божьи коровки ищут чудо, фей и пряжу — и целуют в полюса минеральных щёк

д е с я т а я: перьевая трава-щекотка — Итак, внимайте: школа – это большая куртка с множеством карманов. Куда-то поместится только малюсенькая бутылка соджу. За сломанную батарею, например. В другой карман спокойно влезет целый ящик пива. Можно забросить его в подсобку, там никого не бывает, кроме уборщика, а он наш товарищ и самую малость соучастник. А здесь, в туалете, кладезь тайников, потому что учителя не зайдут внутрь даже под дулом пистолета. Феликс слышал это голосовое методическое пособие уже, наверное, раз пятый, но послушно внимал – Бан Чан с лёгкостью умел завлечь. Его настойчивость и осведомлённость поражали. Для Хëнджина это было полной неожиданностью. Он видел в Бан Чане лидера. Попечителя, защитника. Видел в нём серьёзную ответственность. Он просто ещё не знал, что Бан Чан рубил Феликсу волосы секатором, когда им было по двенадцать, занимался аэробикой, чтобы прятаться в студии от учителей, и что по нему сох весь детский лагерь – его же заслугой. Джисон важно расшагивал. От кабинки к кабинке, от подоконника до раковины. Ему хватало трёх глотков соджу, чтобы сойти с ума, но он сооружал миллионы (ладно, десятки) заначек для общего дела. Тут-то и скрывалась серьёзная ответственность. — В женском туалете орудует банда девочек, — предупредительно продолжил Бан Чан. — Это их территория, и вот рекомендация для новеньких: туда не суйтесь. Увидят, что вы тащите абрикосовый ликëр, который они добыли кровью – руки оторвут. — И мой совет, — Джисон щëлкнул липкими пальцами, — в принципе бойтесь женских туалетов. Там, кажется, колдуют. Не-не-не, они не вызывают гномов, которые будут приносить им вечные жвачки. Очарованный и повеселевший Хëнджин спросил: — А что делают? — Душат. — Правда? — Абсолютная. Душат и воскрешают, чтобы принять в ковен. Феликс почувствовал щекотку у шеи, которая заскользила рыбкой – это Хëнджин скрывал смех в воротнике его рубашки. — Я обижусь, — негодующе засопел Джисон. — Я не смеюсь. Но мы ведь тоже в их ковене, — Хëнджин решительно оторвался от шеи, в которую смеялся. — И нас, получается, тайком задушили. — О, нет, — лукаво перебил Джисон. — Мы ведь с ними дружим. Мы. Прозвучало замечательно – Хëнджин был на месте. — Ты не девочка. Я не девочка. Мы в их ковен изначально не попали, — торжественно сказал Джисон, уверенно пряча грусть. — Не увидим, как они колдуют. Никогда... Выслушав чепуху от начала и до конца, Бан Чан как ни в чём не бывало продолжил: — В куртках запрещено проносить алкоголь. Спалимся в два счёта. Обманка в виде детского шампанского с львиной дозой вина тоже не прокатит. Так, что ещё? А! Никаких сигарет! Придётся потерпеть до конца бала. — Ты бы записывал, — шутливо подсказал Феликс. — В городе делались вещи и похуже, — тихо ответил Хëнджин. — Приходилось контролировать. Джисон круто к нему развернулся. Бан Чан остановился на полуслове. Чонин, усердно толкающий маленький коньяк в груду пыльных моющих средств, поднял голову. Даже Сынмин едва не словил эпилептический приступ. — Я в этом не участвовал, — Хëнджин мирно поднял руки. — Тонкостей не знаю. — Врëшь, — сощурился Бан Чан. — Городские законы – не горные законы, — вторая попытка спастись. — Стань нашим лектором, — Джисон душевно положил руку на сердце. — Пожалуйста, бро. Хëнджин весь подобрался, мигом утратив вялость, и поудобнее упëрся в сломанную раковину. Почесал подбородок. Вздохнул и вдумчиво затянул: — Для начала нужно выбрать контролирующих. Чтобы, если кто-то пьяный упадёт, его откачали и вывели на воздух. Я могу. И Феликс, мы много пить не будем. Стоит набрать таблеток от головы. У моей мамы есть, она работает в больнице, но таблетки должны быть повсеместно. — Нашатырь брать? — в окне туалета внезапно появился Чанбин, напугавший