божьи коровки ищут чудо, фей и пряжу — и целуют в полюса минеральных щёк

д е в я т а я: счастье не за горами! Снился долгий сон. Мягче, чем крыло божьей коровки, счастливее, чем наконец-то постиранный плюшевый медведь, за ухо прицепленный к струнной сушилке. В этом сне мелькали ягоды черëмухи и звучал Щелкунчик. Не было дорог, светофоров, автомобилей, даже одежды. Не было города. Только солнечные горы, лунные луга и поля цветов. Феликс распахнул глаза. Бесшумно вздохнул. Понял, в чëм дело: он лежал на боку, на скрипящей простыне, случайно прижимался к чёрной толстовке Хëнджина и совсем не пытался прийти в себя. Было тихо. Лишь часы приглушëнно тикали. Никто не помешивал варенье, не играл в тающие снежки, не смотрел телевизор, не чинил разбитые серёжки. На раскладушке не красили ногти девочки-ведьмы, в компьютер не залипали полусонные любители аркадных игр. В этом была особенность местных душ. Они знали, когда покинуть светлый дом. Феликс был благодарен. Честно: он лежал молчком, спокойно перекатывал мысль за мыслью, не двигался. И всё же... всё же не мог справиться один. Нелепость ситуации накрыла с головой, как громадное одеяло. Завалила и придушила. Сквозь толщину полупрозрачной ткани нельзя было расслышать весенний шёпот – ни одна капля мирской суеты не попадала в ухо. Такое уже случалось. Когда умер дедушка, Феликс, разодетый в полинявший растянутый костюм, битый час просидел на чердаке. Никто к нему не шёл. Никто его не искал. На волосах скопилась пыль, а ранки на руках загустели корочками. Так вышло, что в минуты слабости всё семейство Ли мучилось во временны́х укрытиях. Феликс и сейчас был слаб. Нежданно-негаданно. Воистину по-настоящему. Он толком не знал, куда податься и на что направить свою сироповую горечь. На помощь пришла мама. Случайно, но иначе она не умела. Охана ворвалась в комнату, профессионально удерживая сразу всю коллекцию сладостей. Без слов свалила шоколад и напитки на кровать и рухнула следом. Приподнялась на локтях. Уставилась на поникшего сына. — Что будешь? — Сок. — Какой? — Виноградный, — буркнул Феликс, укладываясь обратно на толстовку. — А, впрочем, не надо. Не хочу. И сердито засопел. Непривычное чувство, напоминающее заболевание крови. Любое другое Феликс сумел бы расписать в красках, пересказать, нарисовать в альбоме или напеть. Это – не мог. — Мам, я себя больше не знаю. — Не говори таких вещей, — она перевернулась на спину и стала разминать худые руки; вот-вот отвалятся. — Стыдно признаться, но только ты здесь понимаешь мир. — Я ведь не мир. — А кто же ещё? Феликс непроизвольно хмыкнул. Подумал: «Нет. Если моё сердце остановится, то мир всё равно продолжит вертеться». Ему было грустно, очень. Он всё размышлял о вчерашнем дне: его беззащитность и задумчивость Хëнджина. Ни одного плохого слова. Ни одного косого взгляда. Но Феликс сбежал – и сбежал бы сегодня, завтра, позавчера. Не логика, но сердце. И сердце, кажется, чуточку обманывало. — Сможешь сказать, как тебя обидели? — мама выхватила молочную шоколадку и зашелестела упаковкой. — Не отмахивайся. Просто попытайся. — Вслух? — неуверенно уточнил Феликс. — Как хочешь. — Ладно, — он прикрыл глаза. — Начну издалека: ты не знаешь, но в городе меня унижали. Помолчи, пожалуйста, я впервые тебе признаюсь. На меня выливали йогурты, подкладывали кнопки, закрывали в туалете, топили в озере... успокойся! Рюкзак! Топили рюкзак! Наверное, прости? Что