История длиной в 7 сигарет

Наверное, ассоциативный ряд сбивается где-то на прикосновении к ткани брюк. Она мягче стандартной джинсы, хоть немного скрывающей возбуждение, и позволяет обрисовать пальцами контур члена. Но она же не связана ни с какими воспоминаниями. Первый... прошлый опыт с парнями — это что-то отдаленное во времени больше, чем на десяток лет. Удушливо жаркое лето в тренировочном лагере, общие комнаты на двоих или троих, где третья кровать пустует, если очень повезет. Настежь распахнутое в ночь и ее тревожные звуки окно. Влажные простыни, влажные волосы, липнущие к шее, до боли задеревеневшие мышцы спины — постоянная готовность отшатнуться, вскочить, сделать вид, что ничего и не происходило. Это не было чем-то глубоким, минутная симпатия, пьянящее ощущение, что тебя понимают без слов, что желание взаимно, кристально понятно — двоим и больше никому. Ощущение, моментально разбивающееся о злую, недоверчивую неприязнь с первым достаточно интимным прикосновением. Полустянутые до бедра шорты, уставшая наотлёте рука — не прикасаться друг к другу больше, чем необходимо, не придвигаться даже плечами. Один на двоих душ. Ощущение враждебности, чужой и собственной, когда лежишь на спине, вжавшись мокрым загривком в подушку, прислушиваясь к шуму воды, и борешься с желанием выйти за дверь. Куда-то в ночные звуки, где можно остаться наедине с собой, сбросив напряжение чужого присутствия и некрасивой тайны. Только выходить нельзя — обязательно влетит. В темноте не видны даже трещины на потолке, пока резкая полоса света не проливается из открытой двери ванной комнаты. Сейчас — иначе. Без ощущения отторжения. Без страха быть застигнутым. Только собственные мысли. Собственное желание или нежелание, готовность или неготовность. И ощущение чужого настороженного ожидания. Теплая ткань под пальцами. Разложенный ветхий диван. Послевкусие необязательного чая, выпитого приличий ради. Пряжка ремня, всё ещё никаких ассоциаций. Тишина, ровное едва слышное дыхание. Чужие ладони, неподвижно лежащие по бокам от бедер без намека на любой поторапливающий жест. Можно остановиться, но ничего внутри не требует паузы, не выказывает сопротивления. Полы рубашки, вот уж действительно неудобные, длинные, постоянно лезущие под руку при попытке поддеть кончиками пальцев резинку белья. — Красиво, — он осторожно поглаживает костяшками пальцев узкую полоску кожи на животе между нерастегнутой задранной рубашкой и бельем. — Помоги мне? На долю секунды губы Поэта размыкаются, но вопрос так и остается непроизнесенным — он слабо улыбается, тут же позволяя уголкам рта опуститься вниз, и подается вперед. У поцелуя горчащий вкус жасминового чая. Прикосновение не такое холодное и царапающее, как это было на улице. Не такое настойчивое, скорее даже вопрос — возможно, тот, не озвученный вслух: уверен ли ты, что хочешь? Уверен ли, что хочешь именно этого? Рука придерживает за загривок, деликатно касаясь кончиками пальцев, позволяя запрокинуть голову, почти привыкнуть к этой снизу вверх позе не то подчинения, не то поклонения. Когда Поэт отстраняется от него, другой рукой дорасстегивая оставшиеся две пуговицы на рубашке, выражение его лица остается всё тем же выжидающим. Словно он готов в любой момент услышать, что они должны остановиться. Они никому ничего не должны. Если переплести пальцы с пальцами, то виден резкий контраст загара и тонкой светлой кожи в синеватых линиях вен. Поэт пытается отвести руку, как будто почти раздосадованный этой картинкой. Но нет, не настолько легко. — Смотри-ка. Смыкаются целиком, — большой и указательный палец и правда соприкасаются, даже заезжают друг на друга, обхватывая чужое запястье. Кризалис мягко удерживает руку, тянет на себя, подносит к губам, обхватывая два пальца. Прижимает к нёбу языком, облизывает подушечки, гладкие пластинки ногтей. Вот теперь дыхание сбивается. У обоих. Чужое возбуждение, ощутимо дрожащие пальцы, болезненно сведенные брови, дрогнувшие крылья носа — всё это неожиданно обдаёт теплом вдоль позвоночника, медленно нарастающим желанием, которое наконец собирается, увеличивается, как снежный ком, из боязливого любопытства в обостренную потребность. Расстегнутый ремень, отодвинутый в сторону, сминается в петлю, ткань скользит легче — теперь это уже не робкая попытка прикоснуться, а осознанное усилие. Раздеть, оказаться как можно ближе. Член ложится в ладонь непривычно. Не та поза, угол, иначе