божьи коровки ищут чудо, фей и пряжу — и целуют в полюса минеральных щёк

в барханах волос прячутся хитрые эфы, посмотри на меня скарабеями глаз дотронься до кожи от: дзёси, 1 ноября, в 22:23 п е р в а я: пряжа и пряники Из-за чуда, скопившегося под носом, хотелось колдовать. Руки замëрзли. Толстые подошвы звучно скрипели. До счастливого уставший Феликс шёл по траве, смешанной с камнями и подтаявшим снегом. Спотыкался, тащил за собой чемодан – пальцы дрожали, а браслет с облачными барашками скатывался на пястье. Из-за взмокшей шеи стало ещё холоднее. Феликс напевал магическую колыбельную, чтобы не падать духом и температурой тела: под расстëгнутой курткой приютился ветер, и шапка всё время наполовину съезжала на лоб. Щёки чесались. Городок детства изрезан горными хребтами. Это не совсем порезы. Скорее… ленты. Из стеклянного бисера или ткани, а по краям снег, который издалека походил на морские гребешки. Феликс без конца улыбался, чувствуя себя самым бархатным журавлëм. Он скучал. Лиловые места и горы вселяли в сердце уют. Вдали бродили люди с корзинками чего-то мягкого, свежевыпеченного и творожного. По лугам расхаживали аисты, благословляя мир беззаботностью. Добрые знаки. Феликс остановился, сел на чемодан, вытянул руки. На одну положил солнце – снова с ним обручившись, – а другой достал молочный ломтик. Подержал немножко кольцо, распаковал сладость и тихонько поел, покачивая ногами. Вгляделся с прищуром: там, далеко-далеко, мимо сияющих гор и пряничных домов, неслись какие-то точки. Подозрительные, с невероятной скоростью растущие и что-то кричащие. Феликс даже подняться не успел. Его сбили вместе с чемоданом, повалили в белую траву и принялись колотить. Затем – всецело обнимать. — Фуф, — выдохнул Минхо, поправляя берет, — успели. — Я так-так-так и знал! Так и знал, — выл Джисон. — Три ночи поджигал аромапалочки с пометкой «процветание», поэтому ты и приехал! Реально же цветëшь! Чем в городе питался, антибиотиками? — Ты… ел без нас? — Чанбин гипнотизировал обëртку из-под молочного ломтика. — А мы тасиков наготовили. — Я, — сурово выделил Минхо. — А вы половину передержали в духовке и наготовили углей. Феликс, распластанный и валяющийся, никак не мог пошевелиться. Он смотрел в небо и был не в силах поверить в то, что его правда так быстро вычислили. Отыскали. Встретили. Удивительные ищейки. — Это точно наш Ликс? Троица изысканно уселась на корточки, склонившись над полутрупом, и принялась тыкать: в одну ямочку, в другую, в выстиранные джинсы, в марципановый нос. — Бог Отец, — рассеянно перечислял Феликс, — Бог Сын, Бог Дух Святой… — Наш, наш, — расслабился довольный Чанбин. — Кто ж называет друзей Троицей и ещё чем-нибудь богословским, как не Ликс. А раз уж я самый сильный и старший, то понесу чемодан, так и быть. — Его не нужно нести, — умничал Минхо. — Он на колëсиках. Его можно катить. А вот меня, в общем-то… — Обойдëшься, — уверенно щëлкнул Чанбин. Они снова обнялись (инициатива Феликса) – по-разному, но искренне. Джисон хотел запрыгнуть на спину Минхо, но не сумел из-за своей пухлой куртки. Расстроился, расстегнулся, попытался снова. В его костях что-то старчески хрустнуло, и он перестал травмировать свою гордость. — Двинулись, — по-взрослому скомандовал Чанбин. Он игнорировал куртки, поэтому был в кофте на несколько размеров больше. На запястье тикали часы. — Если дойдём за двадцать минут, то порция тасиков, которую мы с Ханом запихали перед уходом, не сгорит. Минхо купился лишь на секунду, но его зрачки всё равно расширились, как у гневного кота. — Шу-чу, — по слогам выдавил Чанбин и засмеялся. — Ты старший, — задумался Феликс, — но пахнешь очень-очень детским парфюмом. — А, я флакончик у сестры