не говорил. Не хотел, чтобы ты знала. Чтобы хоть кто-то знал. Я принимал нервотрëпку как испытание и не опасался городских, пока меня не толкнули под машину. А Хëнджин родом из города, и всё же он совсем как ты. Тебя ведь я не боюсь. И его тоже, но иногда срабатывает прошлый страх за жизнь. Нет, это не про смерть, а про... ну, жизнь, как я уже сказал. Феликс аккуратно взглянул на Охану. На обезвреженную, ошарашенную маму. — Ты всегда так разговариваешь? — Да, — он тронул её за щëку (до чего успел дотянуться) и расщедрился на добавку: — Хëнджин ничего не сделал. Возможно, в этом и проблема. Я сам ему не сказал, что меня действительно можно обидеть... — Я будто скороговорку слушаю. — ...но здесь, среди гор, моя избирательная ранимость – само собой разумеющееся недоразумение. Сбивчиво, с придыханием, Охана выпалила: — Ты похож на папу. Потупившись, Феликс признался: — Я его не помню. — Та же манера речи. Та же непредсказуемость. И я знаю, как тебя успокоить, — она едва шевелила дрожащими ногами, поднимаясь. — За мной! Феликс недоверчиво нахмурился. Всего секунда, и он спрыгнул на пол, натянул кофту имбирного цвета, закинул в рот жвачку и побежал по мокрым следам – Охана недавно выбралась из ванны. Он шёл по воздушной нитке, что оставалась от абрикосового мыла. Охана явно пританцовывала: брызги воды впитывались в стены. Что ж, это веселило. Феликс выскочил в укромный, тесный коридор. Невольно улыбнулся. Он обогнул коробки и куртки, перепрыгнул через развалившийся – естественно! – пылесос, потянулся, разогреваясь. Мама... Охана, то есть, демонстративно манила к себе и ярко сияла у двери в ванную комнату. Активно махала, выщëлкивая пальцами волшебный ритм. — Где-то был ночник, я точно помню, — она навалилась на дверь, продолжая плясать остроконечными плечами. — Радио утащим с кухни. Твой папа с ума сходил по танцам. Я ему все ноги отдавила, но он всегда только смеялся. И замерла. Феликс повторил: запнулся, остановившись. — Оу, — протянула Охана. — Привет. Почему сидишь здесь? — Доброе утро. Голос Хëнджина. Нечестно. Нечестно! Феликс разрешил себе несколько вдохов и неторопливо подтянулся к маме. Встал рядом, скрестив руки, чтобы не распасться, как карточный домик. Хëнджин сидел на полу, прижавшись спиной к стиральной машине, и бесцельно листал цветастый журнал. Ещё более тёмный, чем обычно. Не спал, видимо. Проводные наушники приютились на его коленках. Феликс запоздало отозвался: — Утро, — и обронил неровное: — Оно нечëтное. Зря пришёл сейчас. — Феликс, — синхронно позвали и Хëнджин, и Охана. Но по-разному: непонимание и растерянность. Легко перепутать. Охана легонько толкнула его в рёбра, оживляя. Словно подруга. Словно Йеджи, которая от раздражения лупила кружевными перчатками, словно Рюджин, что могла в лицо бросить проклятие или мяч. По-своему. По-родному. — Сахар, — во всеуслышание объявила Охана. — Сахар закончился. Я в супермаркет, не теряйте. Феликс методично качался из стороны в сторону, слушая, как она шумит: ревностно чешет мокрые волосы, накидывает куртку, суетливо хлопает дверью. Феликс цокнул, уловив грохот на крыльце. Большая вероятность, что Охана от спешки свалилась в снег. — Героически сбежала. — Как ты, — беззлобно напал Хëнджин, откинув старомодный журнал. — У неё научился? — Я не могу объяснить. — Я слушаю, — кивнул Хëнджин. Опомнился, хмурясь: — Ты-то не можешь? — Мне не всё дано, — Феликс развёл