ощущается соприкосновение кожи, чем это обычно происходит с собой. «Непривычно» — самое подходящее слово. Нет ни отвращения, ни желания прекратить. Поэт, на секунду остановившись взглядом на собственных влажных от слюны пальцах, роняет руку, другой отводя в сторону полу рубашки. Есть что-то картинное в том, как прорисованы ребра, теперь не целиком скрытые тканью. Кризалис приподнимается, чтоб дотянуться до них, касается губами, попутно случайно мазнув скулой по члену. Делает на пробу несколько движений рукой, оттягивает кожу, обнажая головку, и забирает в рот, до темноты зажмурившись. Окружающий мир без назойливой картинки ощущается как прикосновение пальцев к шее и моментально сохнущие на каждом движении губы. Окружающий мир в порядке. Пресекая его попытку поэкспериментировать и протолкнуть член до самого горла, пальцы соскальзывают с шеи, тянут за волосы на загривке, заставляя совсем отстраниться. Нет причины думать, что что-то пошло не так. — Я теперь прошел все задания квеста, да? — он болезненно улыбается, всё ещё не открывая глаза. Запрокинув голову и зажмурившись. — Некоторые даже слишком решительно, это почти раздражает, — можно легко представить, как Поэт произносит эти слова, как хмурится, прочертив морщинку между бровей, как сжимает узкие губы. Только это всё равно не отказ. А разрешение. — Поднимись сюда... Теперь они меняются местами, и вставший в полный рост Кризалис смотрит сверху вниз, расстегивая джинсы. Поэт смотрит в ответ, как будто вообще не замечая собственного возбуждения, медленно вытаскивая запонку из манжеты. Это как соревнование, кто кому больше сможет вытрепать нервов, не прикасаясь друг к другу, а только продолжая методично раздеваться. Кризалис проигрывает, с этим сложно даже поспорить. Одежда валится на пол вперемешку. Ему взглядом указывают лечь, и он ложится, неловко врезавшись рукой в подлокотник. — Можно мне? — ладони все равно ложатся на ребра раньше, чем согласие будет получено. — А если нельзя? — Поэт склоняется к самому его лицу, едва уловимо улыбаясь, но взгляд контрастирует с этой улыбкой. — Если нельзя, то не буду, но мне захочется спросить — почему, — это сбивающее с толку ощущение, как будто тебя подпускают ближе, но при этом не подпускают, и нужно выбрать один из сотни правильный жест, правильное слово, определенный ритм дыхания, чтобы не вписать себя в чужие воспоминания о чем-то другом. О чем-то неприятном. Поэт нависает над ним, опершись на локти, касается губами скулы, разглаживает подушечкой большого пальца бровь, всматриваясь в лицо. — Можно даже другое, — он склоняется еще ниже, требовательно целуя, находя рукой руку, снимает ее со своих ребер, подталкивает ниже. Здесь механика процесса более чем понятна, Кризалис обхватывает в ладонь чужой член. Поцелуй прекращается. Он неудобно тянется вверх, пытаясь продолжить, лизнуть в уголок рта, потереться щекой о резкую линию челюсти. — Я не сделаю ничего плохого. «Да кто бы тебе позволил», — вполне ясно взлетают вверх брови. Но поцелуй все-таки возобновляется. Вдумчиво-медленный, легко сдающий и возвращающий инициативу, это тоже какая-то игра, но уже не на выбывание и правильный вариант развития событий можно не пытаться предугадать. Движение не видно глазам, но слышно, ощутимо. Поэт тянется рукой в сторону стола, пытаясь что-то найти наощупь. Неожиданно хлопается на пол лежавшая на самом краю книга, но поиски заканчиваются успехом. — Ну не чашка же, — они отрываются друг от друга, сорванно дыша. Только в этот момент приходит осознание, как давно нужно было просто глубоко вдохнуть. — Да и черт бы с ней, даже если так, — что-то есть в голосе Поэта, в этой неожиданной почти-злости, что само сродни разлетающимся по полу осколкам. От этого острой волной прокатывается вниз от солнечного сплетения возбуждение. Кризалис протягивает свободную руку... но не успевает сделать что-нибудь непоправимое. Оба они переводят взгляд на пол, как будто сквозь него можно разглядеть стучащих в перекрытие недовольных соседей. — Это ведь, наверняка, очень важные книги, да? Поэт отвечает ему недоумевающим взглядом, а потом поворачивается к стопке книг на столе. Смотрит несколько секунд, вероятно, всерьез читая надписи на корешках. — Да не особенно, честно сказать. Он протягивает руку (голую, расчерченную от запястья до локтя голубоватыми линиями вен, при виде которой пересыхает во рту, словно вся остальная нагота вообще не имеет