и позволит себе забыть: о том, что было, будет и особенно — особенно о том, что могло быть.       Раньше он, недолго думая, вскрыл бы вены. Но теперь он жил у Одасаку, а в его квартире не должно было быть крови. Никогда. Так что месяц назад он завязал. Желание умереть — сюрприз-сюрприз — не иссякло по щелчку пальцев. Дазай стабильно к нему возвращался, пускай только мысленно. Стоило о нём вспомнить, как руки, покрытые шрамами, начинали зудеть, а глаза, словно ищейки, кидались на любой мало-мальски опасный для жизни предмет, рисуя в голове картины изощрённых казней, каждую из которых Дазаю приходилось запрещать себе отдельно. Но ужаснее, хуже всего: его сердце — верное разуму, даже в моменты паники, сердце, — раз за разом его предавало. Тикало в темноте нетерпеливой бомбой, заставляло испуганно корчиться и дрожать как жалкую мокрую мышь. Как же он его ненавидел.       Технически, не так уж много смертей требовали кровопускания. Технически, он мог бы убить себя где-нибудь ещё. Но Дазай хотел быть здесь — вот в чём проблема. Хотел, очевидно, сильнее, чем умереть, а здесь это делать было запрещено. В общем, да. Смерть откладывалась. Теперь он ванные принимал вместо того, чтобы в них топиться, ведь так создавалась хотя бы иллюзия старой привычки, и…       Дазай провел рукой по карманам. Провёл снова. Мигом подскочил, больно ударившись об угол стола, и метнулся в прихожую… Диктофон нашёлся сразу. В кармане плаща, где его и оставили. Правда, почему-то в правом, а не в левом, но это было неважно. Дазай выдохнул. Ноги налились свинцом, и насилу их волоча, он вернулся на кухню, в прежнюю позу.       Может, лучше всё же утопиться? Чтобы не вздрагивать от каждого шороха, и не прятать судорожно диктофон, и не рассовывать его по углам, чтобы сделать ещё одну дурацкую запись, потому что старых уже мало, и не сгорать от стыда, раздеваясь в ванной, перед тем как Дазай собирался трогать себя, слушая его голос…       Точно. Утопиться — и дело с концом.       И нет, к тому, что Дазай держал всё в секрете, стыд отношения не имел никакого (почти никакого). Во-первых, это был и не секрет: Дазай просто стратегически умалчивал информацию. Во-вторых, он просто не представлял, как это сказать. Какие выбрать слова. Какую рассказать шутку. Какое сделать выражение лица. Ты отлично трахаешься, но это не обязательно? Расскажи мне во время секса о погоде, и я кончу быстрей? Способа сказать это правильно не существовало. Он искал.       Но проблема была не в сексе. Будь всё так просто, Дазай и пытаться бы не стал. Изобрёл бы суррогаты, остался бы сыт полумерами. Просто и банально запретил бы себе хотеть, как делал десятки и сотни раз, потому что всё, чего он когда-либо желал, шло прахом — и даже не в момент обретения, а когда он на секунду, лишь на секунду, решал, что вообще имеет право хотеть. О нет. Проблема была в том, что к сексу это имело отношение в последнюю очередь.       Как объяснить, что значил для него этот голос? Что только он один звучал громче его собственных мыслей? Что слыша его, Дазай мог перестать думать? Тело, лицо, запах. Вкус в одежде, в еде, в книгах. То, какую форму вырисовывают губы, когда Одасаку злится, когда смеётся, когда занимается с ним сексом. Тысячи других черт, которые Дазай выучил наизусть, но даже среди них голос был та единственная черта, перепутать которую он бы просто не смог. Не смог бы из-за того, кому она принадлежала. Как объяснить, не режа себя без ножа, не выворачиваясь наизнанку, что этот человек — человек, ради которого он сделал бы что угодно — мог завтра умереть от обычной пули? И остался бы ему только голос.       