Чонина до визгливого крика. Раздался звон – коньяк съехал с полки. Покатился к стенке. Тоскливо стукнулся и замер. Чанбин спрыгнул на плитку, распахнул заснеженную ветровку и продемонстрировал запасы: — Три крошечных бутылька шампанского, банановая пшикалка сестры, чтоб перебить запах, сухари – мне на урок, извините, решил похвастаться – и напитки для разбавки. Без алкоголя. А где Минхо? — Печёт булочки в буфете, — вспомнил Джисон. — Понял, — Чанбин стремительно пошёл на выход, — надо и там съедобные запасы разложить. Я быстро. Э? Хан? Джисон вцепился в его рукав и затрещал: — Когда ты появляешься в буфете – на тебя наводят невидимые прицелы. А если ты перешагнëшь порог кухни, то разнесëтся взрыв. Лучше я. Давай сюда еду. Было логично. Убедительно. И глаза Джисона подавали надежду новорождëнного оленя, впервые глядящего на солнце. Чанбин почти повëлся. Вовремя опомнился и крепче сжал карманы. — Ты всё съешь. Джисон оскорблëнно цокнул. На одной ноге развернулся и попросил: — Продолжайте, лектор, иначе я окончательно впаду в депрессию. Хëнджин делился. Откровенно, точно и немного научно. Внимали все, кроме Чонина. Тот повис на дверце туалетной кабинки и достал тетрис. Его хохот уж очень напрягал Бан Чана. — Ян, — позвал он строго, — у тебя физкультура. Тащись на стадион. Чонин был хорошо подготовлен: он вынул из кармана справку и с превеликим удовольствием помаячил ею в воздухе. — У меня освобождение. — Тогда притихни. Здесь вершится судьба. Стратегия обсуждалась вплоть до звонка на урок. Затем Чанбин и Бан Чан закинули гремящие рюкзаки на плечи и потихоньку двинулись из школы, стараясь не звенеть стеклом. Они громко разговаривали, кашляли и намеренно чихали друг на друга, перебивая стрëкот бутылок. — Зачем пить в школе? — спросил Хëнджин, спокойно шагающий в класс рядом с сияющим и бодрым вихрем. — Можно ведь потом пойти к кому-нибудь. — Старшеклассники ждали этого несколько лет, — отозвался Феликс. — Мы долго наблюдали, как делают другие выпускники. Наш директор – доброта и простота, но на каждый бал приходит какой-нибудь родитель и принимается разнюхивать. И это весело. Нет, правда. Что-то вроде вызова. Бан Чан и Чанбин выпускаются – их же нужно проводить. Да и школьные легенды сами себя не натворят. Достаточно причин? — Вполне, — кивнул Хëнджин. Феликс искормëтно ему улыбнулся. А потом неожиданно, нарочно и совершенно расстраивающе оказался отодвинут в сторону чьим-то движением. Он споткнулся. Перестал моргать и пошатнулся. Хëнджин бросил на него рассеянный взгляд. Немного тёмный. Перед ними стояла девочка. Красивая до безумия. Из другой параллели. Из другой вселенной. Аккуратно расчëсанная, в шëлковой рубашке и прелестных серëжках. Смелая на вид. Она дружелюбно протянула красную открытку, к которой на цветной скотч был приклеен леденец на палочке. Ткнула буквально в грудь удивлëнного Хëнджина. Осторожно, но твëрдо. — Привет, я... — Феликс прослушал. Он стоял близко, но был невероятно далеко. Голос девочки разливался весной, луной и звëздами из коробки от медовых хлопьев. — Наконец осмелилась подойти. Не хочешь прогуляться после уроков? У меня сегодня нет занятий гитарой. Феликс был обескуражен, обездвижен. Безоружен. Говорили не с ним, но будто его пырнули сливочным ножом в висок и играючи там, в голове, прокрутили. Будто его били, и – вопреки редко унывающей натуре, – совсем не хотелось смеяться. Феликс выпал из мира и попал в другой. В тот, где открыто заигрывали и звали на свидания посредине школы. Феликс слегка отвернулся. Хëнджин заметил. Бережно взял открытку с леденцом и сказал: — Привет. Я уже влюблён. На мгновение девочка из параллельной вселенной обрадовалась. Затем оценивающе рассмотрела лицо, выражавшее решительный камень, и самую малость поникла. — Девушка, значит, есть, — вздохнула