Человеческая слабость

***

Сидя с братом в комнате, потому что они её делили, Юнги копался в пенале и достаточно долгое время не мог найти пишущей ручки. Мальчик, который уже второй год обучался в школе, очень уж не полюбил это странное, по его мнению, место. Нет, он действительно старался, внимательно слушал то, что рассказывали на уроках, отлично ладил с одноклассниками, однако долго усидеть на месте не получалось. Частенько бывало и такое, что Юнги просто-напросто начинал ловить ворон, что не оценивали ни преподаватели, ни ребята, которые с ним обучались. Протянутая загорелая рука появилась перед лицом, и глаза заблестели — брат решил поделиться с ним собственной ручкой. Идеально пишущей, как показалось тогда младшему брату. — Спасибо большое! — Юнги был очень нежным ребёнком, принимающим всё близко к сердцу. Именно поэтому он всегда благодарил от чистого сердца, показывая белые молочные зубы в улыбке. Старший брат же на это был более скуп. Раскладывая школьную форму, на пиджаке которой был вышит синими нитями герб, Хосок внимательно рассматривал то, с каким рвением Юнги стал что-то записывать в тетрадь. И пусть старший брат понимал, что там, скорее всего, будет что-то корявое, на губах расцвело какое-то подобие насмешки. Он не знал, что скоро в комнату войдёт мать. не знал. не знал. не знал. Когда двое детей сидели в спокойной атмосфере, в комнату кротко постучали. Совершенно ненавязчиво. Вставая с постели, на которой валялось две книги корешками наверх, Хосок выдохнул про себя, надеясь на то, что хотя бы сегодня всё будет хорошо. В порядке. Как у обычных семей. За дверью показалась фигура женщины с чистыми волосами и таким же платьем. Цвет Хосоку понравился — ярко-красный на фоне белых стен являющийся контрастом. С уставшими глазами глядя на неё, мальчик отошёл, не преграждая ей пути. Отвернувшись, желая продолжить свои дела, он не заметил, как она плавно и бесшумно подошла к его плечу, положив на него ладонь. Он вздрогнул, так как семье было принято тискать и трогать его младшего брата, но никак не его. Уже с детства его отношения с родителями нельзя было назвать тёплыми и проникновенными. Иногда старшему ребёнку казалось, что он медленно, но верно превращается в камень. Поначалу это было тяжело, но человек ко всему привыкает. И Хосок привык. — …Юнни, Хосок, мне нужно поговорить с вами. — она будто собиралась со словами, убирая руку с детского плеча. — Присядьте. Дети послушно сделали то, что сказала их мать. Юнги закинул ноги на кровать, трогая свои икры и внимательно изучая лицо напротив, в то время как его брат словно из чувства уважения находился в этой комнате, стараясь как можно глубже засунуть своё предчувствие. Женщина боялась совершенно недетских глаз, боялась твёрдой и холодной решимости Хосока, которая плескалась в них. Продолжая хранить молчание, это порядком начало надоедать старшему ребёнку и нервировать его, но отчего-то он не позволял вырваться эмоциям наружу, ожидая того, когда у его брата первого закончится терпение. — Мама, не томи, пожалуйста! — ухмылка старшего брата змеёй расползлась по лицу. Он знал, что Юнги не выдержит напряжения. Он даже был горд тем, что был лучше него в этом плане. Несмотря на это, женщина с каким-то неприятным удивлением посмотрела на старшего сына, задумавшись о чем-то своём. — Дорогие, мы приняли решение с вашим папой, что нам очень сложно сохранять такие же теплые отношения друг с другом, когда мы только встретились, будучи совсем молодыми. — глядя на мать пронзительно и высокомерно, в душе Хосок не мог нарадоваться. Он сразу начал догадываться, что именно об этом она собиралась поговорить. Счастье переполняло, заставляя лёгкие словно расправиться, вдохнуть воздуха поглубже и побольше. Поворачиваясь к Юнги, он понял, что тот пока что не до конца вникнул в суть. Разворачивая лицо брата ладонью, Хосок прошептал тому в губы: — Родители разводятся. Смутно представляя что это значит, но понимая, что это что-то нехорошее, маленькие ручки начали подрагивать, а