стащил. Круто пахнет, да? И сигареты перебивает – просто жесть. Лютая водичка. У неё ещё всяческие помады классных цветов, пародии на ожерелья, маленькие туфли, которые, если по чесноку, на тапки похожи. И короны есть, я их нам как-нибудь умыкну. — Не додумайся, — ужаснулся Джисон. — Твоя сестра нам головы отпилит. Бери только вещи первой необходимости. Духи можно. Пусть для родителей я лучше буду пахнуть царицей или принцессой, чем освежителем воздуха. Кстати, — он резко развернулся, — ты почему приехал? Из-за мамы? Его полусиняя макушка тут же дëрнулась: это Минхо дал подзатыльник. Феликс немного разучился реагировать на бешеную смену действий. После многозначного молчания Джисон насупился: — За что?  — Там букашка сидела. — Божья? — мгновенно озарился Феликс. — Тц, — Чанбин грозно катил чемодан. — Опять ты о своих божках. А-а-а, ты что ли про коровку? Нет, они ещё не появились, а Хана иногда заносит, поэтому Минхо отвешивает ему удары. Наступая на подтаявший снег, Феликс с восхищением спросил: — Как вы узнали, что я приеду? — Твоя бабушка заставила нас тащиться в ваш ну о-очень жуткий подвал и доставать оттуда матрас с раскладушкой. Потом мы ходили выбирать тебе постельное бельё. Теперь вся текстильная лавка в курсе, что ты будешь спать в малюсеньких бело-розовых цветках. Комплект называется «весеннее возбуждение». — Пробуждение, — безмятежно поправил Минхо. — Блеск, — рассмеялся Феликс. Стянул шапку, растëр взмокший затылок и принялся рассказывать о том, что с ним происходило. Кружился, цеплялся за рукава, мял обëртку из-под молочного ломтика. Он успевал отгадывать вопросы и отвечать на них, поэтому получил титул бархатного журавля-гадалки. — Надеюсь, Бан Чан проснулся. Феликс сверился с часами Чанбина – запястье горячее, будто бронированное, – и нахмурился: — Полдень ведь уже. — Для него утро тогда, когда он просыпается, — весело пояснил Джисон. В животе размякло что-то нежное, божьекоровье. Феликс так давно не видел их. Всех. Он до сих пор продолжал трогать мышцы Чанбина и пластырь на подбородке Минхо, убеждаясь в их реальности. Затем забегал от забора – до парикмахерской, от театра – до букинистического магазина, со всеми здороваясь и получая возгласы. Махал горам, лез обниматься. Был очень сверкающим пятном. В кондитерской ему вручили подарочные бисквиты, тут же изъятые страшно голодным Джисоном. Тот обещал поделиться. Ëлочные игрушки ещё не сняли, хотя уже конец февраля. — …и вот ты представь, — трещал Джисон, — я сижу в этом лопнувшем мягком кресле, как в песочнице, а Сынмин на меня так подозрительно смотрит, долго-долго смотрит, потом берёт и уходит спать. Я там чуть не утонул, Ликс! Бан Чан на утро откопал. А я так настрадался. — И отрубился, — сочувственно вздохнул Минхо. — На пятой минуте после взрыва. Джисон возмущëнно подавился бисквитом. — Так и что с креслом? — разволновался Феликс. — Собрали? — Пытались, конечно, — Джисон опустил абсолютно не виноватые глаза. — Сынмин и Чонин долго ходили с иголками, девочки пылесос отрыли, чтобы быстро от шариков избавиться, а я степлер нашёл, но ничегошеньки не вышло. Это как бегемота зашивать. Феликс не стал уточнять, зашивал ли Джисон бегемота, – ответ будет не просто положительным, но и подтверждëнным какой-нибудь малазийской версией. В окнах статично горели гирлянды из прозрачных больших стекляшек. Горы окружали дома. Красиво. Феликс безумно любил чувствовать себя маленьким мальчиком с уставшими ногами, в выстиранных джинсах, с чудом под самым марципановым носом. — Надо созвать всех, — Чанбин решительно отставил чемодан и накинул крутецкий капюшон. — Дальше сам, мы скоро придём. Ща я камней наберу, буду вызывать их бросками в окна. — А я