руками. — И, может, это я хочу послушать, что ты скажешь. Так будет легче. Наверное. — Скажу, если ты сядешь рядом. — Тогда клянëшься? — Обещаю. Хëнджин замёрз от долгого сидения на полу, а Феликс был тёплым, потому что недавно проснулся, и поэтому – сжалился. Он бесслышно закрыл дверь. Приблизился, осторожно опустился, забившись в солнечный угол. Почувствовал себя невероятным дураком, но его это не смутило. Ему ведь шестнадцать. Всё нормально. — Я растерян, — признался Хëнджин. — Ты мне нравишься. — Растерян, что нравлюсь? — Нет. Дослушай, — Хëнджин запрокинул голову назад и нацелился взглядом на потолок, собираясь. — Ты правда кажешься немного ненастоящим. Если честно, то так про всех в этом городе можно сказать, но ты прямо из сказок. Мама в детстве читала. Про эльфов. Мне неловко говорить такие вещи. Было неловко. Но вот – я говорю. И ты мне нравишься. И мог бы ты не убегать, как только я отвернусь? «Он назвал меня сказкой», — с ужасающим восторгом подумал Феликс. — Я серьёзно задумаюсь над этим. — Смеëшься, — вздохнул Хëнджин. — Немного, — не стал лукавить Феликс, потирая рукава имбирной кофты. Его сердце стучало, как часы, и звенело по будильнику. Хёнджин вполне умело заставил проснуться. — Ещё что-нибудь хочешь сказать? — Иногда появляется ощущение, что ты не отбрасываешь тень. — Допустим, — рассмеялся Феликс. Теперь звучало замечательно – не про притворство, а про самобытность и заклинательность. Это нравилось. — Можно ещё что-нибудь от тебя услышать? Пожалуйста? Пожалуйста-пожалуйста! — Нет, ты не сел рядом, как обещал. — Неправда, — радостно возмутился Феликс. — Я докажу, — буркнул Хëнджин и, секундно прицелившись, запустил по комнате бумажный самолётик. Тот ударил неровно, но в бровь. — Вот видишь. Сидел бы ты ближе, тебе было бы больнее. Феликс прыснул со смеху и мигом придвинулся. Качнулся, почти ударился – лоб в лоб. Хёнджин быстро вспыхнул. Поднял взгляд и, кажется, перестал дышать. Прямо-таки воплощение городского похитителя душ, как же. — Доволен? — Да, — кивнул Хëнджин. — Волнуешься? — Очень. — Тогда буду признателен, если ты меня поцелуешь. — Я умру. — Или вновь обретëшь музу. Кто знает наверняка? Хёнджин обхватил его, повалив на себя, и крепко обнял. Просто прижал, прижался сам, склонил голову и уткнулся в пуговицу на кофте. Остановился так. Ничего не говоря и ничего не делая. Сильно и осторожно. Как нужно. Из крана тихо капало, абрикосовое мыло щекотливо щипало нос, жар краснел на щеках. Хотелось выйти на мороз, но: — Ещё раз от меня сбежишь, и тебе несдобровать. — Боюсь-боюсь. — Я тебя чуть больше. — Чудеса, — удивлённо пробормотал Феликс, не переставая обнимать. Лучи падали на его макушку. Мгновение за мгновением внутрь головы проваливалось по солнечной бусине, и вскоре в мозгах шумело и позвякивало. — Ой. Что-то меня тошнит. — Романтично, — хмыкнул Хëнджин, отлепляясь. — Воды? Согласно кивнув, Феликс поудобнее разлëгся на руках Хëнджина, кое-как попил, шмыгнул носом и мудро защебетал: — Мы живём в окружении гор, но счастье не за горами. Волны нам всегда по колено, а в каждом лбу горит по звëздочке. Всё ведь хорошо. Волноваться по пустякам – это иногда весело, особенно когда уже переволнуешься. Отчаиваться и откофеваться, дышать и задыхаться, смеяться или плакать. Я не всесильный, если что. И меня можно неосознанно задеть. Я сам ещё не преисполнился, чтобы точно знать, на что у меня аллергическая реакция