Фантом

— Что же я, блять, делаю. Космос обессилено откидывается на спинку дивана, которая кажется жесткой и больно давит где-то в районе поясницы. Он водит по лицу трясущейся рукой, до конца не понимая, выходит ли у него найти там нос. Находит, наконец. По ноздрям проходит холодок, ноги становятся ватными, а ладони сильно потеют. Виновник его состояния, полупустой пакетик с белым, как снег, порошком лежит на журнальном столике напротив. Следы от полосок и мятая трубочка рядом — всё как положено. А ещё стакан виски — это больше для вкуса — он подготовился. Словно погружается на сотни метров под воду — сознание становится мутным, в глазах всё плывет, поднимается давление, а тело расслабляется, двигается непроизвольно и совершенно бесконтрольно. Пытается понять, что сейчас происходит в его голове: дурные мысли не отступают, но становятся менее навязчивыми. Эта пыль помогает забыться, пусть и ненадолго. Но Косу это очень нужно. Сейчас, наверное, как никогда до этого. Сидит в пустом офисе в полном одиночестве. У Холмогорова не было ответа, почему он поехал именно сюда, а не домой, но так подсказало свербящее от пустоты сердце. Тянуло именно в кабинет, где некогда им всем было так весело, а сейчас почему-то совсем не до смеха. Он даже забыл про освещение, просто оставил открытой дверь — узкой полоски света из длинного холодного коридора ему было более чем достаточно. Из открытого окна противно подуло — брюнет сильнее закутался в пальто. В таком состоянии все ощущения многократно усиливались, тело пробивало ледяной дрожью. Черт возьми, а ведь он даже не разделся, не обратил на это никакого внимания — так и сидел, завернувшись во все и сразу. Космос решительно не понимал, что ему делать дальше. Игра пошла совсем не в то русло, они заигрались и, казалось, вот-вот доиграются. И до сводящих судорог в душе больно было осознавать то, что он, именно он являлся первопричиной всего. Он сам выдвинул тему с оружием и сейчас жалел об этом больше всего на свете. Хотелось оправдаться тем, что тогда ситуация была иной, Космос и подумать не мог, что дело кончится войной, а он станет спонсором поставок деревянных гробов на родину. Только оправдания эти для него самого таковыми не являлись. Сердце неприятно заныло, а сам он съёжился, скрипя обивкой дивана, и заскулил. Брюнет сильно-сильно зажмурился. Так, как будто хотел провалиться внутрь себя и залатать кровоточащую рану в душе. Но даже кристальная дурь не могла подкинуть его сознанию такую драгоценную исцеляющую галлюцинацию. Он по уши погряз в этом дерьме и ненавидел всё своё существо до мозга костей. Ненавидел за всё: за слабость, за наркотики, за то, что не решал уже ничего. Но было кое что ещё. Потому что больше себя он ненавидел сейчас только Белого и Пчёлу. Особенно второго, как сильно бы он не хотел себе в этом признаваться. И если в действиях и словах Саши было хоть какое-то, ну хоть малейшее (по мнению самого Коса) логичное объяснение происходящему, то какого черта был так доволен Пчёлкин — он объяснить не мог. Так Космос «развлекался», то есть, врал сам себе — всё он прекрасно понимал, но просто верить в это не хотел. Принимать такую правду не желал. Ведь Витьку, некогда такого простого и добродушного, затянул мир больших финансов, пробудив в нем невиданную хитрость, расчётливость и бесконечную жадность. Виктор стал ненасытным во всем, что касалось денег и власти. Конфликтов на этой почве становилось всё больше, а Холмогоров все чаще приходил на встречи угашенным просто донельзя, настолько, что являлся теперь обузой, а не тем, на кого можно рассчитывать, если что-то пойдёт не так. На последней разборке Валера едва не поймал пулю в плечо из-за полной потерянности Космоса, а Вите пришлось разруливать переговоры, когда Холмогоров словил очередной приступ необоснованной агрессии и просто начал орать на присутствующих, в своей манере размахивая стволом направо и налево. Это едва не привело к чему-то совершенно непоправимому. Пчёлкин и сам был готов всадить ему этот ствол по самое не хочу, но ограничился лишь жестким ударом под дых. А сегодня Космос не сдержался. Потерял контроль над мыслями и эмоциями совершенно окончательно. В стрелковом клубе