она. — Нет. — Не встречаетесь? — Прекрати расспрашивать о личном, — вскипел, как молоко, Феликс. — Это некрасиво. Сам себя испугался, ещё сильнее отвернувшись. Хëнджин любил личное пространство – и Феликс любил его личное пространство. Он души не чаял в собственном любопытстве и отворял любые двери, даже если приходилось биться лбом по круглой ручке. Тут-то девочка и показала свою сущность. Такую, от которой планета вот-вот расколется напополам. Такую, от которой лето наступит раньше июня и растопит лёд. — Рада за вас, — она понимающе рассмеялась. — Сразу не распознала, как клëво вы смотритесь. — Спасибо, — ответил Хëнджин. — Без проблем? — Без проблем, — девочка гибко потянулась, зевая. — Простите, если смутила. Эй, тучка, — она подмигнула Феликсу, — я же вижу, что ты облачко. Тогда я побежала к преподавателю музыки, верну занятие. Пока-пока! И исчезла. Показалась испытанием, которое Феликс с треском провалил, и миражом, в который Хëнджин не заглянул. Вдвоём они пошли дальше по скрипучему паркету, залитому деревянно-рыжими лучами. Вечерело. Было тихо. Нет, на самом деле: постукивали настенные часы, шелестели растения на подоконниках, диковато билось сердце, скрипели подошвы, глухо разбалтывались шнурки. Из-за угла вышло тотемное животное школы; учитель физики. Пришлось поклониться и выслушать недовольство на почве опозданий: звонок был, все подростки в классе, а вы шатаетесь, как неуважительно... Феликс только кивнул и пошёл дальше под истинное недоумение. Хëнджин что-то наплëл и направился следом. Чуть позади. На полпути в никуда он наконец сказал: — Ты так резко реагируешь. — Чутко. — Ревнуешь, — добавил он. — Мягко. Чтобы ты знал – мне стыдно перед этой девочкой, но остановить я себя не смог. Должен был, но не смог. — Кому – не должен? — Если не должен, значит никому. — Вот именно. Феликс, — Хëнджин сбросил рюкзак и успел ухватиться за загорелое запястье. — Феликс. Замри и выслушай. С тобой я хочу всё делать. Сидеть на крышах, играть в игры, которые Сынмин придумывает, прижиматься и сжигать тасики, да что угодно на свете. Не бойся. — Не боюсь, — Феликс сам не знал, врал он сейчас или нет, но его всё ещё держали за запястье. — Размышляю. — Я так понимаю, от любовных записок мне не отвязаться? — смиренно вздохнул Хëнджин. — Естественно. Тебе не дарили открытки? — Нет. — Нет, — повторил Феликс, ответно перехватывая белую кисть руки, раскрывая ладонь и переплетая пальцы. — Ей ты так же ответил на вопрос про девушку. И не соврал же. — Ладно, в прошлой школе дарили, — он опустил взгляд на возникший замóк. Не смутился. Наоборот. Странно улыбнулся. — Что за движение? — Мы часто обнимаемся, но больше как друзья, — Феликс огляделся, распахнул дверь, ведущую в маленькое помещение, где хранились изношенные стулья, сломанные парты и коробки. Махом затолкал туда Хëнджина. — Не кричи, но я тебя ворую. Такие вот дела. Шторы едва пропускали свет. Пыль очерчивала редкие лучи. Было темновато, но тепло. В углу подрагивал от сквозняка старинный календарь. Несколько кубков скатились с витрины и приютились под подоконником. Хëнджин стряхнул с рубашки кусочек штукатурки, огляделся и присел на парту. — Так вот, куда мы шли. — Угу, — кивнул Феликс. — Это скворечник. — Почему? — Напоминает домик для птиц. Всё такое деревянное и сухое. — Мой рюкзак снаружи, — со смехом подсказал Хëнджин. — Оставляете улики, вор. Надувшись, Феликс мигом выскочил наружу, подобрал рюкзак, из которого выглядывали пружинные тетради, и гордо зашёл обратно. Кинул улику на коробку. Потрепал рукава, прикусил щëку. Честно – не знал, что делать дальше. Хëнджин долго и внимательно на него смотрел. Затем раскинул руки и со вздохом сказал: — Иди сюда. Шевельнувшись, Феликс сделал неуверенный шаг вперёд. Вытянул ладонь. Дождался, когда её послушно обхватят, сделал