История длиной в 7 сигарет

Утки переваливаются словно древние старухи, с неудовольствием вылезая из воды. Перетаптываются бледными кожистыми лапами по смутно-розовому крапчатому граниту набережной. На глянцевых переливчатых перьях шариками застывают капли. — Хочешь сказать, что слишком скучно за ними наблюдать, да? Продолжая сидеть на корточках и выкрашивать корку хлеба снующим под ногами воробьям, Кризалис откидывает голову назад, чтобы посмотреть в лицо возвышающегося в полный рост собеседника. — Я наблюдаю... — «Просто не за ними» остается неозвученным. — Знаешь, сколько стихов написано вот про этот грязный канал? Около сорока восьми, если подсчитать не только местных авторов, но и всех заезжих, опираясь только на... тематику. Особенно наглая птица пытается тяпнуть корку прямо из руки. Кризалис кидает хлеб в воду, разом избавляясь от окружившей его утиной толпы. — У тебя что-то... личное конкретно к этой бедной речушке? — Тематическая экспозиция. Шесть стендов, — выразительным движением кисти Поэт очерчивает над его головой линию, словно воображая, как все эти стенды валятся на администрацию с ее безумными запросами. — Звучит за... Ладно. Звучит откровенно скучно. Но что-нибудь красивое там было? Почитаешь? Крошечная моторная лодка выныривает из-под моста и проносится мимо, поднимая мелкие волны, смывающие остатки крошек и злобно норовящие заехать на кроссовки. — Серьезно? Ни одного из сорока восьми? — он выпрямляется, с трудом преодолевая желание еще и потянуться, расправляя согнутую спину. — Думаешь, об этом месте можно написать что-то красивое? Это не ирония. Это вопрос, настоящий, совершенно искренний. Чем-то важный, это ощущается в наклоне головы, в сосредоточенно нахмуренных бровях. Вода кажется совсем черной, если смотреть на нее издали. Вблизи — бурая грязь, расцвеченная то ли илом, то ли песком, то ли совсем неопознаваемым мусором. — Уверен, что да. Просто ты не любишь уток. И все эти диванные стихослагатели тоже не любили уток. Остатки хлеба в пластиковом шуршащем пакете вытаскиваются из кармана кое-как. — Даже не знаю. Я почему-то не уверен, что морально готов к стихам про... уток. Кусочек засохшего хлеба Поэт со вздохом принимает и нехотя начинает крошить на землю, мелко разламывая тонкими изящными пальцами. Это не ласкающее движение, скорее нервное, дерганое, но все равно невозможно оторваться, почти физически ощущая на себе несуществующие прикосновения. — К тематической экспозиции про уток. — Теперь я начинаю понимать, почему тебя отправили к психиатру. С такими идеями стоит и вовсе изолироваться от общества. — Да если бы поэтому, — Кризалис мечтательно улыбается. Можно на минуту представить, что его проблема проста, как дважды два. Что он просто не может уйти из дома, не проверив пять раз уже выключенный из сети чайник. Или боится выступать на публике. Или ездить на эскалаторах. Последнее было бы действительно забавно. — Ладно, ну а ты? Страшное откровение за не менее страшное. Он упускает, каким становится выражение лица, все еще глядя на руки. На иссяня-белые миндалевидные ногти, на раздраженное движение, стряхивающее с пальцев крошки. — Так сходу и не придумаешь что-то соразмерное уткам. Может быть, в детстве я обожал мучить животных, потом связался с радикальными экстремистами... — Под их влиянием поступил на филфак, — подсказывает Кризалис, поддерживая игру. — Без экзаменов, благодаря медали, это самое страшное. — Звучит и правда пугающе, чтоб ты знал... Мальчишка лет пяти в оранжевой пластиково блестящей куртке выворачивается из-под руки, кидаясь к птицам. Кризалис рефлекторно цепляет его пальцами за капюшон, не позволив свалиться в воду. Тут же рядом возникает встревоженная мать, сдавленно пискнувшая какую-то скомканную благодарность. — Да с кем не бывает, — заверяет он, не вслушиваясь в слова. Мальчишка выглядит слегка напуганным, скорее даже не тем, что чуть не упал, а материнской реакцией. Влетит или нет? — Если не станешь размахивать руками, то они подойдут ближе, понял? — пакет с остатками хлеба в детской руке свисает до самой земли. Утки ворчливо, но явно заинтересованно поскрипывают, возвращаясь к берегу. Отойти в сторону широкого каменного парапета, чтобы не мешать. Вытряхнуть из кармана зажигалку. — Будешь? Поэт молча качает головой, глядя на него. Рассматривая почти растерянно, как некий объект, неожиданно не вписавшийся в правильные алгоритмы, проанализировать который не удается, как ни старайся. — Так это правда или шутка? — сигаретный дым почти того же оттенка, что светло-серое пасмурное небо. Если выдохнуть его вверх, то он легко сливается с едва заметными облаками. — Что — это? — Про любовь мучить животных. Он предполагает однозначный ответ. Нет, конечно, неправда. Но Поэт вдруг отводит взгляд, словно вслушиваясь в собственные ощущения. Дергает плечом, глубже загоняя ладони в карманы. — Понятия не имею, если честно. — В каком смысле? — Нас было человек сорок... В детском доме. — «Детский дом» звучит как что-то, вызывающее зубную боль, заставляющее поморщиться. Но никакого особого акцента на этих словах нет — прими к сведению и не спрашивай. — Не думаю, что в принципе хоть какое-то животное могло бы пережить такой активный к себе интерес. Хотя, вроде бы, в один год нам пытались организовать «живой уголок» с крысами, которые, впрочем, тоже быстро куда-то исчезли... Еще была собака. Всех новоприбывших запугивали тем, что она сожрет каждого, кто