История длиной в 7 сигарет

Букинистический магазин пахнет затхлостью. Запахом сотен заброшенных домов, где престарелые хозяева уже отчалили в мир иной, а новые просто не понимают ценности всего накопленного хлама. Хочется от скуки вытащить что-нибудь с ближайшей полки и полистать, чтобы занять руки и глаза, но не хочется ввязываться в разговор с продавцом, который начнет советовать и объяснять. В такой поздний час в магазине никого, только старичок за кассой и они двое. Из замечательного (кроме многоярусных стеллажей, чудом выдерживающих тяжесть макулатуры) здесь только огромное, в человеческий рост, окно без поперечин, через которое можно наблюдать за жизнью ночного города. Отчаливает от остановки полупустой автобус, кто-то покачивается, держась за поручень и все равно не решаясь пристроиться на свободные места. В идеале сесть бы вот здесь и тоже уехать домой без пересадки, пока еще транспорт не вымер совсем. Хотя в этом городе он не вымирает. Можно взять такси. Вернуться до квартиры, проводить, убедиться, что сегодняшняя потасовка в подъезде не будет иметь последствий. Взять машину с каким-нибудь очень молчаливым водилой и забиться в угол, отсыпаясь по дороге домой. Да. Вернуться и убедиться, что ничего не произойдет. Глупо вообще было связываться. Только как объяснить это всё, не пустившись называть вещи своими именами? — Безнадежно пытаться тебя чем-то здесь заинтересовать, да? — Я прочитал журнал девяносто шестого года про футбол. Газоны с тех пор стали получше, если тебе любопытно. Еще один автобус уезжает от остановки, почти совсем пустой. Они оба провожают его взглядами. Вопрос складывается в голове, нейтральный, осторожный. — Мы идем смотреть на мосты? Он готов к ответу «нет». Нет, тебе пора валить домой, пока эти самые мосты не развели, и не искать повода, чтобы. Нет, мы уже достаточно узнали друг о друге, чтобы никогда больше не увидеться и вспоминать этот день с содроганием. Нет, просто — нет, без объяснений. — Ммм... Погода ведь вполне располагает, да? Позади нервно гудящего ряда машин прокатывается троллейбус, искря проводами на повороте. ** — Это настолько смешно? — попытка удержать две книги, прижав их подбородком к груди, и закопаться в карманы, проваливается, и Поэт перехватывает книжки, зажав локтем. — Да. Прости, но да, настолько, — Кризалис отодвигает его от девушки-продавщицы, вытаскивая из кармана мятые купюры. — Я оплачу, держи уже спокойно свои энциклопедии. Кофе согревает обе ладони сквозь пластиковые стаканчики. Шаг в сторону от крошечного киоска — и сияющая огнями темнота вместо квадрата золотого теплого света. — Это просто кофе, забей. Лучше расскажи, что купил, — пальцы соприкасаются мимолетно, в этот раз без ощущения внутренней дрожи. Уже с уверенностью. — Самый полный справочник по психиатрии. Чуть не подавившись едва отпитым кофе, Кризалис с подозрением косится на обложку. Корешок не читается, прикрытый ладонью. — А вторая? — Дополнение к самому полному справочнику по психиатрии. Он отрывает взгляд от книг и поднимает его к лицу, четко прорисованному резкому профилю. Вглядывается несколько секунд, пока наконец не замечает, как вздрагивает улыбкой уголок рта. — Теперь ты надо мной смеешься, да? — Даже не думал, — Поэт всё-таки смеется, перекладывая книги в другую руку, сменяя их стаканчиком с кофе. Ночной город — это всё ещё город, который куда-то спешит. Но спешит не дневным, озлобленно-целенаправленным движением. Торопливо бегущие пешеходы вдруг останавливаются, чтобы послушать уличных музыкантов. Машины выворачивают на обочину, мигая аварийкой. Другими становятся звуки, гулко разлетающиеся вдаль в тяжелом