обиды, но как узнаю, то обязательно всё тебе выложу. На словах или в рисунках. Может, на картах покажу. — Хорошо, — согласился мирно сопящий Хëнджин. — Ты всё ещё следишь за ниткой повествования? — искренне удивился Феликс. — В целом. Не целиком, но в целом – да. Громадное полупрозрачное одеяло, сшитое из нелепости и неопытности, стало лёгким и мягким. Больше не кололось. Больше не кусалось. — Здорово, — засиял Феликс. — Слышишь? Кажется, в дом возвращается жизнь. — В смысле... — договорить он не успел – его голос перебил глухой хлопок, ударившийся об окно. — Нас зовут играть в снежки? — Боже, из чего они их лепят, — расхохотался Феликс, поднимаясь и протягивая руку. — Я вижу, что Хан бегает в колпаке. Значит, он сегодня крайне опасен, я бы сказал, что он в той фазе сумасшествия, о которой не принято говорить. Но я случайно произнёс, хе-хе. В обиду я тебя не дам. — Ладно, — улыбнулся Хëнджин. Вооружившись шапками и варежками, они решительно кивнули друг другу. Ринулись к выходу. Феликс с ноги распахнул дверь на улицу. Хёнджин успел раскрыть прозрачный зонт – вся шляпка тут же побелела от снега. Осада продолжалась. — Наши танцевальные тренировки переходят на новый уровень. Уверен, мы победим, — зашептал Феликс, выглядывая из-за зонта и удачно уворачиваясь. Скорбно исправился: — Нам конец. В их команде моя мама. Охана счастливо комкала очередной снежок. Её окружили, оберегая от искромëтно думающего сына. Она была невероятной находкой, хоть и немного безжалостной. Джисон бродил по периметру, мудро раздавая советы и каждый раз получая по колпаку кудесника. Чонин жонглировал пластиковыми игольчатыми шариками, которые, вообще-то, использовались для стирки. Совсем страх потерял. Не было Бан Чана – не было гармонии. На тропинке валялись бантики и заколка-стрекоза. Недалеко обнаружилась и Йеджи, которая распласталась по снегу и безжизненно смотрела на небо. Рюджин убивалась над её блестящим на солнце телом. Затем рухнула рядом от лёгкого удара шарика. Охана зверем подбежала к девочкам и принялась тормошить их за загривки. — Бросьте нас, — хрипнула Рюджин. — Можете забрать мой крем для рук, — с трудом отозвалась Йеджи. — Он... клубничный... Феликс пронаблюдал за сценкой из-за зонтикового укрытия и сощурился: — Быстро они спелись. Итак, наш план, — он развернулся к Хëнджину, но Хëнджина в то же мгновение свалили с ног. — Не-е-ет! Он тоже упал на колени. Накрыл Хëнджина собой, стал принимать энергичные удары, сбивая снег со скривившегося, бледного лица. Варежки промокли. — Я люблю тебя, — на последнем вздохе сказал Хëнджин, — только не сердись. И демонстративно отбросил коньки. Горы, стоявшие кольцом, пускали солнечных зайчиков. Уличная суматоха галдела и трещала птицами: показалось, что друг с другом сражаются кукушки, воробьи и синички. Колибри уже были повержены, и Охана печально на них глядела. Йеджи с Рюджин рассматривали небо. — У тебя кровь, — заметил Феликс. От подскочившей температуры его минерально-голубые пряди превратились в лазурь. — Во рту. — Да, — Хёнджин воскрес, открыл глаза и расстроенно признался: — Язык прикусил. Блин. Кто меня сбил? Джисон пулей скрылся за углом дома, но край колпака удачно выдавал неумелого стратега. — Мы тебя видим, Хан. Джисон скользнул дальше, притаившись и злобно хихикнув. — Мы тебя слышим. Ему, наверное, понадобилась сила горных духов, чтобы удержаться от неминуемого хохота. — У Хëнджина кровь. Колпак