устроил словесную перепалку и высказал братьям всё. Ну разумеется, перед этим также не обошлось без белого порошка — его верного спутника последних дней. Он выстлал им себе скользкую дорожку в никуда. — Белый, сука, ненавижу, — щёлкает он затвором. Парни оборачиваются на него, Пчёлкин закатывает глаза от раздражения. Эти его выходки ему уже поперёк горла. — Понеслась, — переглядывается с Валерой, — он скоро кусаться начнёт. — Чё-чё? — звереет Холмогоров. — Через плечо! — уходит Виктор прочь, сдерживая порывы втащить этому уроду. Он не в себе и того не стоит. Космос сплёвывает и подходит ближе к Филатову, надеясь найти последнюю каплю трезвого восприятия ситуации в нем. Но этого не происходит. — Фил, ну ты то понимаешь, что наши товарищи, ну... чмо же! Пчёлкин тормозит. — Базар фильтруй, алё! Космосу много не надо, чтобы завестись: кажется, в дело сейчас пойдёт его любимое — угрозы пистолетом. Вот и он — уже у него в руках. — А ты молчи, чеченский прихвостень! — словно выплёвывает каждую фразу с особым остервенением, - Я знаю правду! Ты и твой корешок Белый пошляете оружие тем, кто мочит наших пацанов! Валера встревает, в попытке охладить градус. — Кос, ты не прав, — качает он головой, — ты сам знаешь, как все срослось. — Чё ты с ним разговариваешь, — Виктор практически рычит, — слышь ты, толстовец, ты сам эту тему нарулил, а теперь тебе в лом, что подвинули с неё? Витя знает больные места Космоса как свои пять пальцев. И Кос соврал бы, если бы сказал, что Пчёлкин был не прав. Он был чертовски прав. Но это было не единственной причиной. — Потому что войны не было, — на выдохе, — и вас, — набирает силу в голосе, — ещё не обрезали ваши корешки! Понял?! Пчёлкин остановился. Нет, ну он просто не верил своим ушам. Перед ним что, обиженный ребёнок, который звал всех гулять в песочницу за домом, а теперь все ходят туда без него? Или что это, его некогда самый близкий друг, с которым они, на секунду, хотели работать вдвоём, поносит его, не стесняясь выражений? Если бы это сказал кто угодно другой — он бы понял. Но Космоса он понять не может. — Да пошёл ты, козел! — с надрывом. Кажется, только глухой не услышит, что слова эти идут из самого сердца. Это, пожалуй, самое искреннее из того, что Пчёлкин произносил за последний год. и Космос это чувствует. Он, черт возьми, счастлив слышать от Вити хоть что-то настоящее. Счастлив настолько, что, кажется, сейчас пристрелит его к чертовой матери. Он подрывается в сторону блондина, а Фил не успевает предотвратить их столкновение. — Чё ты сказал?! Че ты сказал, иди сюда! Стоять, Витя! И вот они закружились в драке, а дурь, по всей видимости, окончательно выбила из Холмогоровской головы остатки разума. Он даже ствол не выпустил из рук, подвергая смертельной опасности всех, включая себя. Ведь он заряжен и снят с предохранителя. И Кос это знает. Но делать с этим ничего не собирается. Он словно даёт госпоже удаче распорядиться его и Витиной судьбой сегодня. Но распоряжается ею Фил, едва разнявший их и пообещавший лично загасить каждого. Пчёла ушёл, весь в грязи и с разбитым носом. Кос с болью смотрит ему в след. Как же он тогда ненавидел и его и себя. Он ненавидел жизнь, и где-то в глубине души жалел, что Витя не проломил ему голову. Дальше по плану был не менее ужасный разговор с Сашей, добивший его окончательно и бесповоротно, и вот, он здесь. Весь такой разбитый, незащищённый и уязвимый. Вместе с тем холодный, агрессивный и бесконтрольный. Космос готовит себе ещё две ровные дорожки. Руки трясутся так, словно он стоял на морозе добрых полчаса. Мгновение, вот и все. Снова роняет тяжелое грузное тело на диван. Закрывает глаза. Ресницы дрожат и пульс стучит в висках. Сознание рисует картины сегодняшнего дня. рисует лицо Вити — с его сияющими от злости и обиды глазами и сжатыми в тоненькую полосочку губами. У Космоса нет ни капли сомнения, что обида там была. От того он был собой невероятно доволен — ему удалось задеть его за живое. Значит, есть в Пчёлкине ещё что-то человеческое, настоящее. Значит, он все ещё тот самый Витя, которого он знает с пяти лет, пусть и где-то глубоко внутри, далеко от глаз. Просто так его не достать, но Холмогоров знает