темном воздухе. Мосты кажутся совсем крошечными в сравнении с собственными изображениями на открытках. Подсвеченные вдоль свай полосками лампочек — для зрителей. И резким светом прожекторов — для рабочих. Торопливо катятся машины, спеша проскочить в последние минуты, пока еще можно перебраться в другую часть города. Поэт качает головой, отказываясь от сигареты. Они встают в стороне от толпы, дальше от моста, дальше от счастливых гомонящих людей, обнимающихся, фотографирующихся, переживающих краткую эйфорию, которую можно испытать, только вырвавшись ненадолго из привычного ритма жизни. — Надо быть не местным, чтобы так по-настоящему радоваться, как ты думаешь? Мысль о некупленных сигаретах потерялась где-то в темноте этого вечера, а теперь рядом нет уже никаких магазинов. Может быть, стоит вообще бросить. Если подумать серьезно. Не гробить здоровье, оправдываясь тем, что пока еще вполне есть, что гробить. — Думаю, что в этом городе вообще нет котов. — Котов? — озадачивается Кризалис, сосредоточенно выдыхая дым. — Именно. Есть магниты с котами, которых при нас купили штук десять, но ты видел хоть одного живого кота? Наблюдение такое абсурдное, но такое правильное, что возразить на него откровенно нечего. — Смотри, поднимают, — он добивает почти одновременно остатки пересахаренного кофе и сигарету, запирая окурок в стаканчик с крышкой, и закидывая тот в урну. — Похоже на то, — Поэт все-таки складывает свои книги на гранитный парапет. — И что принято делать в таких случаях? Восторженно голосить, судя по тому, что делает толпа, фотографировавшаяся на фоне моста. От волнения становится холодно. Или от пронизывающего ветра, дующего от реки. Кризалис продолжает, не моргая, смотреть, как неторопливо расходятся тяжелые крылья моста. Разочарованно гудят машины, вставшие в пробку. Наощупь он находит чужую руку, сжимает ледяные пальцы, несколько секунд выжидает и, не ощутив сопротивления, тянет к себе в карман. Карманы затасканной куртки достаточно глубокие, чтобы поместить в себе не только переплетенные пальцы, но и злосчастную пачку сигарет, и... Нож. Поэт вытаскивает его на свет божий, подбрасывает на ладони. Косится вопросительным взглядом. — Я... — Смотри, идут корабли, — нож переходит из правой ладони в левую и исчезает в пальто Поэта. Рука возвращается, снова неловко вклиниваясь холодом между его пальцами. Корабли неторопливо тянутся под мостом, темные громадные глыбы, равнодушные к людям на набережной. Ветер пронзительно волной дергает за куртку, перелистывает жалобно хрустнувшие страницы книги, все-таки достаточно тяжелой, чтобы не упасть из-за этого вниз. Этого резкого звука хватает, чтобы разрушить оцепенение. — Я думаю о том, что курил, а ты нет, — озвучивает Кризалис. Не знаешь, как вывернуться, говори чистую правду. — Это имеет значение потому, что... — Как-то неловко целоваться. И жвачку с собой не таскаю, — чтобы развернуться лицом друг другу требуется крошечное усилие. Только качнуться назад, потянув за собой чужую руку. Проходящая мимо компания голосит, заглушая все остальные звуки, раздается одобрительный или неодобрительный свист и радостное «Давай уже!». Кризалис протягивает в их сторону свободную руку, демонстрируя средний палец, но даже не провожает взглядом. Это второстепенное. Целоваться с кем-то так, снизу вверх, непривычно, и он цепляется пальцами за мягкий шарф. Прикосновение прохладное, жесткое. Потрескавшиеся губы, почти незнакомый запах парфюма, касание языка к кромке зубов, непреодолимое возбуждение, как будто прорезающее себе пусть через все тело насквозь. — Холодно, — произносит он вслух. Они собираются идти домой.