глаза предательски стало щипать. Опуская голову ниже, глядя на собственные маленькие коленки, Юнги продолжал молчать, видимо, переваривая. Хосок же, не смея сдержать кровожадную улыбку, ждал, когда мать продолжит говорить. — Это значит, что вскоре многое поменяется. — Что ты имеешь в виду? — в десять лет Хосок был умнее многих сверстников и умел разговаривать уже по-взрослому. Сыльги чувствовала себя некомфортно. Женщина противно мяла платье у себя в мокрой от пота ладони, раскрывая объятия, когда Юнги подбежал к ней и уткнулся в шею, которая пахла плесенью. — Мы решили с Джуном, что эти полгода вы поживёте у него, так как практически всё это время он обеспечивал нас. — слова путались у женщины на языке. Она гладила спину маленького сынишки, не смея оторваться от нежного ребенка. — А затем я заберу вас к себе, к бабушке в Сеул. — кажется, выражение лица старшего сына смущало женщину, отчего она закусила нижнюю губу. Она боялась смотреть на Хосока. Даже несмотря на то, что это был её сын, ее кровь, ровно как и Юнни, старший же ребенок сильно отличался. Взгляд у него был убийственный, не такой какой он обычно у детей, и женщине оставалось надеяться, что мысли у него не такие взрослые, ведь она чувствовала большую вину перед ним за всё то, что было в прошлом. За то, что не защищала так, как должна была. Детское лицо потемнело. Юнги продолжал жаться, а Хосок хранил молчание, просверливая дыру в материнском черепе. — Мамочка, я поеду с тобой! Мамочка… — Юнни, пожалуйста, не хнычь, дорогой мой котёнок. — «котёнок» — прожевал слово во рту старший брат, поморщившись. Она никогда не называла его так. Женщина продолжала гладить младшего ребенка, по спине, ласково говоря на ушко о том, что он будет не один, и у него будет старший брат, который будет защищать его, несмотря ни на что. Сыльги, их мать, верила в это, потому что по мере того, как дети росли, видела, насколько они вдвоём близки. Их связь можно было чуть ли не потрогать, докоснуться кончиками пальцев. Но если Хосок и мог защищать Юнги, то кто спасёт его самого от деспотичного отца? — Он убьёт меня. И ты это знаешь. — в словах была горечь, как в морошке. — Не говори глупостей, Хосо… — Мамочка, я не хочу с братом, я с тобой хочу! Мама! — Юнги продолжал жаться к груди, как потерянный воробушек. Разрываясь между детьми, Сыльги подумала о том, что она отвратительная мать, раз не способна оградить их от подобного. Но она также верила, что каждый имеет право на ошибку. — Юнни, уже был суд. Это значит, что решение уже принято. Судебный процесс очень важен, малыш. — и пусть Юнги уже не был малышом, а семилетним мальчиком, мать относилась к нему с таким трепетом и заботой, словно он был ещё грудным дитя. Когда женщине пришлось выйти из комнаты, так как пришел отец, она наказала им не высказывать своего недовольства ему, так как он мог расстроиться. Но Хосок был умным и понимал, что она таким образом заткнула им рот, чтобы конкретно он потом об этом не пожалел. Чтобы его снова не били. Продолжая лепиться к матери, Юнги хотел вылететь из комнаты вслед за ней, но Хосок перехватил его, отводя в сторону окна. Старший брат был разочарован. Он привык к этому чувству и мерзкому послевкусию, но его буквально тошнило от того, что младшему брату было буквально плевать, оставит он в одиночестве Хосока или же нет, главное, чтобы поблизости находилась их мать. И это задело. Задело настолько сильно, что прежде оберегаемого Хосоком от всех Юнги захотелось ударить. И Хотя старший брат понимал, что мальчик никуда не денется, у него было отвратительное чувство, точно его предали. — Прекрати плакать, я же буду с тобой, Юнги. — твердо сказав, не колебавшись, старший брат продолжал стоять напротив младшего ребенка в семье и смотреть ледяным взглядом. Несмотря на выражение лица, льдинки таяли тут же, стоило Юнги нежно взять его за руку. — Я хочу с мамой братик, но и с тобой тоже… — с интересом разглядывая лицо Юнги, старший брат продолжал выслушивать то, о чём тот говорил, несмотря