инструменты, способные достучаться до сути Виктора Пчёлкина. Пусть и методы их использования гуманными не назвать. Хочется вообще о нем не думать, выбросить из головы прочь. Но Космос, кажется, уже почти смирился с тем, что это невозможно. Кокс хотя бы смягчает ситуацию, делает ее сюрреалистичной и отдаляет от реальности. Но не решает, а значит, не работает. Ведь Холмогоров не приемлет полумер. Ещё дорожка. Нужна ещё дорожка. Закатывает глаза в изнеможении. Дышать становится сложнее, в груди как будто узел из внутренностей. Кашляет и опускает голову на подлокотник. Проваливается в болезненный сон. Забывается. — Твою мать! Холмогоров чувствует, как горят его щеки. Но пошевелиться не представляется возможным. Вырваться из лап забытья — сродни возвращению в жестокую реальность, где он презирает самого себя и самых близких людей. Такая реальность ему не по душе. — Космос, сука! Очнись! Теперь удары ощутимее, болезненнее. Похоже, все же пора это кончать. Он же не девочка для битья, в конце концов. — Очнись же! Твою мать, твою ма... Холмогоров медленно приходит в себя, возвращается к жизни. Начинает чувствовать собственное тело, а не только горящие красные щеки. Свет помещения кажется невыносимым, и он морщится от невозможной рези в глазах. Но фигуру в плаще перед собой он узнает даже в кромешной тьме. — Какого хрена ты тут забыл... — речевой аппарат подчиняется плохо. Губы словно опухли со сна и слиплись, язык прилип к нёбу. Неприятно и гадко. Привкус во рту откровенно паршивый. Виктор мигом отходит от него к противоположной стене, отлетает будто ужаленный, не желая демонстрировать хоть какое-то участие и заботу о судьбе бренного тела на диване. Теперь он чувствует себя глупо. Он ведь и правда подумал, что Холмогоров умер. Допустил эту мысль всего на мгновение, но допустил же. — Я, блять, решил... Твою мать! — на лбу у Вити испарина, а взгляд взволнованный, хоть он и пытается изо всех сил вернуть себя в былое равновесие — выходит плохо. Холмогоров не верит ушам своим. Да и глазам, в общем-то, не верит. Настолько, что невольный смешок срывается с губ. — Что я подох? - хрипит, - хер тебе, Пчёлкин. Я ещё тебя переживу, урода. Язвит и капает ядом. Пытается понять, насколько правдоподобно звучит. — Да пошёл ты, блять, — блондин отчаянно начинает взглядом искать то, зачем он сюда, в общем-то, и пришёл. Нужная папка на другом углу стола. Это документы по завтрашней встрече, на ту самую крупную партию отправки оружия. Пчёла долго ее готовил. Там много ценных бумаг. А Космосу хотелось ее разве что сжечь. Он даже думал об этом на полном серьезе. Космос болезненно усмехается. Он все ещё не до конца осознаёт происходящее, отчего диалог кажется бесконечно тупым. Но почему-то не сдерживается и выдаёт фразу, просящуюся наружу из самого его сердца. — А я думал, тебе плевать, Пчёлкин. Повисло молчание. Витя не понимает. — Плевать на что? — смотрит удивленно вперемешку с негодованием. — Ну, на меня, — Космос не хочет этого говорить, но слова сами бесконтрольно льются из подсознания, — и рад был бы, если бы я медным тазом накрылся. Столько проблем бы ушло. Не так разве, Витя? А Витя стирает пот со лба рукавом рубашки. Он глубоко вздыхает и медленно сползает по стеночке. Роняет лицо в ладони. Кудри выбиваются из прически и спадают на виски. Пришла очередь Космоса не понимать. — Э, — он пытается встать, но тело слишком грузное и тяжелое для такого подвига, — ты че? Виктор молчит. И это молчание напрягает Коса едва ли не сильнее, чем самого блондина. — Пчёлкин, — Кос смотрит на него и недоумевает, — ты.. Витя поднимает лицо, а его глаза не выражают ничего, кроме пустоты. Холмогоров его таким не видел, пожалуй, что никогда. Космос хочет что-то сказать, но слова застревают где-то в горле. — Пошел ты, Космос Юрич, — Пчёлкин медленно поднимается, придерживаясь за косяк двери, тело его откровенно подводит, — идиот конченный. Нет, просто кретин. Он протискивается меж стульев, хватает свою папку и удаляется, не забыв хлопнуть дверью. И знать бы Косу, что на улице Витя, закурив, разгромит несчастную и без того помятую жизнью урну, проведёт дрожащей рукой по волосам, едва не выдрав пшеничную копну, и зачерпнёт охапку