покачнулся. Чуть-чуть виновато, неторопливо накренился в бок. Затем появилось обеспокоенное лицо, в которое Феликс без раздумий бросил космического размера снежок. — Вы ужасны, — сдулся Джисон. — Снимаю шляпу. Но не успел: шляпу сбили идеально быстрым и запредельно точным подзатыльником. Джисон мгновенно взорвался. Поднял кулаки, желая наброситься, но стушевался перед пламенным взглядом Бан Чана. Протянул: — Э-э... — Э-э? — уточнил хмурый Бан Чан. — Развивай умную мысль, давай. — Ты же спал... — Я проснулся. — Логично, — Джисон усердно думал, как ему сбежать: он ведь проказничал и пакостил больше всех. Ему одному может влететь как за четверых. — Смотри! Божья коровка! Бан Чан не повëлся. Посерьëзнее вздохнул. Сдался и украдкой взглянул наверх. Его глаза округлились, и он выпалил: — Ведьма летит. Джисон рывком поднял голову, зажмурился и театрально завопил: — А-а-а! Мои глаза посмотрели на солнце! Какое яркое! Мрачно посмеиваясь, довольный Бан Чан поплëся в сторону дома, отбил кулак Феликса, пожал руку Хëнджина, боднул Чанбина. Целеустремлённо направился к холодильнику. Всё это время Джисон обиженно сопел ему в спину. — Тише ты, — весело бросил ему Феликс, — аж земля гудит. В лёгких клокотал мороз. Повсюду валялись мокрые шапки, сбитые с волос заколки, пуговицы, нитки и булавки. Охана методично всё это собирала. Многие подростки разбежались – кто куда. Их сахарные зубы звучно поскрипывали. Хëнджин кое-как поднялся, отряхнулся и сказал оставшимся птицам: — Давайте попьëм какао. Или суп. Это были слова человека, который потихоньку узнавал, что такое чудо. В ответ заголосили. Прошелестела обувь, оставляющая на снегу тающие следы. Заискрилось солнце. Чанбин хлопнул Хëнджина по плечу, здорово приложившись по нему кулаком, и на ходу пропел: — Фуф, спасибо, что помирились, а то я даже покушать не мог. Феликс беззастенчиво рассмеялся, а Хëнджин здорово задумался: — Так говоришь, будто это была общая проблема. — А как же! Знаете ведь это чувство, это ужасное чувство, когда садишься сделать что-то расслабляющее, поесть, например, или кинцо какое посмотреть, — Чанбина понесло, как на льду, — а мысли об одном. И тревожно, неуютно. Неудобно, что аж живот болит. А когда болит живот... — Мы переживали, — легко и просто перевëл Сынмин, протирающий очки. — Прости, что перебил, но тебя разнесло конкретно. — Тогда не за что, — отважился ответить Хëнджин (и впрямь теперь мог следить за нитью разговора!). — Мы больше так не будем. Он точно начинал понимать, что такое чудо. — У нас, кстати, есть идея, — мимо пронёсся Чонин. — Только надо растолкать Бан Чана. Дверь скрипнула. На кухню ввалились всей кучей, потревожив местный покой. Бан Чан сидел в окружении кружек и клевал носом, крепко придерживая миску остывающего рамëна – чтобы не утащили. Джисон пытался. Чонин старался. У обоих не вышло, и они стали грустно копаться в ящиках в поисках своих старых заначек. Нашли горсть риса и древнейшее печенье. У них были заплесневелые тайники, потому что они вечно забывали, куда и что прятали. Говорили – изобретательность, ну. Виртуозность, ага. Феликс не знал, сколько орехов, мармеладных лягушек и пачек шоколадного молока они вживили в стены, кровати и половицы. Лишь иногда шутил, что вскоре в штукатурке или обоях разовьëтся смертельная эпидемия. В кастрюле помешивали сырный суп. Подогревали. Несчастное радио стояло на холодильнике: плевалось шорохами