рывок, повалил Хëнджина вниз, со стола, на спину – и завалился сам. Торжественно прыснул: — Это ты иди сюда. Он прижал запястья Хëнджина к полу, к тëплым половицам. На кожу тут же налипла разноцветная стружка от карандашей. Не очень критично. — Внезапно, — отозвался Хëнджин. — Мне не подходит? — Смотря что ты сделаешь дальше. Чёрный хвост Хëнджина сам по себе расплëлся, резинка отскочила, волосы раскидались по полу. Феликс завис над спокойным лицом. Остановился так. Двигалась только грудная клетка: его – и под ним. Как много вариантов. Укусить за нос или погладить штриховку царапин у виска, лечь на рёбра или их пощекотать. Отчего-то хотелось смеяться. Почему-то выходило быть серьёзным. Хëнджин смирно лежал, не освобождаясь из крепкой хватки. Сказал: — С тобой я почему-то чувствую свою душу. В этот же миг Феликс склонился и уткнулся, целуя. Целуя губы, целуя каждый облачный вдох. Целуя воздух, когда отодвигался, и снова – Хëнджина. За спиной что-то раскрылось. Не крылья и не дверь, а вечерний луч, падающий на ткань рубашки и незатейливо разогревающий позвоночник. Температура подскочила, жар бросился в живот. Пахло спиленным деревом. Нет, живыми деревьями. Хëнджин так раскраснелся, что смог бы прожечь пол и провалиться в библиотеку на нижнем этаже. Феликс не останавливался. Иногда улавливал смех – рыбка. Смеялся сам – перьевая трава. Руки перестали держать руки. Первый поцелуй Хëнджина. Он случился среди расклеенных от старости коробок и разгорячëнного воздуха. Среди невидимых перьев, щекотавших горло, и невинных полуулыбок. Волнительно было это знать, тем более – чувствовать. Лицо Хëнджина на ощупь стало как крыло бабочки. Оно покрылось пятнами и напомнило божью коровку. — А говорят, что это девочки душат, — произнёс Хëнджин, задыхаясь. — Немножко врут, — сбито ответил Феликс. Каждый новый поцелуй казался первым. Матрёшка: кукла – в кукле, кукла – в кукле... И так до бесконечности. — Сюда бы вентилятор. — И одеяло, — улыбнулся Хëнджин. — У меня затылок онемел. — Можем тетрадки постелить. — Можем поменяться местами. Феликс не успел увернуться: Хëнджин приподнялся, упëрся в стену и утянул за собой. Играючи и смело. Сильно. До слёз приятно. Феликс скрестил ноги, прижавшись к чужой грудной клетке. К рубашке, к сердцу, к чуду. Хëнджин обхватил его веснушчатое лицо, упрямо смотря в глаза. В слëзы, в сердце, в душу. — Я это не контролирую, — всхлипнув, пояснил Феликс. — Разве такое возможно? — Хëнджин стал опасно наклоняться. — Контролировать. Положил на спину, выбив звон из горла, и уселся сверху. Донельзя растрëпанный, довольный. Теперь он стискивал запястья и наблюдал свысока. Протянул: — Всегда считал, что это я тебя так завалю. Даже придумал, где и как. — Где? — На кровати. — Как? — Люблю. Ого. — И я, — сглотнул Феликс, следя за тем, как Хëнджин наклоняется, — люблю. Каждый поцелуй всë ещё казался новым. Спина быстро затекла, и кисти рук, придавленные к полу, саднили. Губы полыхали. Вечерний свет разрезал комнату на куски, но огонь горел лишь в одном из них. Пальцы украдкой касались бëдер, а зубы смыкались, норовя откусить губу, точно пуговицу. На ресницах собрались шелковистые капли. В конце концов, остались искры. Феликс подует – и они замерцают. — Спасибо, — вдруг серьёзно сказал Хëнджин. — Для меня это важно. — Что именно? — Всё, что ты делаешь. — Не за что, — сказал Феликс, зевая. — Я думал, ты скажешь иначе. — Типа, не ревнуй ближнего своего? — Хëнджин снова расслабился, прижавшись к стене, но посмотрел очень цепко. — Или не совершай такие выходки, когда ревнуешь? Брось. Ты всё равно светлый. А я из города, и мне нравится. — Только спать хочется, — зевнул Феликс. — Согласен, — моргнул Хëнджин. — Давай просто немного посидим. — Не уснëшь? — Постараюсь. Прибившись к партам, Феликс улëгся головой на смятую