тогда начну кричать, — энергично поддержал Джисон, аж сжимая кулаки. — Удвоим силы. Минхо закатил глаза и, доставая телефон, кивнул Феликсу: — Твоя бабушка не в духе. Не из-за тебя. Ну, ты знаешь. Феликс знал, и это его расстраивало. До дома, в котором пронеслось всё детство, идти было близко. Издалека можно увидеть мягких динозавров на подоконнике. В них раньше прятались подарки, потом – любовные письма от мальчиков и пачки сигарет. Сейчас же животы были набиты сухими травами. Феликс помнил, что давал динозаврам имена, но его друзья так часто их меняли… Теперь не вспомнить. Зеркальные звёзды на окне отражали свет, и Феликс по-дурацки щурился. Он покосился на дом по соседству – всё ещё пустующий. Постояв немного, Феликс вкатил чемодан на порог. — Пять часов, — на него тут же посыпалось пряное, родное, колючее раздражение. — Без связи, без сменных варежек, без еды. С незнакомцами. Без еды. В такую скользкую погоду. Без крошки в кармане. — Меня угостили, — ответил он, кое-как забираясь в тесные стены. Обилие календарей, тикающих приборов и специй приятно сжало его вены. — Не переживай, я же приехал. Феликс раскинул пульсирующие руки и упал в такие же мерцающие, старые объятия, приговаривая: — Принимай подарок. После ожесточённого боя взглядами бабушка Ли Минэко, скрытая за шерстяными вещами и серыми кудрями, сердито прижала Феликса к себе. Злобно цыкнула. Она была выше и пропиталась жемчужинами – любительница посидеть у прохладного моря с фотоальбомом и сувенирами. Её называли легко и просто. Минэко. — Без шапки ходишь, — проворчала Минэко, уткнувшись в загривок, — расстëгнутый весь. Снимай верхнюю одежду. Я через пух чувствую твои кости. Чем питался, что такой вешалкой стал? — Эй, — оскорбился Феликс, вылезая из куртки и аккуратно заваливаясь за низкий столик, — Хан вообще-то сказал, что я цвету. — Мг-х, — неспешно кивнула бабушка, — Хан. Та ещё веточка. — А меня ты вешалкой назвала, — буркнул он. — Правда? — Клянусь, секунду назад. Минэко дошла до тумбы, вытащила нож и тарелки. Сама худющая, съедавшая не больше плошки риса и компенсирующая голодовки – соджу, она виновато кивнула: — Прости, я погорячилась. Ты больше на кишечную палочку смахиваешь. — И я люблю тебя, — заулыбался Феликс. Лёг щекой на стол и почти умер от счастья, когда заметил хлебные искры, что не были убраны любительницей моря и чистоты. — Ой, да тут крошки, сотни крошек. — Твой обед, — отмахнулась она. — Сейчас ещё снежка наберу, попьëшь хоть. Ладно-ладно, молока налью. — Люблю молоко, — протянул Феликс, засыпая. Под локтем примялась свежая газета с расписанием телепередач. Мелодрамы от души перечëркнуты. Новостные каналы – тоже. Феликс так и лежал на цветном рукаве водолазки, сквозь муть в глазах разглядывая мелкоштучные остатки чего-то хлебобулочного, когда его волосы разгладила ладонь. Заботливо, но чуть жëстко. Минэко уселась напротив. Серьёзно вздохнула, продолжая создавать пружины только из минерально-голубых прядей: — Твоя самостоятельность меня пугает, Ликс. Он вяло поднял голову. Расплылся в улыбке. — Я в порядке. — В порядке. Мама знает, что ты уехал? — Я оставил послание в яичнице, — охотно пояснил Феликс под недовольный смешок. — Кетчупом. Будто кровью. Вышло замечательно. — Охана либо съест и не заметит, либо окурками забросает. — Она заметит, — пришлось делать вид, что слова не укололи надежду иголкой. — И Охана, то есть… мама больше не курит. — Глупый ты, — Минэко снова вернулась к неготовым продуктам – буквально три шага – и включила плиту. — Твоя мать бросит что и кого угодно, но не курение. Не спи в уличной одежде, беги в спальню. Я распаковала вещи, которые ты не носил. — Спасибо, — вскочил Феликс, — ты чудо. Он поцеловал