хрустящего снега, чтобы умыть им лицо и привести себя в чувство. Но узнать брюнету об этом не суждено. Он остаётся наедине с собой и размышляет. И что же это такое было сейчас? Видимо, Витькин организм дал сбой, получив долю стресса. Он же вообще создание нежное, хоть так и не скажешь с первого взгляда. Космос помнил случай, когда в седьмом классе он напугал Пчёлкина так, что тот грохнулся в обморок. Кос тогда и сам чуть не поседел, да и от Сани словил хороший подзатыльник — хотя, в общем-то, являлся лишь исполнителем, идея же была общая. Витя до определенного возраста (хотя, кто его знает, как дело сейчас обстоит) до ужаса боялся темноты. Они ночевали у Санечки дома, мама его как раз уехала с ночёвкой к сестре. И когда парни почти досмотрели фильм и собирались спать, Холмогоров тихонько запрятался в коридоре, аккурат у кухни — чтобы выпрыгнуть на Витю резко и неожиданно. В комнате Саня положил на спальное место Коса два одеяла — создав видимость, что тот уже давным-давно там дрыхнет. Виктор этот момент, конечно же, упустил, был увлечён просмотром ужастика — по классике, все как полагается. А когда Белов очень попросил Витю сходить на кухню за водой, Пчёлкин в силу того, что он же, черт возьми, пацан, согласился, преодолевая страх темноты. Света в коридоре не было, ведь лампочка якобы перегорела — не сложно догадаться чьими усилиями. И когда, казалось бы, все самое страшное было позади, и Витя с замиранием сердца потянулся к выключателю на кухне — на него обрушился рослый Холмогоров, да ещё с каким звуком. Витя, в ужасе, побелел в свете Луны и обмяк в руках растерянного товарища. Тогда они отпаивали его валерьянкой, Саша даже налил им по маленькой стопке коньяка из маминого шкафа — совсем по маленькой, а то ещё заметят. А виноватый Космос гладил блондина по волосам, пока тот не пришёл в себя окончательно и не убрал его руку. Холмогоров эту ночь запомнил, кажется, на всю жизнь. Космос понимает, что снова остаётся один. И только лишь легчайший шлейф Витиного одеколона говорит о том, что он был здесь пару мгновений назад. Был, настоящий, и брюнету это не померещилось. Это была не галлюцинация. Холмогоров достаёт из кармана свои привычные сигареты. Затягивается. — Да пошёл он, сука, — нервно гасит сигарету в пепельнице, не успев толком уделить ей должного внимания. Уголёк тихо гаснет во тьме кабинета.

*

— Шмидт, — голос дрожит, — уберите здесь всё. Саша выходит из кабинета, а на нём нет лица. Он бледен и сер, как мраморная статуя, дышит тяжело, руки ходят ходуном — в правой тяжелый ствол, снятый с предохранителя. Вот только выстрел, судьбоносный и громогласный, нарушивший покой больных, раздался не из него. Глаза блестят от слез, блеск этот злой и полный боли, ненависти и разочарования. Саша, всегда такой спокойный, холодный и рассудительный, совершенно точно был не в себе. Не в себе от того, что сегодня случилось. Не в себе от того, что они только что совершили. Не в себе от невозможности всего произошедшего. За ним выходит Космос. Его же лицо не выражает никаких эмоций — он словно ушёл в себя, ушёл настолько глубоко, что достать его наружу уже не представляется возможным. Его ствол горячий и влажный от вспотевших ладоней, пахнет порохом. Всё становится очевидным — именно его пистолет поставил жирную точку в этом непростом деле. Он молча проходит мимо парней, ни с кем не встречаясь взглядом, и следует за Беловым в другой кабинет. Шмидт, кратко кивнувший на поручение, не без пронзительного укола в сердце отмечает каплю крови на Косовской щеке. Значит, всё было решено. Глазами показывает братве на комнату, толпа послушно устремляется туда. Когда час назад Саня сказал, что у него не поднимется рука — он говорил чистую правду. Когда Кос ответил ему, что у него тоже — он нагло врал. Врал в первую очередь самому себе. Ведь уже тогда он знал, чем всё это закончится. Он знал на все сто процентов, что не позволит никому иному запачкаться в этой крови. Он знал, что не может позволить никому другому взять на себя эту адскую роль. Космос знал, что именно он заберёт ту жизнь, собственноручно повяжет себя с нею в вечном грехе. Он, и никто другой обязан сделать это. И только так будет правильно. Самое