коробку. Хëнджин вытянулся рядом. Мило чихнул в рукав. Под носом чесалось, а в животе клокотало нечто музыкальное – нечто извне. Слова не складывались, но их и не тянули. Такой покой. Такой покой... В общем, заснули. Феликс очнулся и почувствовал Хëнджина, беззаботно отрубившегося у него на коленях. Протëр слипшиеся веки. В глазах рябила тёмная крошка – была ночь. Феликс попытался вообразить себя космонавтом, позабытым в чёрной дыре, и выходило хорошо, просто замечательно, пока Хëнджин не начал сопеть. Пришлось его аккуратно расталкивать. — Мы попали, Хëнджин. — Куда? — донеслось вялое. — В закрытую на все ключи школу. Хëнджин сначала не поверил. Не понял. Решил игнорировать и спать дальше. Затем вскочил, шатаясь. Выставил руку и помог подняться. Деловито прокомментировал: — Дела. Атака окна закончилась незавидным проигрышем: с него предусмотрительно стянули ручку, чтобы особо одарëнные подростки не уносились с уроков через крышу и прыжок в сугроб. Феликс набрался смелости, прежде чем покрутить дверную ручку. Она поддалась. Он выдохнул. В ночи витали мысли – куда бежать, откуда прыгать, кого звать на помощь. Хëнджин убито покрутил разряженный мобильный. Феликс зажмурился, концентрируясь в своём обдумывании. — Нужно размышлять, как мышь, — озарило его. — Или как таракан. Через что они сбегают? — Через буфет. — Не, — твёрдо сказал Феликс. — Туда они бегут, но оттуда... Угу. Ага. Мг-м. Библиотека. — Точно? — Да. Там всегда открыто одно окно. Компьютерные блоки проветриваются. Если их не охлаждать, они взорвутся. — Убедил, — мужественно поверил Хëнджин. — Рюкзак не забудь. Взявшись за руки, чтобы не потеряться, они пошли по темноте школьных стен, мимо тусклых шкафчиков, по скользкому линолеуму. Тележка уборщицы перегородила путь. Её обошли так аккуратно, что ни одна химическая капля не слетела под ноги. А Феликс не сдерживался и тихонько причитал: — Минэко, наверное, сидит в ужасе и обзванивает морги, а Охана рвёт и мечет, я никогда не болтаюсь где-то по ночам, телефонный счëтчик накапает тысячу, чувствую, что связь скоро оборвëтся, но они так и не дозвонятся... — Не переживай ты так. — Минэко, наверное, капает себе лекарственный настой в чашку, а Охана... — Кстати, — Хëнджин с боем вырвал момент, чтобы с интересом спросить: — Почему ты называешь свою маму по имени? Феликс недоумëнно уставился на его силуэт. — Я и бабушку по имени называю. — Ага, заметил. Так почему? — Не знаю. Привычка. Они не называют меня внуком или сыном. Бабушке простительно, ей неудобно, а вот Охана – другое дело. Знаешь же, что мамы разные. Кто-то хочет поместить ребёнка в стеклянный шарик и забросить на камин, чтобы сдувать пылинки и доставать по праздникам. Кто-то просто не любит. Другие мамы даже окна готовы не ставить в комнату, чтобы уберечь. Но Охана не поддаётся моему описанию. Вот такая она. Нелëгкая. Феликс не сразу понял, что Хëнджин намеренно его отвлëк. Что отвлёк – и улыбнулся, озорно радуясь. — Мы на месте, — шикнул Феликс, заливаясь малиновым. — Не дыши. Медленно провернув ручку до упора, Феликс просунул голову в проём. Замер, привыкая к темноте. Издалека тянуло корешками книг, бумагой и морозной свежестью. В яблочко. Помахивая, Феликс повëл Хëнджина за собой. След в след. Он крался мимо книжных полок и столов, выискивая нитку ветра. Увидел свет. Нагнулся. Схватил Хëнджина за шкирку и потащил к полу, пряча. Ужаснулся, надавил на макушку, опуская ещё ниже. — Зачем ты такой высокий... — бормотал он. — Я сейчас сломаюсь, — глухо взвыл Хëнджин. — Больно, блин. Я сам, сам! — Тише! — Без паники! Феликс в той самой панике выглянул из-за крепости. Он сотрясался хуже стиральной машины, стоящей в его дворе, но был намерен руководить. Послышался шорох. Феликс повернул голову. Ослеп, заметив чьë-то лицо, находящееся к нему почти