и песнями из смешных ситкомов. На мыльно-голубых стенах мерцали солнечные зайчики. Щенка не было, котов тоже, поэтому за бликами с каменным лицом наблюдал Минхо. А впечатлительный Джисон смотрел исключительно на его кошачий профиль, чтобы не сойти с ума от лучистых брызгов солнца. — Что за идея? — поинтересовался Хëнджин, усаживаясь за низенький стол с чашкой пряничного какао. Весь тёмный, он контрастировал с ласковыми оттенками кухни. Но всё равно – подходил. Феликсу уж точно. — Или это был секрет? — Это была интрига, — надулся Джисон. — А теперь вас врасплох не застать. — Почему же, — Бан Чан разлепил веки. — Я попробую. В общем, хочу поговорить со всеми вами. По-взрослому. Джисон ошарашенно уставился на него. Не готовый к такому тону, он попытался броситься на татами и закидать себя куртками, но попался, погрустнел и послушно развесил уши. Феликс тëр пальцы – будто перебирал солнечную крошку. Сверкал в ожидании. — В общем, — вздохнул Бан Чан, лениво почëсывая затылок, — вы в курсе, что скоро мы с Чанбином окончим школу. Да-да, настолько мы старые. И нам нужно куда-то поступать, а хорошие колледжи в нашем городке не обитают. Я ценю фермерство и всю жизнь помогал родителям, но вы ведь знаете, как сильно меня радует музыка. Без неё мне не жить. Поэтому, — он важно скрестил руки, повторяя за Чанбином, — было принято решение покинуть это место после школы. Извините за прямолинейность. Просто заранее готовлю вас к ответственности за будущих детей, которых вы приютите. Вопросы? Молчание. И клокот настенных часов. Их городок – это сердце в окружении гор, лужаек, облачных овец и прелестных ягнят, маленьких пекарен, цветных домов, мыльных пузырей в стиральных машинах, скромных фестивалей, слёз от счастья, добрых собак, малиновых пирогов, случайно постиранных жвачек, неизведанных зелёных углов. Городок явно был создан для детства, первых ростков юности и старости. Молодость здесь превращалась в стужу: её можно было выпустить в окно и никогда этого не заметить. Теперь Феликс понимал недовольство Хëнджина, которого привезли сюда из плиточных уличных лабиринтов. Понимал и раскаивался, злился и обижался. В нём разверзлось целое море противоречий. Яркое, мягкое от пены, бьющее по рёбрам. Хëнджин заметил это. Внезапно – даже для себя – уловил волны эмоций, повернулся и вопросительно искривил бровь. Затем взял за руку. Тихонько сжал. — Хоть слово скажите, — попросил Бан Чан, смотря на всех серьёзно, но с любовью. Джисон пытался, Чонин старался, а Феликс, потупившись, молчал. — В городе позвонить можно откуда угодно, — вслух вспомнил Хëнджин. — А ещё в библиотеках свободный доступ к компьютерам, с которых можно отправлять электронные открытки. Я их сам создавал. Ну, открытки. Есть много разной еды. Не очень полезной, но зато вкусной. Помните пакет Оханы? — Вас там убьют, — Джисон вцепился в рукав Бан Чана. — Обоих. — Хан, — тот не стал выпутываться из хватки, — никто нас не тронет. И мы подождëм, когда вы подрастëте и поступите в колледжи, которые будут рядом с нашими. И погоди убиваться, мы же ещё здесь. — Простите, — виновато шмыгнул Джисон. — Просто как представлю, что вас нет... Феликс с трудом не вскочил, чтобы сбежать. Хëнджин удержал за тёплое запястье. Щëки – ракушечные. — А сейчас нам всем нужно делать домашку на завтра, — дружелюбно протянул Бан Чан, с прищуром глядя на Чанбина. — К тебе это тоже относится. — Не-не-не-не... — Да. — Ладно. — А