её в серые кудри, избежал кары, укрылся в своей комнате. И – остекленел. Потом задышал чаще, чище. Ровным счётом ничего не изменилось. Деревянный стул забит многослойной одеждой (кофта в блестящей кофте). Наклейки на окне. Игрушечный Бамблби на кровати. Минэко иногда забирала его к себе, чтобы быстрее заснуть. В рамку круглого зеркала, висящего на верëвке, до сих пор были воткнуты фотографии. Их так много, что Феликсу приходилось вставать на гантели, чтобы увидеть себя в отражении. Ключ в замочной скважине. Раскладушка для гостей (еë обожали и называли местной легендой). Телевизор на полу. Шнур тянулся к потолку, потому что кто-то додумался там сколотить розетку. Феликс слегка растерялся, но взял себя в руки, переоделся, посидел на кровати, кивнул зеркальным звёздам и пошёл обедать. Количество еды было роскошным для ребёнка, который сознательно не ел досыта. — А я рассчитывал на крошки, — расстроился он. — Ты что, считать научился? — удивилась Минэко. — Если будешь болтать, то набегут твои друзья – и тогда даже крошек не останется. Хотя девочек я сама накормлю. Они такие худышки, а им ещë мир завоëвывать. Феликс принял угрозу: он очень недоброжелательно выглядывал из-за стола, охраняя еду, пристально целясь в бабушкины руки и подъедая верхушки пирожных. Минэко высыпала тени и блеск из косметички. Опасно щëлкнула пудреницей, в которой можно хранить записки, покрутила маникюрные ножницы, которыми срезала нитки. Она красилась, разговаривала и слушала. Истории Феликса ей были важны. Иногда её возраст начисто стирался из памяти. В кисточках для бровей запуталась резинка Оханы – вещи дочери постоянно откуда-нибудь вываливались. Минэко повесила её на руку и щëлкнула клëпками косметички. — А ты куда это собралась? — Ешь, — приказала она. Феликс послушно зажевал рис с потрясающими овощами. — Потрачу свой выходной на что угодно, кроме тебя. Надоел уже. — А я помню, как ты плакала, когда я уезжал. — Э-э, я была пьяной, — запаниковала Минэко. — В общем, отдыхайте. К тебе же сейчас понабегут. Торт в холодильнике, трупы я вынесла, можешь звать всех в подвал. — И потом ты спрашиваешь, почему тебя боятся. — Что ж, ты прав, — она поклонилась и от всего сердца посоветовала: — Лучше не спускайтесь вниз. Повеселев, Феликс доел отваренные баклажаны и выпил воды. Подставил лицо под духи, получил по затылку, стëк вниз, на татами. Минэко облачилась в пальто и вдруг спросила: — Когда там просыпаются ваши божьи коровки? Феликс просиял. — Скоро, — заверил он. — Я чувствую. Она легонько пнула его в лодыжку в знак прощания, он помахал ей, не поднимаясь с татами. Снова один. Стало тихо. — На самом деле я рад, что мне есть, куда вернуться, — сказал Феликс – зачем-то вслух – и прикрыл глаза сияющими ладонями. — Очень рад. Он перевернулся набок, но на рëбрах лежать было остро и неудобно. Пришлось подняться. Голова закружилась. Низкий стол, стоящий впритык к кухонным тумбам, скрипнул, когда Феликс уронил на него локти. Беглец. Вот, кем он был. Минэко немного не отгадала: на путь ушли целые сутки. Найти телефон-автомат и позвонить бабушке получилось лишь под утро. В это время были истрачены почти все денежные запасы, утеряны кроссовки и заморожены открытые лоскуты кожи. Пришлось выискивать монеты – какая-то женщина обменяла воны на информацию о ближайшем кафетерии. Даже предложила стакан какао, но Феликс спешил к таксофону. Где-то пропали запасные варежки. Отказ от какао показался страшнейшей глупостью примерно через пятнадцать минут. В принципе, бабушка вполне справедливо могла запустить в Феликса спицами, пряжей и пепельницей. Он бы даже отбиваться не стал. Зажмурился бы, может. Феликс подбрасывал комок из салфеток, ловил, вновь