на исчерпывающую внутри злобу и обиду. Твоя мать не успокаивала тебя по ночам. Твоя мать не накладывала каждый раз тебе еду. Она не думала о твоих чувствах, когда ты сидел со мной в сыром чердаке и прятался от родителей. Женщина, которую ты называешь матерью, не пробовала, давала ли она тебе горячее молоко или же нет, а я — да, чтобы ты не обжёгся и не заболел. Твоя любимая мамаша, Юнги, не защищала тебя от обидчиков, а теперь ты хочешь сбежать с ней. Но у тебя не выйдет, потому что суд так постановил, так что замолчи и принимай то, что тебе дано. Ровно так, как всю жизнь было мне — я глотал отчаяние и не мог выбраться из этой пучины. Отчасти он понимал ситуацию, в которой они оказались. Их мать действительно не имела даже пассивного заработка, полностью перекидывая содержание семьи на мужа последние несколько лет. Тем не менее, когда вечером Хосок проходил мимо родительской спальни, чтобы почистить зубы, он вновь услышал ругань матери и отца, которые уже разговаривали, скорее, не эмоциями и болевшими чувствами, а фактами. Он уже хотел пройти мимо, как кое-что его остановило — обычная фраза, из-за которой он буквально ногами прирос к полу. — Сыльги, мы не можем разъединять сыновей, даже если помнить о том, что тебе было разрешено взять одного ребёнка после развода со мной. — а вот здесь уже стало очень и очень занимательно. Хосок примкнул левым глазом к дверной щели, держа ухо в остро. Плечо неприятно саднило, но сейчас боль отходила на задний план. — Я не могу его оставить, он слишком маленький для всего этого, Джун! Он же такой нежный, ещё не распустившийся цветочек… — Хосок не видел лица матери, но понимал, что сейчас её уголки губ опущены вниз, а взгляд мечется по комнате. — Он привязан ко мне, Джун, он будет страдать!.. Мой маленький малыш. — старший ребёнок в семье не услышал имени, но отчетливо знал, о ком сейчас идёт спор. Чувство отвращения затесалось где-то между рёбрами, не давая обдумать всё, что он услышал сейчас. Слепой гнев атаковал голову Хосока, не оставляя того ни на секунду. Вот оно как. Теперь он не сомневался — женщина хотела забрать Юнги с собой, оставляя его с ненавидящим всё отцом, чтобы выживать. Ей было глубоко плевать, что случится с её старшим сыном только из-за того, что он был не такой мягкий и сентиментальный. Хосок не был тепличным, но ведь это сделали с ним сами родители. Ведь как известно — сначала кормят плачущего ребёнка, а затем того, что молчит и терпит. Так почему же теперь его — недолюбленного, одинокого и покинутого еще до развода, оставляют одного? Чем же заслужил этот ребёнок, который появился на свет по воле этих людей? Красное унижение коснулось горла, затягивая петлю, удушая. Цепкие мальчишечьи пальцы хотели в кровь расцарапать его, но это всё было лишь иллюзией и его воображением. Тем не менее, ему казалось, что он задыхается. Уходя подальше от двери, как ошпаренный, Хосок долго размышлял о том, что узнал, именно поэтому не услышал детский голос поблизости, напоминающий мяуканье котёнка. Не желая хоть как-то контактировать со своим младшим братом, он буквально отшвырнул маленькую протянутую ладонь. Полностью наплевав на то, что Юнги пытается догнать его своими шажками, старший ребёнок захлопнул за собой дверь, прямо у носика, который сейчас начинал шмыгать. Сердце бешено колотилось. Руки Хосока дрожали, когда он пытался прийти в чувство, перелистывая тетрадь, в которой он писал в школе. Чернилами пачкая ручкой ладони, которая лежала поблизости, он чертыхнулся. Он желал мести, в его глазах вся комната горела в огне, тлела вместе с костями родственников, которые так жестоко хотели с ним обойтись. Подрагивающие ресницы, комок в горле и что-то болезненное в рёбрах — всё это скопилось в нём, перемалывая кости и кожу в кашу, разрывая сосуды и ломая хребет. Прикусывая язык до выступа металлического привкуса — таким образом он пытался совладать с чувствами, Хосок прикрыл глаза, стараясь избежать сейчас любых мыслей. Но они грызли его, съедали, и он был в их