банка? — неожиданно крикнул Чонин. — Какая банка? — Стеклянная, из-под печенья, — взволнованно продолжил он и получил шустрый подзатыльник от Сынмина. — Ау! Ты чего? Я же застал врасплох! — Верно, — призадумался он. — Извини. — Что происходит-то? — Хëнджин принялся устаканивать ситуацию. — Банка – и есть идея? Словесно отвечать не захотели. Столик накренился. Колени стукались, носки продавливали татами. Сонный Бан Чан пробудился, любопытно наблюдая за суетливой сценкой. Чонин толкнул Джисона, который прыгал, чтобы достать до заставленной верхушки холодильника, и преспокойно – превосходно – достал пустую, тщательно вымытую банку с деревянной крышкой. Возвысил её, подняв над головой, и гордо потащил к столу. — Это, — сказал, — местечко, куда мы будем скидывать по монете за каждый момент, принëсший счастье... Запнулся и упал. Звон разлетелся вместе со стекляшками. Осколки заблестели, перемигиваясь. Красивая горка света. Джисон крикнул. Остальные – немного потрясëнные – замерли. — А я говорил, — тяжело вздохнул Сынмин, — что нужно брать жестянку. Ты не поранился? — Вот блин, — Чонин не стал поднимать лицо: так и утыкался в пол. Горестно запел: — Он сказал мне: «Пусть детишки отрываются. Пусть детишки пользуются возможностью...» — Ты не любишь Боуи, — цокнул Бан Чан. — Сейчас он идеально подходит, — пробубнил Чонин. — А я сейчас поднимусь и убегу, и вы не станете смеяться вслед. Поняли? Он поднялся и убежал, захлопнув дверь ванной комнаты. Наверняка лёг грудью на стиральную машину и принялся сгорать от стыда. Кто-то пошёл за ним. Кто-то достал веник и швабру. Феликс, глазея в потолок, откинулся на спину. Хëнджин приютился рядом. — Феликс, — позвал он. — Чего? — Ты никогда не хочешь отсюда уезжать? Странно выходило. Мальчик, способный щебетать ночи напролёт, не мог подобрать слов. Феликсу непривычно было обдумывать. Раньше он всё знал, а теперь... взрослел, наверное. — Я однажды уехал, — он попробовал начать, слушая, как осколки сметают в мешок. — И пропустил весну. Мне просто нравится это место. Здесь старушки мило одеваются, всё искрится, и кажется, что никто-никого-никогда не убьёт. Не толкнëт под машину. Не бросит в озеро. Я чувствую себя в безопасности и не боюсь оставлять дверь открытой. — Счастье не за горами, так ты сказал, — аккуратно перебил Хëнджин, стягивая волосы блëклой заколкой. — Но и не в них ведь. Не только в них. — Мы болтаем о физическом восприятии? — уточнил Феликс. — Честно говоря, я не знаю, — усмехнулся Хëнджин. — Но знаю, что где угодно можно жить хорошо. И уехать из дома – не предательство. — Всё равно есть место, которое очень долго тебя ждёт, — упорно настаивал Феликс. — Для меня оно прямо здесь. И теперь я начинаю ощущать, что останусь здесь один. Хëнджин повернулся к нему. Рассмотрел канву щёк: родинки и царапины. Погладил. Отвернулся. А потом с добрым смешком обронил глупое, но такое уместное: — Ты просто домосед. — Не спорю, — по-птичьи проворчал Феликс. — Хочешь послушать классику? — тихо спросил Хëнджин. — Естественно. Так они и лежали, обвитые наушниками. Маялись в прохладном лоскуте кухни, устремив взгляды в потолок – почти за небо! – и осторожно обхватив руки друг друга. Пока кругом звенели осколки, оставшиеся от банки счастья, и кружили подростки. Пока во дворе бесновались кошки, а с черепицы капала весенняя вода. Но всё равно будто наедине. Будто – едины. Будто снился долгий сон.