впритык. От испуга чуть не вылетел из ботинок – и в ответ напугал до чëртиков. — Хан? — прошептал он мальчику, что траурно завалился за стеллаж. — Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой, какое счастье, что это ты. — Привет, — внезапно сказал Хëнджин. Феликс повернулся левее и увидел бледного Минхо, что с дрожью маячил телефоном-раскладушкой. — Вы вдвоём? Минхо заторможено кивнул. Джисон, ворочаясь, поднялся и бодро втиснулся в их стайку. Заговорщически начал: — Мы сейчас вчетвером выходим через окно и забываем, что виделись здесь. Или я приду под утро и сотру вам память. Или заставлю сойти с ума своим невыносимым пением. Забудьте, забудьте, где мы делали заначки, по-хорошему требую. Забудьте. — Может, мы тоже здесь заначки делали. — Вас здесь не было, — заклинал Джисон, — забудьте, забудьте. Переговариваясь и переругиваясь испуганным шёпотом, пошли, нагнувшись, в сторону окна. Минхо наконец отгрузился и спросил: — А вы-то как сумели в школе остаться на ночь? — Это было не очень сложно, — весело ответил Феликс. — Я бы так не сказал. Мы бегали из кабинета в кабинет, а потом сидели в буфете. Хан предложил забраться в холодильник, но отсюда хотелось бы выйти живым. Похоже, только мне. — Вы натерпелись, — Феликс сочувствующе хлопнул его по плечу, — понимаю. Местоположение ваших тайников в обмен на наш секрет. Устраивает? Минхо задумался лишь на секунду. Решился: — Потом скажешь. Не вздумай куда-либо записывать. Учуят и украдут. — Хорошо, — согласился Феликс, внезапно покрывась восторгом, как глазурью. — Блин, поверить не могу. Заначки в библиотеке. В этом святом месте. Грех. — Круто, — добавил Хëнджин. — Погодите, — опомнился Минхо, затормозив. — Вам ведь плохо стало, и вы ушли с последнего урока прямо на глазах учителя. — Все секреты потом, — лукаво заблестел Феликс. Выбравшись наружу, они вчетвером кивнули друг другу и как ни в чëм не бывало разошлись по разные стороны. Хëнджин достал наушники, чтобы было не так страшно. Вытянул руку. Феликс вцепился в неё, выдохнул. Зазвучала классика. Луна покачивалась на облаках и стелила дорожку, по которой Феликс и Хëнджин молча шли домой. Спать больше не хотелось. — Зайдëшь? — предложил Феликс. Хëнджин пожал плечами. Не против, конечно. Из окна тянуло сырным супом. Феликс осторожно открыл дверь, расшнуровал ботинки, дождался, пока Хëнджин разуется, и сделал шаг в преисподнюю. Он всякое ожидал увидеть. Телефонную трубку, висящую на проводе, следователей и частных детективов, даже поминки. Но полночь этого дня изумила его сильнее, чем ночëвка в школе и первый поцелуй Хëнджина. Минэко и Охана пили соджу за низеньким столом. Их лохматые халаты прислонялись капюшонами, соединившись, а упаковки сливочных треугольников зияли пустотой. По-домашнему. Уютно и спокойно. Приглушëнный телевизор приглашал на танец. Музыкальный канал крутил яркие пейзажи: лужайки, поля, леса и луга. Суп душисто булькал на плите. Охана подняла голову, прищурилась. Спохватилась и легонько боднула податливую Минэко в бок. Обе посмотрели на Феликса с искренним изумлением, будто увидели привидение. — Я думала, — икнула мама, — ты спишь. — Мы гуляли, — ответил за него Хëнджин. — Вы... вместе? — Феликс широко раскрыл глаза. Буквально вылупился на двух захмелëнных женщин, которые враждовали столько, сколько он себя помнил. — Господи. Как так вышло? — Присоединяйтесь, — лениво махнула Минэко. — Мы переоденемся, — снова ответил Хëнджин, уволакивая Феликса по тесному коридору. Остановил на полпути. — Что это с тобой? Еле на ногах держишься. — Это самая негаданная близость, которую я видел в жизни, — признание горячим шёпотом. — Я даже не расстроен, что меня не искали. Это просто чудо. — Мне уйти? — ответственно спросил Хëнджин. — Нет! Нет, — сказал ещё горячее и тише. — Оставайся, пожалуйста. — Не