власти. Зарываясь пальцами в жёсткие волосы, ребёнок сидел в комнате один, в полном одиночестве. Юнги не смел заходить — боялся реакции брата, и от того спас себя от гнева и агрессии, которые плескались сейчас в Хосоке через край так, что могли затопить целую комнату и нижние этажи. «…Я не могу его оставить, он слишком маленький для всего этого, Джун! Он же…» — слова вновь и вновь пролетали мимо ушей так, словно эта фраза крутилась на пластинке. Когда спустя почти неделю Хосок стоял возле порога и провожал мать с Юнги, он осознал кое-что полезное для себя. Принятие — это новый дар, с которым ему придётся жить. Он видел, как мать везла по щебёнке лиловый большой чемодан и то, как отец, с которым они и поговорить нормально не смели, молча шёл рядом с ней к машине, неся с собой несколько сумок одновременно — с вещами. Несмотря на то, что, казалось бы, родители ненавидят друг друга, они кажется, немного остыли и отец даже вызвался отвезти их на вокзал. Но Хосоку это претило, именно по этой причине он держался в стороне, подобно брошенному отшельнику, глядя на дальние сады, блестевшие боярышником. Поёжившись от утренней прохлады, он думал о том, как вчера вечером мать пыталась поговорить с ним, и с каким красноречием ответил ей, что теперь его семья состоит только из одного человека — его самого. Стоило этим словам слететь с сухих губ, как женщина нахмурила брови и не веря уставилась в ответ — точно не знала, показалось ли ей то, что сказал её сын или же нет. Сейчас же, стоя босыми ногами на древесине, облокотившись на перила и презрительно глядя на развивающиеся женские волосы, в его груди уже не было того, что он ощущал последние несколько лет. Да, ему по-прежнему было до омерзения противно, однако разочарование нахлынуло с такой мощью, что кроме него практически ничего не осталось. С ироничной улыбкой глядя на то, как Юнги жмётся у отца, боясь подойти к самому Хосоку, он подумал о том, что годы, потраченные с братом, оказались ошибкой. Он зря во вред себе заботился о нём, превращая по большей части свои дни в ад из-за его капризов — и если ранее он так не думал, то сейчас Хосок не мог мыслить иначе. — Хосок, милый, — женщина, видимо, уже сложившая все вещи в машину, подошла и, замешкавшись, всё же приобняла сына. Она буквально кожей чувствовала отстранённость и холодную ненависть, исходящую от него. Сыльги решила, что он так и не обнимет её в ответ, и именно по этой причине быстро отстранилась от своего сына, точно обожглась. — Ты чего там стоишь не одетый, провожать мать с братом не будешь, что ль? — отец, копавшийся в автомобиле, повысил голос так, чтобы Хосок услышал его на расстоянии. — У меня много домашнего задания, я не могу, отец. — глядя сквозь мать, старший ребёнок говорил чётко и внятно, в отличие от Юнги, с дикцией у него всё было просто превосходно. — Я останусь дома. Не думаю, что кто-то будет возражать, ведь учёба — это важно. — продолжая выжимать из себя последние слова, он с плохо спрятанным презрением улыбнулся, глядя в испуганное лицо женщины, которая родила его. Это была ложь, потому что утро воскресенья было абсолютно свободное. Она открывала и закрывала рот, когда он смотрел не на неё, а прямо ей в душу. Юнги же рядом не было, он уже сидел в машине и ожидал любимую юбку, под которую от всего прятался. Мысль о том, что отец тоже возьмёт во внимание то, что его изнеженный брат предпочёл его матери, заставляла покрыться коркой тёплого тщеславия. Он знал, что папаше неприятно. Когда Хосоку надоело, что она пялится на него, стараясь выдавить из себя что-то, что говорят достойные матери, он бесшумно, тихо произнёс губами, чтобы поняла только она: «Проваливай отсюда.» Повторять дважды не пришлось. Она тут же развернулась с блестящими слезами на ресницах и села в машину, даже не глядя на него из приоткрытого окна. Через некоторое время они уехали, а Хосок сидел дома и ожидал появления отца, который в этот день пришёл поздно, в состоянии алкогольного опьянения. Ни больше ни меньше, ребёнок до