Вот это ему предполагалось изложить, да в конце ещё добавить, не перечёркивая сказанное, что, кстати, мол, голос его ещё и возбуждал. И как тут быть?..       Скрипнула дверь.       — Утро, — послышалось из-за спины.       Дазай кинул взгляд на часы.       — Едва ли. Мог бы поспать. Тебе к обеду, нет?       Даже в пять утра, босиком по скрипучим половицам, Одасаку умудрялся двигаться бесшумно. Зажурчала и стихла вода. Голос, уже ближе, чем раньше, ответил:       — К обеду. Но до этого есть ещё одно дело.       Дазай хмыкнул. Работы у Одасаку всегда было навалом.       — Мог бы и сам не вставать.       И глядеть в темноту, и пытаться дышать, и думать-думать-думать по кругу, без конца, одну и ту же опустошающую мысль.       — Не спится, — сказал Дазай.       Одасаку не ответил. Повисла тишина. А когда Дазай обернулся, Одасаку в комнате уже не было.       Конечно, не было. Он так и сказал: у него дела. Важные, нужные дела. Он вовсе не обязан был развлекать Дазая, и уж тем более не обязан был… Дазай отвернулся к окну. Но не успел он удобно устроиться, как перед глазами, без единого шороха, снова появился Одасаку. Не говоря ни слова, он подвинул ближе соседний стул и уселся рядом. Только теперь в его руках Дазай заметил наручники.       — Посидишь ровно? — поочередно Одасаку взглянул на него и на его запястья. — Часто стали заедать, хочу проверить, в чём дело.       Дазай удивился.       — Ты ради этого подорвался? Чинить наручники?       — М-м. В том числе.       Одасаку всё ещё смотрел на его с непонятной надеждой. Ну, а Дазай — разве мог Дазай отказать?       Молча он протянул руку. Одасаку взял его запястья, словно оно было сделано не то что из фарфора — из бумаги. Опустил глаза. Нет уж, здесь точно крылось что-то интересное. Очень интересное. Сомкнув одно кольцо, Одасаку методично застёгивал и расстёгивал его обратно, изучал под разными углами. Чего он хотел этим добиться, Дазай не представлял. Сами по себе ни звук щелчка, ни внешний вид ни о чём особо не говорили; если зазубрины встали неправильно, но ключ при этом не застревал, то и дальше крутить им не было смысла — максимум попытаться вправить шпилькой… Здесь точно крылось что-то интересное. Но допытываться Дазай не стал. Если Одасаку нравилось держать его запястье в заложниках, кто он такой чтобы возражать?       Защёлкнув кольцо, Одасаку метнул на него взгляд, не поднимая головы. Дазай не удержался и подмигнул. Ключ от наручников звонко поскакал по полу.       — Не вставай, — забираясь под стол, бросил Одасаку.       Сдерживать самодовольную улыбку было очень сложно. Он и не стал, тем более всё равно из-под стола её не увидишь…       Но потом свободное запястье обжёг холод металла. Щелкнул замок. Дазай замер. На пробу дёрнул руками: стол чуть съехал, но тут же упёрся в лопатки. Кажется, он перестал понимать происходящее.       — Если тебе нужна моя экспертиза, — сказал Дазай, — то я считаю, всё прекрасно работает.       Но Одасаку его не расстегнул. Вместо этого, он поднялся с пола. Встал в полный рост. Медленно, очень медленно выдохнул. Только взглядом почему-то уставился мимо, и нервно потирал руки, и с каждой секундой всё гуще и гуще краснел…       — Или это прелюдия такая? — усмехнулся Дазай.       А потом поймал чужой взгляд. Нет… Нет! Нет, нет и нет. Он, должно быть, и впрямь утопился. Жизнь, которая долго и со вкусом над ним издевалась, никак не могла сделать ему такой внезапный подарок. Тем не менее подарок стоял прямо перед глазами и был, очевидно, на грани того, чтобы вздохнуть, расстегнуть наручники и никогда больше не вернуться к этой потрясающей затее, пока Дазай сидел здесь с распахнутым ртом как последний идиот. Не годится.       