попытается сбежать. Хотя, если подумать, вероятно, на деле предполагалось, что она не позволит воровать со склада... Или ее подцепил из жалости кто-то из работников. В любом случае, лет до двенадцати я вполне верил, что парочку пытавшихся убежать школьников это чудовище съело. — Ладно, — непонятно, стоит ли сворачивать в сторону со скользкой темы или проговорить ее до конца. — Допустим, собаки это просто не твое. — Почему? — Поэт бросает на него короткий насмешливый взгляд. — Между прочим, о собаке мы мечтали все поголовно. Это же такой живописный шаблон пионерских советских фильмов, смотреть которые всех обязательно сгоняют по субботам. Мальчик и умная дворняга. И обязательно любящая семья, которая в конце фильма принимает и героя, и спасшую его псину. Потрясающая двухчасовая иллюзия, что и сам ты тоже всего лишь ненадолго сбежал из дома в поисках приключений, но в любой момент сможешь вернуться. — Звучит как-то дерьмово, да? — улыбка получается слабой и неуверенно, просачивающейся этой неуверенностью в слова. В подступивших внезапно сумерках один за одним зажигаются фонари, словно волна золотистого света прокатывается вдоль улицы, оставляя за собой маленькие огоньки. Кризалис вытаскивает из кармана пачку сигарет, предлагающе протягивает. Прикрывает ладонью зажигалку, позволяя наклониться и прикурить. Жест привычный, но от близости на грани соприкосновения голых ладоней подрагивают пальцы. Сам он так и не закуривает. — Двенадцать — самое время для важных жизненных озарений. Практически одним днем понимаешь, что пёс во дворе — просто плешивая старая дворняга, не напугавшая в жизни никого, кроме первоклашек. И то, что усыновляют тех, кто помладше. Тех самых первоклашек, еще способных пугаться собак, родителей, школьной учительницы... Дальше проще. Всё гораздо проще, когда начинаешь чувствовать определенность. Пальцы касаются рукава его куртки, и Кризалис спотыкается от неожиданности, отвечая на этот жест торопливым взглядом. Почти растерянным, наверное, хотя это не его история, не его чувства, что-то совсем незнакомое, что по задумке не должно отзываться внутри — совсем не тот жизненный опыт. — У тебя-то наверняка была собака. Вот уж что в людях всегда видно безошибочно. — Самая слюнявая в мире псина. Просто отличная, — легко соглашается Кризалис. Фонарь отражается в луже. Томительно-золотистый в разлитой на асфальте воде, и радужно переливающийся концентрическими кругами света, если запрокинуть голову и посмотреть на него, сощурившись. ** Мокнут кроссовки в жидкой грязи, широко разлившейся вдоль стены. Какая-то влюбленная парочка, два серых силуэта в вечерней темноте, огибает их, чтобы припасть к сырой штукатурке, разбирая оставленные чьей-то рукой надписи. Их тут множество. Угловатый почерк, округлый, маршевый печатный. — И всё стихи? — Нет, почему же... Людям нельзя запретить писать всё... Всё, что их волнует. — Пожалуй. Наверное, в этом и есть весь смысл. «Увы, я вижу всё», — гласит угольно-черная надпись. Изображение условно-стилизованного глаза рассечено на условные осколки. Воздух пахнет сыростью. Ночью, городом, бензином и листьями. Жизнью, которая таится в темноте, касается украдкой, торопливо ныряет из подворотни в подворотню. — Нужно что-нибудь написать? — Если найдешь в этой темноте, у кого отнять карандаш. Сам музей уже точно закрыт на замок. Давешняя парочка, негромко рассмеявшись, припадает еще ближе к стене, выводя буквы. — Слишком много мыслей. Каждая о своём. Но каждую писали так, словно она и есть о самом важном. Стена простирается на несколько метров вбок, захватив в себя и пространство арки, тоже серо-решётчатое от пересекающихся строчек. — Это у тебя с непривычки, — в голосе Поэта отчетливо слышна усмешка. Не злая. Дыхание касается волос на загривке. Стоит обернуться и они столкнутся нос к носу. Слишком узкий островок земли посреди черного провала лужи. Звук проезжающих по проспекту машин ударяется о стены арки, глохнет, падая к ногам словно мягкими ватными комками. Пыльный, глухой, идущий из другого мира, где стихотворные строчки не рябят отчаянно в глазах. — Вот так всегда — когда ни оглянись, проходит за спиной толпою жизнь... Не то чтобы толпа, но за их спинами и правда кто-то пробирается по хлюпающему газону, нецензурно бранясь себе под нос. — Нет, там было другое. Лучше. — Кризалис с трудом удерживается от соблазна качнуться назад, соприкоснувшись лопатками с чужим телом. — Жизни и смерти нет конца. Вот это правильно. Длинная пауза позволяет скрыться за углом и парочке, и безликому одинокому человеку. Смутно-любопытно, какую же надпись оставили на стене двое. Но любопытство обещает разочарование. Проще не смотреть и только догадываться. — Школьная программа успешно усвоена, — Поэт отстраняется от него, и вместе с ним исчезает ощущение довлеющего за плечом присутствия. Не становится не легче, не холоднее. Просто по-другому. — Да я вообще очень способный, — с каким-то смутным удовлетворением заключает Кризалис. Резко разворачивается и широким шагом вышагивает из лужи. — Идем? — Не дает себе времени вдуматься в двусмысленность сказанного, в то, как вопросительно подняты чужие брови, в уместность происходящего вообще. Смыкает пальцы на рукаве пальто, действительно шершавом наощупь. Темнота широкой бетонной арки вычерчена строчками. Она говорит тысячи и тысячи, и еще тысячи слов. Так легко выбрать те, что будут правильными именно для тебя, и не увидеть всего остального.