самого утра скитался по просторной болотистой местности у дома, из-за чего потом пришлось вернуться — обувь промокла насквозь. «В дни изобилия думай о бедности, чтобы не пришлось затем сокрушаться о былом изобилии.» — Хосок повторял это тогда, когда становилось совсем невыносимо. Когда со времени их переезда с мамой прошёл целый год, Юнги понял, насколько ему понравилось новое место: добрая бабушка, которая трепала её любимые, как она говорила, щёчки, тёплые и вкусные ужины прохладными вечерами. Кажется, родственница, которую он видел до этого только два раза в жизни, совершенно не чаяла в нём души — тратилась ему на новую одежду, очень сильно балуя этим милого ребёнка, разрешала ему выбирать, что он желает на ужин и завтрак, застилала за него постель. Несмотря на свой преклонный возраст, выглядела старушка просто превосходно — всё ещё округлая и упругая кожа, чистое лицо без старческих пятен, мягкие губы, целующие мальчика перед сном, красивые и здоровые ногти. А ведь и ясно по какой причине — раньше бабушка работала в больнице, занимая довольно высокий пост. Она долгое время проработала там — всю свою молодость и зрелую жизнь, и по этой причине смогла заработать себе не только на просторную квартиру, но и на всё для уютной жизни. Сейчас Юнги было уже целых восемь лет, он ходил в новую школу, которая очень ему нравилась, обзавёлся пара-тройкой друзей, с которыми проводил свои школьные будни как в учебном заведении, так и вне. А мама была не против, потому что глядя на то, как Юнги общается с другими детками, как сладко и приятно он смеётся, её сердце, кажется, вновь открывалось. Она гладила его по мягким и приятным волосам, которые он унаследовал от неё, целовала его в макушку, позволяла всё то, что он желал, дабы восполнить какую-то вину, которая грызла её изнутри. Юнги принимал любовь. Она витала в воздухе, наполняла лёгкие и разрешала ему быть легкомысленным. Первые полгода после переезда мальчик скучал, безумно скучал по папе и старшему брату, и если с первым поговорить удавалось, то у Хосока всегда были какие-то причины, по которым он не подходил к телефону. Сначала папа говорил о том, что он учится, затем появилась причина, связанная с тем, что он собирался уходить в магазин, а после — он пропадал на улице. И если тоска поначалу волновала ребёнка, то потом уже это стало забываться, потому что в новом месте он чувствовал себя донельзя хорошо, и если его старший брат не был этому рад, то и Юнги думал, что сделать с этим ничего не может. Тем не менее, младший сынок не переставал выпрашивать у мамы приехать погостить в Осан хотя бы на неделю, но его просьбы перекрывались тем, что для начала им нужно встать как следует на ноги, а потом уже задумываться о поездке. И никто из них не знал, взаправду ли у них конкретно по этой причине не получается поехать или же Сыльги не была готова встретиться лицом к лицу с бывшим мужем, оставленным старшим сыном. Она не сомневалась в том, что её приезд всё усугубит, позабывая совершенно о своей ответственности и о том, что их разлука с Хосоком была лишь на один год. Женщина не задумывалась об этом, слушая рассказы бывшего супруга о том, что её старший ребёнок учится хорошо и ведёт себя соответственно, в закоулках сознания понимая почему это происходит — у него не было выбора. Сыльги боялась, что не сможет искупить свою вину перед сыном и именно поэтому избегала встречи в реальной жизни. Несомненно, она просила поговорить с ним, передавала ему лестные слова о том, что любит, однако обратной связи не было, не поступало, ещё сильнее запекая в ней нежелание видеться. Она уже тогда понимала, что не заберёт его к себе. Она обрекла Хосока и именно поэтому пыталась уберечь Юнги лишний раз подсовывая ему новую игрушку или поход куда-то, лишь бы он поскорее забыл брата. Так оно и случилось, потому что когда её маленькому Юнни исполнилось десять лет, он уже практически никогда не задавал вопросов о брате. Всё произошло так, как было, и мать верила в то, что поступала правильно.