плачь. — Я всё думал, как их помирить, — почти всхлипнул Феликс. — Исписал семь дневников, спросил всех взрослых и детей, искал совета у родственников, которые приходят во снах. А они – сами. Сегодня самый счастливый день, Хëнджин. — Я рад, — он улыбнулся, прижимаясь губами к дрожащей брови. — Найдëтся для меня футболка? Восторженно зажмурившись, Феликс уткнулся в чужое плечо. Позволил отвести себя в комнату. В полной темноте Хëнджин снял с него куртку со свитером и рубашкой – без смущения и розовых щёк. С головой окунулся в шкаф, наугад выхватил что-то постиранное и сухое. Торопливо разделся и влез в пижамные штаны. Заплëл хвост. Феликс засмотрелся, но тоже засуетился, переодеваясь в чистое, тёплое. Стëршаяся наклейка звезды, висящая на окне, задорно ему подмигивала. — Пойдём? — Хëнджин неуверенно к нему подошёл. И опять – ладонь. И снова – в ладони. — Не то они заснут. — Пойдём. Только нужно подгадать момент и вовремя уйти, — размышлял Феликс, — а то заставят убираться на столе. — Понял. Проскользнув на кухню мягкими тенями, они уселись рядом друг с другом, стукнувшись бëдрами, и одинаково потупились в одну точку. В крошку от черëмухового печенья. Охана норовила закурить. Ей не разрешили. Минэко потрясла бутылку, разлила соджу по рюмкам. Опомнилась и колдовским образом вытащила две банки газировки. Щëлкнули жестяные язычки. Звякнули рюмки. Все выпили. Беседа была чайной. Без чая, естественно, но всё равно она наливалась в головы-чашки чем-то ромашковым, спокойным и семейным. — Давай, — вдруг приказала бабушка. Феликс и Хëнджин переглянулись. Охана, тяжело вздохнув, так же волшебно, как бабушка недавно, вынула из халата маленькую безделушку. Помялась. Вручила Феликсу подарок, деревянную шкатулку, из которой выглядывала божья коровка на пружине. — Купила ещё в городе, — брякнула Охана. — Не решилась сразу отдать. — Там и такое продаётся? — удивился почему-то Хëнджин, наблюдающий за болтающейся божьей коровкой. Пригляделся. — Таких ведь нет уже нигде. — Проницательно. Что ж, раскусил, — сморщилась Охана. — Ладно. Купила несколько лет назад. И правда, на деревянных гранях были потëртости от долгих касаний. Можно было только догадываться, сколько раз Охана доставала шкатулку, робела и прятала её за спину. — Спасибо, мам, — Феликс был ужасно тронут. — Всё-таки всерьёз воспринимаешь благие знаки гор? — С тобой попробуй не поверить в магию горных жучков, — шутливо оскорбилась Охана. — Они мне напоминают твоего папу. Больно смотреть. — Ты никогда не говорила, — посерел Феликс. Ответа не дождался, но: — Давай, — вновь надавила Минэко. — Тогда ты бы стал избегать своего счастья, — сдалась Охана и помассировала переносицу. На худом запястье блеснула цепочка-браслет. Это папино. — Вы, дети, так резко подхватили сказку о феях. Подросли, а ничего не поменялось. Твоё веселье всё равно портить не хотелось. А потом, когда я шла по тропинке с тяжеленным чемоданом и проклинала сломанный каблук, случайно увидела аистов и... Она заплакала. Так резко пустилась в слëзы, что даже Феликс был обескуражен. Казалось, в раковину капало из крана, но это была Охана – не безответственная мама, не плохая дочь, а жена, потерявшая обручальное кольцо и любовь. Феликс не выдержал. Покраснел, взявшись за пояс первого попавшегося халата. Минэко закрылась мохнатым рукавом. Мир, дружба, жвачка. Минэко, Охана, Феликс. Они втроём пустились в семейные рыдания, и Хëнджин, сжавшись, не знал, что ему делать. — Прости за эту картину, — попросил Феликс. Хëнджин легонько сжал его пальцы под столом. — Я тебя не выпущу из рук на танцах, — он прижал их ладони к полу. — Взорвëшься ещё, когда выпьешь. И Феликс – после долгих слëз, с опухшими щеками, будто бы улëгшийся на мирно вздымающемся сердце Хëнджина, – невольно, неистово, лучисто и во всеуслышание засмеялся.