Дазай вдохнул. Выдохнул. Позволил телу превратиться в пластилин, мягкий и бескостный, съехать на стуле до самого края. Голове — откинуться на стол. Ногам — разъехаться в стороны. Глазам — смотреть. Смотреть, как утренний свет сочится сквозь занавески, чтобы лечь на медную макушку солнечным нимбом, не дотягиваясь до нахмуренных бровей и опущенных глаз. До острой линии скул. До расстёгнутого ворота, из которого вечно выглядывали и сводили Дазая с ума ключицы. До линии пуговиц, которые были там только лишние, потому что рано или поздно он всё равно в нетерпении отрывал одну или две, и Одасаку даже не раздражался больше, а только смотрел на него так невинно, словно позволил бы Дазаю оторвать их все…       Он выдохнул ещё раз, рвано, и не сразу нашёл правильный тон, чтобы сказать, томно и соблазняюще:       — Пока что мне всё нравится.       Одасаку поднял голову. От облегчения, которое чёрным по белому было написано в каждой его черте, хотелось улыбаться как чеширский кот.       — Ты не против?       — Как я могу быть против? — мурлыкнул Дазай. — Это же ты мне предлагаешь.       Но нельзя было забывать, что мышка всё же пуганая. Сказать что-то ещё, что-то приглашающее… Пока он думал, Одасаку неуверенно подошёл вплотную и с высоты своего немаленького роста тихо спросил:       — Уверен, что дело во мне?       Дазай моргнул.       — А в чём же ещё?       Не теряя времени, он подался вперёд и подгрёб к себе ноги, чтобы поймать Одасаку в кольцо. Но Одасаку со всей ловкостью наёмного убийцы запросто через них переступил. Встал сбоку. Добавил с тенью ухмылки — что никогда, никогда для Дазая хорошо не заканчивалось:       — Может, тебе просто нравится мой голос?       Дазай вздрогнул. Застыл.       — Ты и твой голос — разве не одно и то же? Если хочешь знать, к остальным частям твоего тела я тоже неравнодушен.       — Да, но похоже, к голосу особенно.       Одасаку смотрел на него. Просто смотрел, внимательно и теперь весело. И Дазай почувствовал, как что-то внутри ухает вниз. Может, сердце в пятки ушло — что именно, ему было плевать. Он судорожно принялся вспоминать, точно ли удалось нащупать в кармане диктофон, и титаническим усилием заставил себя не коситься в сторону прихожей.       — Голос хороший, согласен, — скука в голосе, как можно больше скуки! — А знаешь, что ещё лучше, м?       Пользуясь тем, что Одасаку отошёл недалеко, Дазай аккуратно, но настойчиво повёл стопой вверх по его ноге. Волноваться было не о чем. Просто совпадение, часть ничего не значащей прелюдии. Одасаку не мог подозревать, как точно угадал. Дазай не допускал оговорок: пара проколов, но ничего серьёзного. Диктофон был при нём круглосуточно — вчера, позавчера, всю неделю — всегда. Так? Требовалось только увести разговор.       Одасаку вопросительно посмотрел на его ногу и шагнул назад.       — Если ты продолжишь там стоять, — сказал Дазай, — ничего не выйдет. Или ты передумал насчёт наручников? Всё в порядке, если не хочешь, просто расстегни меня и…       Ухо опалило жаркое дыхание. Волны тепла немедленно хлынули от шеи — вниз. Опираясь на стол, Одасаку нагнулся и убийственно буднично, словно перечислял содержимое холодильника, произнес:       — Я хочу проверить, — пауза, — встанет ли у тебя от моего голоса.       В горле собрался ком.       — Правда? — выдавил Дазай. — Тогда, боюсь, мы здесь надолго. Не обижайся, но грязные разговоры — не твоё.       