вскидывал. Рассеянно думал. Выходило, что Охана не забеспокоилась. Даже если мама бездумно съела кровавую яичницу, то она всё равно должна была заметить отсутствие сына. «Или хотя бы чемодана», — уныло усмехнулся Феликс. Через занавески пролетел камень. Отскочил от стены, рухнул в пустую тарелку, звонко покрутился. Феликс поднялся и прокричал: — Открыто! Кто-то взвизгнул, услышав его голос. Раздался хруст велосипедных цепей. Куча одежды полетела в угол, где стояли зонты и остросюжетные книги, а куча подростков завалилась в сторону Феликса. Все разом. Ногти, когти, зубы, объятия. Урон, наносимый тесным стенам, посекундно возрастал. Шум такой, будто снова уронили холодильник. Чайные чудовища уже увлечëнно копались в жестянках и сахарницах, пока Феликса перемалывали в солнечный порошок. Было щекотно. Половицы скрипели, а сокровищницы с конфетами опустошались – но в то же время пополнялись ответными дарами. — Я была так влюблена в тебя, когда ты уехал, — причитала Рюджин, — а теперь ты вернулся, чтобы добить моё сердце. Девочки оценочно оглядывали его кожу, вертели барашков на браслете и били по плечам, проверяя на хрупкость. Всё такие же. — Не могу поверить, что я выше тебя, — Чонин безумно ликовал, — я перерос тебя, Ликс! Его клыки привычно выпирали вперёд. Благодаря этой милой особенности Чонин кусался как бешеный. — Тебя с такой причёской в школу не пустят, — Сынмин сидел на тумбе и галантно пил напиток. Чайное чудовище. Милое, но отрицать его интеллект и превосходство себе дороже. — Голубые пряди очень выделяются. — Тебя же пустили, когда ты сменку посеял, — торжественно спалил Чанбин. — Меня чуть за синяки не вышвырнули, а тут святое – сменная обувь. — Заткни свой рот, — изящно гавкнул Сынмин. — Я отличник, мне можно. — А Ликс хороший, его впустят. Дом Минэко и Феликса оказался крепко набит людьми. Кружки неизвестного происхождения дымились на подоконнике, на табуретке, на ладонях (кто-нибудь обязательно приносил свою посуду). Дверь без конца открывалась. В конце концов на пороге появился Бан Чан. Наполовину проснувшийся, бежавший от кондитерской, запыхавшийся, он стоял с коробкой бисквитов и тасиков. Растерянно оглядывался. Джисон незамедлительно забрал сладости. — Приберегу, — плотоядно пообещал он. — Сегодня ещё ничего не ел, кстати. Бан Чан рванул вперёд, сдавил Феликса в руках и приподнял над полом. — Больно, — получилось пискнуть. И объятия усилились. Сынмин сосредоточенно наблюдал за потенциальным убийством, а Джисон решил устроить вечеринку и начал включать все спокойно стоящие приборы. Удивительно, но сломанная рисоварка тоже пиликнула. — Видел аистов? — первым делом спросил Бан Чан после двух лет расставания. — Видел, — Феликса опустили, и он улыбнулся. — Они рано вернулись, снег ведь ещё тает. А ещё я осмотрел всю траву от трамвая до дома, но не нашёл божьих коровок. — Да, это немного напрягает. Дети уже в комнату ко мне забираются и спрашивают, когда они прилетят. — Фей проще найти. — Да-а, или четырëхлистный клевер. — Уважаемые друиды, — влезла Рюджин, — а где торт? Я чувствую сахарную пудру, но не вижу торт. Где. Торт. Чанбин поддержал её настрой постукиванием ложки. Чонин утроил звук. Феликс махнул на холодильник, влез за столик, сжался, когда его припечатали к стене, дождался своей кружки и таинственно затих. Остальные – тоже. Горячо сопротивляющегося Джисона отправили выключать приборы. Когда Феликс услышал только решительные стуки сердец, то сказал: — В городе меня трижды сбивала машина. — Не-ет, — завопила Йеджи, вцепившись в его руку, — ты живой? Ты наш Ликс? — Наш, — убедительно кивнул Чанбин. — Царапины заживают гораздо дольше, — продолжил Феликс после небольшой дискуссии о его