значения) и сталкивает на пол всю стопку книг. Кризалис закрывает рот тыльной стороной ладони, чтобы не засмеяться откровенно вслух, но за грохотом упавших томов все равно ничего не слышно. — Этот дом меня ненавидит, — доверительно сообщает ему Поэт. Остается слабое ощущение, что, говоря «дом», он подразумевает даже не людей, а смыкающиеся вокруг стены. Бесчисленные книжные полки, ощерившиеся словно пасти с мелкими узкими зубами. — Я тебя не ненавижу, я... — Помолчи, — два пальца ложатся на его губы поспешно, почти испуганно. — Тихо. Соседи собираются спать. Не то чтоб соседям мог бы помешать едва слышный разговор, особенно в сравнении с ночным книжным десантом. Но просьба ясна. Кризалис обхватывает чужие пальцы, осторожно распрямляет, целует подушечки. Выходит как-то слишком драматично. Не сексуально, мокро, провоцирующе, а с неуместным надрывом — пересохшими потрескавшимися губами по прохладной коже, не поцелуй даже, а прощальное прикосновение в страхе потерять. — Что у тебя за привычка всё доводить до победного абсурда? — Поэт склоняет голову к плечу, глубоко вздохнув. Но это не упрек — в голосе отчетливо слышится тепло. Гораздо больше тепла, чем раньше. ** — Почитаешь мне что-нибудь? Что-нибудь, что не из Пастернака? — Туше. Что еще в такие моменты можно читать, кроме Пастернака? — Поэт перегибается через него, копаясь в вещах, так и оставшихся на полу. Наверное, нужно помочь и дотянуться, но ладонь уже ложится на чужую спину, вычерчивая пальцами линию хребта, торчащие мелкими холмиками позвонки, и здравые мысли выметает из головы. Ощущение не возбуждения, едва-едва спавшего, а какого-то наркотического восторга, сбивающего дыхание, сосредоточенного в прикосновения, бесконечных, необходимых, самоценных безо всякого продолжения. Поэт находит наконец сигаретную пачку и возвращается на свое место, улегшись на спину. Без ощущения тяжести и тепла чужого тела неуютно, как будто можно было привыкнуть к этому за десять, двадцать минут, жалкие полчаса. Две сигареты. Смятая в комок картонная пачка бесшумно падает на пол, на одежду. — Открыть окно? Они придвигаются друг к другу, приподнявшись на локтях, в безмолвии ожидая, пока одна сигарета начнет тлеть, соприкоснувшись с другой. Четко выверенное расстояние между лицами, ни отодвинуться, ни сойтись ближе. — Не надо, — Поэт первым отстраняется, переложив дымящую сигарету между пальцев. — Слушай. Чёрная, белая, снежная Ночь на краю ноября. Окна как веки смежены, Окна ещё горят. Тлеют в своём безвременье, Молча и не скрипя. По безфонарной темени, Ты пронесешь себя Шагом до грязной площади, Полной слепых калек. Ночь на ветру полощется. Мир накрывает снег, Словно ладонь распятая, Разве легко не сжать? Словно они глядят в тебя — В лезвие от ножа. Тщатся услышать проповедь, Словно ты храм и Бог. «Ну — и о чем же твой Каждый вздох, Если не про любовь?» Окончание, словно отрезанное от остального текста, как будто вышибает воздух из легких. — У меня остался твой нож, кстати, — совсем другим тоном напоминает Поэт, развеивая страшное очарование момента. Выдыхает сигаретный дым, расплывающийся бесформенными клочьями. — Где-то в прихожей, напомни потом. — Я помню, — соглашается Кризалис, снова мимолетно ощущая неловкость за так и не случившиеся объяснения. — Я... запомню, — он оглядывается в поисках чего-то, куда можно было бы приткнуть сигарету. — Да неужели? — Поэт забирает у него окурок, иронично улыбаясь самому себе, протягивает руку к столу и топит обе сигареты в остатках чая в чашке. За коротким шипением погасших угольков воцаряется тишина. — Я запомню... весь этот вечер. Я не обманываю, — Кризалис касается пальцами чужой скулы, с удивлением наблюдая, как внезапный секундный страх сменяется злостью, а потом вдруг гаснет. Гаснет до полного исчезновения. И остается только всё то же ожидание, только еще более беззащитное, чем раньше. Как будто только сейчас он увидел картинку не сквозь маску, не пробивающейся через тщательно отрепетированный образ, а нашел что-то настоящее. А потом Поэт резко отворачивается, недовольно царапнув зубами нижнюю губу и нервно дернув плечом. Так, что становится видна только шея и крупно вьющиеся пряди волос. Кризалис не настаивает. Очерчивает пальцем длинную извилистую линию огибающие все позвонки от шейного до поясницы, а потом дотягивается до скомканного в ногах одеяла и скрывает от глаз сразу всю картинку. Ему кажется, что он запомнил. *