О, но его тело было не согласно. Одасаку говорил — и оно подрагивало от одного звука.       Нет, стоп. Что на Одасаку вообще нашло? Наручники, а теперь вот это? Он редко что-либо предлагал, и тем приятнее каждый раз удивлял Дазая, но сегодня ему категорически не нравилось…       — Но ты же мне подскажешь?       Так же непредсказуемо, как приблизился, Одасаку отпрянул. Всё, что Дазай планировал произнести испарилось из его головы. С неясным предчувствием он наблюдал за тем, как Одасаку, придвинув ближе табурет, садится сбоку. Его рот оказался точно напротив ушной раковины. Одасаку взглянул прямо на него и продолжил:       — Какая твоя любимая: где я цитирую Диккенса или говорю о чечётке?       Сердце разогналось до галопа.       — Я…       В голове зазвенел колокол. Всё звонче, звонче, звонче. За спиной непроизвольно дёрнулись руки, и Дазай почти не услышал лязга наручников.       — Или лучше — какую ты слушал тогда, в ванной?       Слова отзывались эхом, которого среди стоящего звона было не разобрать. Одасаку отодвинулся, чтобы посмотреть на него. Наверное, его взгляд говорил то же, что значили и слова, но вот что — Дазай не понимал. Он сам теперь уходил от взгляда.       — Дазай?       В груди стало тесно. В голове тоже было тесно. И в комнате, и в наручниках, и в одежде, и в собственной коже. На краю сознания где-то ещё оставалась логика. «Чего ты боишься?», — спрашивала она. — «Оды Сакуноске? Или того, как просто его у тебя отнять?» — и смеялась, смеялась. Но даже так её смех не заглушал похоронных колоколов — в груди становилось всё теснее…       На щёку легла рука.       — Дазай, посмотри на меня.       Рефлекторно он сделал как велено. Между одним ударом колокола и другим, парализующими, крошащими кости, Одасаку тихо спросил:       — Мне прекратить?       Дазай моргнул. Вдох. Моргнул ещё раз. Выдох. Разноцветные точки мешали разглядеть лицо, на котором было написано … было написано… беспокойство, да. Напряжённая линия губ. Сосредоточенный взгляд.       Звон стал исчезать. Подбородком Дазай нашел чужое плечо, тёплое и твёрдое. Вдох. Выдох. Напряжение, капля по капле, начало утекать само по себе. В груди напротив мерно билось сердце, и Дазай притормозил собственное, чтобы поспеть ему в такт.       Пахло спокойствием. Кожа, шампунь, табак. Пресный, домашний уют и слабый отголосок пороха, такой слабый, что, мешаясь с остальными, он терял всю остроту.       — Нет, — улыбнулся Дазай. — Продолжай.       Рука, лежавшая на его щеке, скользнула в волосы.       — Ты уверен?       — Угу, — кивнул Дазай.       Сухие губы коснулись виска, и дальше всё было в тумане. Одасаку что-то говорил, это было ясно. Но если бы Дазая спросили, что именно, то он бы не вспомнил и половины. Носом он тыкался в пахнущие сигаретами шею, ключицы — склоняя голову всё ниже и ниже, закусывая ворот чужой рубашки — потому что из горла рвалось что-то унизительно похожее на стон. Как только Дазай сползал слишком низко, Одасаку невесомо обхватывал его подбородок пальцами. Почти не касаясь, дразня иллюзией собственных рук, он вел выше, пока их губы не встречались. Силы в прикосновении не было. Дазай подчинялся всё равно. Он дышал в этот поцелуй, словно пробежал марафон, всё порываясь отстранится, всё думая о том, как Одасаку, должно быть, неприятно. Но Одасаку, словно прочитав его мысли, проникал языком только глубже, и тогда Дазай уже не мог сдержать стонов, рвущихся изнутри. Так глубоко изнутри, что он и не подозревал в себе такой глубины до этого момента.       