превращении в погибающего, но всё никак не умершего декадента (и о том, что ему никогда таким не быть). — Омлет там делают из яичного порошка, кофе пьют без сахара и сливок, а овечки есть только на витринах для мяса. И там… там не идёт снег. Почти не идёт. Джисон траурно зажал кнопку сломанной рисоварки. Стало грустно. — Как ты выжил? — шëпотом спросила Йеджи. Феликс подмигнул ей и, подавившись тортом, замахал руками: — Берите всё, перебираемся в мою комнату, пока вы что-нибудь не разбили. В тот же миг Рюджин уронила тарелку и заливисто вскрикнула, а Джисон сбежал, чтобы его не заставили подметать. Минхо без слов вытащил веник, походивший на ведьмин аксессуар. Солнце пригрелось в его кошачьих зрачках. Бан Чан одобрительно закивал. Дождался, пока кухня слегка опустеет, и заметил: — Ты очень похудел. — Я не специально, — оправдывался Феликс. — Готовил из всего, что было, но этого недостаточно. — Всё, всё, — улыбнулся Бан Чан, неловко потрепав свой затылок, — ты дома. Все тебе рады. Прелестная фраза чуть не убила Феликса. В комнате вспыхнул упорядоченный хаос. Раскладушку облепили девочки и Чанбин. Феликс залез на подоконник, прилип к окну, на котором светился снег как глазурь. Стал слушать. Минхо, главный кошатник городка, раньше подрабатывал в закусочной «神메뉴», пока её не закрыли – к ужасу Джисона, что клянчил особенное эскимо или кашу. Теперь оба трудились в пекарне. В школе им за это делали поблажки. Сынмин и Чанбин соревновались в геометрических знаниях и солидарно плевались от литературы. Чонин периодически разбивал окна теннисными мячами. Феликс лежал щекой на окне, будто бы проваливаясь в глазурь. Ощущение, что он не уезжал никуда. — Смотрите, — объявил Бан Чан, выглядывая на улицу. — Это, кажется, новые соседи. Съëжившись от чужих локтей и лиц, Феликс бросил взгляд на дом напротив. Обычно он пустовал. Сейчас в нём горел свет – чудное сияние старой лампы. На пороге стояли женщина и мужчина с коробками, а от машины шёл какой-то мальчик в чёрной толстовке. На спине нашивки. Волосы наполовину собраны в небрежный хвост: видно, что они были выкрашены в металлический и уже вымывались. — Йоу, — прищурился Чанбин. — Чёрный – моя стихия. — У тебя крутецкий чёрный, — задумался Сынмин. — А тут какой-то депрессивный или агрессивный, пока разобрать не могу. — Тихо вы, — шикнула Йеджи. Стала колдовать: — Ну же, повернись, повернись, повернись… — Неужели он не чувствует, как на него смотрит столько людей? — удивился Феликс. Стоило ему это произнести, как мальчик запнулся – как если бы в него врезался майский жук, – невероятно спокойно развернулся и посмотрел на дом, где мелькали зеркальные звёзды и лица. Джисон в страхе свалился вниз и потянул за собой Рюджин. К ним поспешили липкие фантики, сухотравные динозавры, некоторые кружки и Чонин, а остывший чай рухнул на носки. — Не кради у меня магию, — Йеджи толкнула Феликса в бок, пока Рюджин бесилась на полу. — Это я приказывала посмотреть на нас. Мальчик накинул капюшон на вьющуюся от весны голову и отвернулся. — А у него уши красные, — очаровалась Рюджин, которая всё-таки успела залезть обратно (вцепившись во все руки и ноги). — И проколотые. — Пусти, — взмолился Чанбин. Женщина, мужчина и мальчик таскали коробки. Бан Чан задумчиво на это пялился, а потом свалил всех с подоконника – Рюджин расцарапала кожу Чанбина – и щëлкнул: — Пойдëм знакомиться. Феликс положил ладонь на сердце: то вот-вот разорвётся цветами. Странно. Тасики и бисквиты приютились в упаковке из-под торта, потому что контейнеров на кухне не нашлось. Замки́ и молнии загудели. Джисона, резко ставшего застенчивым, пришлось вытаскивать из-под курток. Стайка подростков выскочила наружу и нахлынула на