Очень скоро в брюках стало тесно. По всему паху разлился невыносимый жар. Тягучее ощущение внизу живота заставляло ёрзать. Тщетно вскидывать бёдра вверх. А Одасаку продолжал говорить. Дазай не мог думать уже ни о чём, кроме его голоса. Разум затопило. Возбуждение накатывало хлёсткими волнами, и на гребне каждой он едва удерживался, чтобы не умолять Одасаку о большем: одно касание, пускай через одежду… Каждый раз он до крови кусал себе щёку, чтобы не сказать — простонать — это вслух.       — Всё хорошо? — проговорил Одасаку. Плотно жмурясь, Дазай мог только кивнуть.       Тёплое дыхание прошлось по щеке. На бедро легла ладонь. От неожиданности Дазай распахнул глаза и тут же подставился под прикосновение. Горячие пальцы обвились поперёк ноги, совсем близко к паху, и скользнули к внутренней стороне. Надавили. По ногам побежала дрожь.       Съехать вниз, быстро и точно — и может тогда… Но Дазай не посмел. Одасаку следил за ним внимательным взглядом, не отрывая глаз, и Дазай знал, знал, что если это сделает, то лишит себя его касания. Такая была игра. Её правила калёной вязью были выжжены у него под кожей.       Рука скользила выше. Как рубанком, она снимала слой за слоем все его маски. Шлифовала, шлифовала, и вот уже подобралась к сердцевине. Когда осторожные пальцы принялись вытаскивать рубашку из-под брюк, Дазай дрожал уже целиком. Внутри всё натягивалось. С каждым движением отдавалось тугой вибрацией — и только натягивалось сильнее. Его тело было скрипкой, струны которой едва не лопаются от напряжения.       Ладонь переместилась на живот.       — Пожалуйста… — вылетело на выходе.       Одасаку нежно усмехнулся в изгиб ушной раковины и оставил там мокрый поцелуй. Короткие ногти царапнули живот. Исчезли. Дазай всхлипнул и закусил губу.       — Совсем забыл спросить… — место поцелуя обжег жаркий шепот, — ты трогал себя тогда, в ванной? Или хватило моего голоса?       Дазай сглотнул и зажмурился так сильно, что в чернильной темноте зажглись огненные всполохи.       — А сейчас — хватит?       Да, конечно он себя трогал. Да, рано или поздно хватило бы и голоса. Жмурясь, искусывая губы в кровь и стукаясь локтями о бортики ванной, Дазай себя «трогал» рвано и жёстко, до боли, чтобы не думать, какой он неправильный, поломанный, порченый — потому что с чувством густой и горькой неизбежности, которая текла по венам, он безошибочно чувствовал, как уносимый рекой чувствует, куда идет течение, что он близко. Со следующей мягкой усмешкой. Когда Одасаку, прочищая горло, сглотнёт. Тогда неизбежность расплавит ему вены и затопит его целиком. Голоса было достаточно. Голос был вместо рук. Звонкий и тихий. Медленно-тягучий и точный. Иногда грубоватый. Немного хриплый. И всегда, без конца — такой драгоценно бережный, что он растекался по коже, и не существовало места, куда бы он не мог достать. Голос был лучше, чем руки: он просачивался внутрь. Дазай почти наяву мог представить, как Одасаку касается его везде и сразу, и ему становилось невозможно хорошо — как сейчас.       — Одасаку… — простонал он.       Но он не должен был — вот так. Нет, пожалуйста, только не так, не здесь, где Одасаку препарировал его взглядом. Чувство стыда наравне с возбуждением придавливало к стулу.       — Я думаю, ты сможешь. Ты всегда всё можешь.       Из горла вырвался звук, короткий и умоляющий. Нежно Одасаку перебрал ему волосы на затылке:       — Нравится, когда я тебя хвалю?       От удовольствия всё потемнело. До потери пульса. До потери стыда.       — Уверен, ты и так знаешь свои достоинства. Но если ты так хочешь, я не против тебе рассказать…       Одасаку поднялся со стула. Дазай уткнулся в пустоту, и эта пустота, бесконечная и всеобъемлющая, оказалась хуже, чем в голове. Намного хуже. А когда он открыл глаза, Одасаку был прямо перед ним. Руки опирались в стол, одна нога между коленей, а слегка приоткрытые губы — перед глазами. Всё как десять минут назад.       — Мне тоже много чего в тебе нравится, — произнесли губы.       Дазай не выдержал и подался вперёд.       — Тело, конечно. Губы. Плечи. Ладони.       Рука легла на пах, надавливая, обводя круги. Тело прошила молния. В ногах не осталось даже сил, чтобы толкнуться навстречу.       — Мне нравится, как легко ты решаешь проблемы. Как твёрдо принимаешь решения. Как притворяешься, что тебе всё равно.       Это было так очевидно. Так очевидно, но только никто и никогда ему этого не говорил. А сейчас оно звучало в его голове голосом, который он узнал бы из тысяч.       — И ещё. Я хочу, чтобы ты знал. Если после недавнего ты когда-нибудь думал, что зря позвал меня в Мафию… Не думай. Если бы всё закончилось иначе, я бы всё равно ответил тебе «да», Дазай.       Дазай смотрел в потолок и потолка не видел. Перед ним стоял туман. За этим туманом, так близко, почти различимо, была разрядка. Он хотел… Он хотел только…       — Ещё, скажи-скажи-скажи ещё…       Одасаку прижался к виску и повторил:       — Дазай.       За веками взорвался фейерверк.       …Время текло мимо. Рваное дыхание вырывалось наружу и тонуло в залёгшей вокруг пуховой тишине. Медленно оно становилось глубже, сердце стучало реже. Повернув голову, Дазай прижался щекой к прохладному дереву. В брюках было неприятно мокро, и смутно он догадывался, что ему не должно быть всё равно, но никак не мог вспомнить почему. Через некоторое время, сквозь пелену неги, он почувствовал, как ему разводят ослабшие ноги. Как Одасаку, присев на корточки, устраивается между них. Большие пальцы принялись нежно поглаживать колени. Но у Дазая уже не было сил чувствовать удовольствие. Ни на что не было сил — только дышать и тайком, из-под опущенных ресниц, разглядывать Одасаку.       Когда способность формулировать мысли вернулась, но от короткого замыкания ещё не отошли тормоза, Дазай спросил:       — Долго придумывал, что сказать?       Одасаку пожал плечами.       — Я набросал несколько вариантов.       О, так вот к чему были скомканные страницы в мусорном ведре. Кажется, он знал, чем займётся. Только вот избавится от наручников. Но очевидно, Одасаку читал его мысли круглосуточно и добавил:       — Руки не затекли?       Дазай кивнул. Теперь, когда он мог думать о чём-то, кроме… Теперь, когда он мог думать, запястья напомнили о себе, взывая к мести за его кататонические порывы.       — Сейчас.       Одасаку пошарил в одном кармане, затем в другом. Озадаченно нахмурился и виновато взглянул на Дазая. Дазай изогнул бровь, изо всех сил стараясь вернуть себе прежний самоуверенный вид, и только резко выдохнул, когда Одасаку, ныряя ему под ногу, начал искать на полу.       — Подожди секунду, — сдался Одасаку, — я принесу запасной…       — Не надо.       В конце концов, за кого Одасаку его принимал?       — И правда, кстати, барахлят.       Выражение его лица, когда наручники упали на пол, было бесценно. Одасаку встал в полный рост, пряча в уголках губ улыбку. О, но Дазай не собирался снова попадаться на этот крючок. Он опустил глаза… Опустил и понял, что ведёт себя очень и очень эгоистично. По крайней мере, руки наконец были свободны. Он решил незамедлительно этим воспользоваться. Правой зацепился за ремень Одасаку. Левой — ниже. Одасаку резко выдохнул.       — Твоя очередь, — улыбнулся Дазай.       И дёрнул ремень на себя.