соседний дом. Они смогли бы поднять метель или мëртвого, если бы захотели. Упаковку сладостей доверили Минхо. Бан Чан – как самый смелый – пошёл вперëд. Он солидно облокотился на почтовый ящик. Мальчик аж вздрогнул от его крутости и ослепительности. Снял наушники, расплывчато огляделся. Под небом зашелестела крыльями всеобщая надежда на зарождение дружбы. Всё было возможно. Минхо с каменным лицом держал подарок и не понимал, что его уже нужно дружелюбно вручать. — При-вет, — первым рубанул Чанбин. — Привет. Я подумал, что вы не выйдете, — ответил мальчик, неуютно скрестив руки, и развернулся на скрип двери. — Мам, тут… Женщина, вышедшая за вещами, притормозила у входа. Она носила самодельный кулон и выглядела как добрая королева. — Вас так много, — удивилась она. И Феликс неожиданно узнал её, почему-то обрадовался, выскочил вперёд: — Здравствуйте! Вы предлагали мне какао около пяти часов назад! — О, — она ответила широкой улыбкой, — а ты мне нарисовал ту миленькую карту до кафетерия. — Бросьте, — скромно засверкал Феликс и сам себе закивал: — Это так – всего-то чертёж чего-то глобального, которое я обязательно нарисую, если у меня будут краски, побольше времени и хорошие хлопковые листы, хотя я и на бумаге для выпечки могу что-нибудь изобразить, но получится нечто абстрактное, робко напоминающее неоимпрессионизм. Женщина, сбитая с толку конструкцией предложения, неуверенно кивала в такт. Остальные слушали как восторженные котята, а Бан Чан слишком заметно подтолкнул Минхо. Тот ровно сказал: — Поздравляем. Протянул мальчику упаковку сладостей и шагнул за побелевшего Джисона. Какие неловкие, кто бы мог подумать. — Спасибо. — Это был Минхо. Я Бан Чан. В чёрном Чанбин, это Йеджи и Рюджин, они злее, чем кажутся, Хан сейчас в обморок упадёт, но не доверяй внешности – он страшно шумный. Сынмин и Чонин. Феликс. Считай, что он старый-новый. Только сегодня вернулся. — Меня зовут Хëнджин. Феликс выдохнул, развернулся к Джинни – Хëнджину, ещë ведь рано, – и поймал его взгляд как солнечного зайца. Оба отвернулись. Резче, чем нужно. Пятно света покатилось по глазным яблокам, подогрев хрусталик и роговицу. Изумительный жар. — Приходите попозже в гости, — предложила женщина, благодаря за сладости и забирая упаковку. — Нам ещё нужно разобрать вещи. Бан Чан кивнул ей. Никто пока не знал, была ли это обычная вежливость или настоящее предложение, но Чанбин всё равно излишне крепко пожал руку Хëнджина – ещё один добрый знак. Рюджин подозрительно хмурилась, но потом несильно ударила по толстовке. Её способ доверия. Йеджи помахала издалека. Джисон сбежал. Все разошлись так же искромëтно, как и пришли, – оставив хлебные крошки, немного наивности и весны. Феликс замер: Хëнджин не моргал и смотрел прямо на его веснушки. Внимательно, чуть мрачно, но заинтересованно. — Они нарисованы? — Нет, — он почесал щёки. — Они просто уже с весны темнеют, поэтому так заметны. Взяв Хëнджина за руку, Феликс попытался быстро пожать её на прощание – на манер лидеров, – но недоумëнно вздохнул: — Холодная. — А меня теперь будто детской шипучкой облили, — ответил Хëнджин и впервые улыбнулся. Под чёрной толстовкой, напоминавшей ночь, виднелась футболка с ромашками. Феликс смотрел на этот кусочек, чтобы не расплакаться от улыбки, посвящëнной его веснушкам. Затем всё-таки поднял глаза. Посмотрел на Хëнджина, увидел в нём золотое время, зачем-то спрятанное за сумерками и унынием, отпустил руку и убежал вслед за Джисоном. Тот нашёлся в куртках. Феликс завалился к нему, уткнулся в синие корни волос, отдышался, вздулся, как брюшко птицы, и тихо сказал: — Кажется, у него ямочки на щеках. Из-за чуда, скопившегося под самым носом, хотелось рассеянно улыбаться.