страшное, что это знал и он. Витька глядел на него болезненно, беспомощно из-под трясущихся светлых ресниц. Самого его пробивала мелкая гадкая дрожь, которую он пытался унять из последних сил. А силы его были на исходе. Пчёлкин боялся. Боялся до ужаса, приводящего его в оцепенение, не дающее толком и шевельнуться. Он потерял слишком много крови, был бледен и слаб, а сейчас готовился лишиться ещё и, подумать только, жизни. Смотрел Космосу, направившему ему ствол аккурат промеж светлых пушистых бровей, прямо в глаза. В его голубые, как самый кристальный и злой на свете лёд, глаза. Смотрел грустно, испугано, но, словно, даже понимающе. Откуда это во взгляде его, черт возьми. Ведь Космоса сейчас это просто выводило из равновесия. Вызывало адское непонимание. А разум должен быть чистым, незатуманенным. К горлу подло подкатило. Он едва сдержался, чтобы не вывернуть ноющий желудок прямо Виктору на колени. — Встань, — болезненно рычит. А голос ему словно и не принадлежал вовсе. — Кос, — это Саша. — Нет, пусть встанет. Я так... Лежачего... , — голос его предательски дрогнул, слишком заметно, — Вставай. Витя тихонько кивает, всё понимает. Ну конечно, он понимает, ведь и сам бы не смог так. Он же знает Космоса. Где-то на подкорке закралась гадкая мысль, что он даже, пожалуй, и рад, что сейчас не на месте палача. Он, быть может, в принципе не смог бы, не пересилил бы себя. А в том, что сможет Кос — сомнений нет. Он личность сильная. И смелая. Начинает медленно приподниматься на локтях — выходит плохо, сила притяжения тянет его бренное тело назад, всё его существо, моля о спасении, тянет назад, к подушке, но собрав всю волю в кулак, и громко дыша, он наконец привстает. — Космос, — голос Белова во истину стальной. А Космос даже не пытается понять, что Саня сказать хочет. Что это: мольба о том, чтобы остановиться? К черту, Саша. Просьба сделать всё как можно быстрее? Снова к чёрту. Или же, быть может, всё и сразу? Он готов был поспорить на всё в этой жизни, буквально на всё, что имел, имеет и иметь будет, что Сашка и сам не знал, чего хотел. Никто в целой вселенной этого не знал. Холмогоров тяжело вздыхает. Витя продолжает смотреть на него. А взгляд его вдруг переменился. Страх не пропал, но появилась некая решимость. Теперь он словно кричит — давай. Давай, не тяни, урод. Ты всем только больнее делаешь, давай! Херачь. Херачь, к чёртовой матери. — Кос! И он стреляет. Саня роняет лицо в ладони. Едва дышать может — пытается унять всепоглощающую бурю в душе. Но чёрная дыра внутри уничтожает в нем всё живое, способное чувствовать. Коротко кричит, и крик этот пронзительный, всю его бесконечную боль выражающий. Бьет сам себя по лицу, потом два жестких удара по столу, и по стеночке сползает. Кулаки свои кусает. Тут же срывается с места. Несётся к двери, но останавливается, уже к ручке тянувшись. Бьет себя по лбу со всей силы. Садится на корточки и дышит тяжело. Космос и шевельнуться не может. Он видел, только что видел, как из Витиных глаз упорхнула жизнь, подобно легкой летней бабочке, покинувшей самый красивый цветок во всем саду. Он, черт возьми, это видел. Он, черт возьми, сделал это сам. И, что самое страшное, как ему теперь казалось, часть его души умерла вместе с ним. И на самом деле, он был совсем не далёк от правды. Потому собой, самим собой, он больше не был. А на изуродованном лице блондина навеки запечатлелась гримаса ужаса. Космос не в состоянии был отвести глаз от этого опустошающего душу зрелища. Хочется кричать, но он не может даже рта открыть, челюсть словно свело и парализовало. Тянет свою огромную руку к его глазам и аккуратно закрывает их. Предатель это заслужил. Искупил это право собственной смертью. А он, Космос Юрьевич, ему это право дарует. Такая щедрость. От самого себя становится невозможно противно. Ворох мыслей закручивается в голове подобно смертоносному торнадо, отчего она начинает неистово кружиться, и его все-таки выворачивает прямо на пол. С надрывом и болью в пищеводе — ещё раз. Плеча касается рука Сани. С лёгким нажимом он давит прямо на косточку, неприятно. Космоса рвёт снова, желудок сводит болезненной судорогой. Ещё раз — больше, кажется, нечем. Белов сжимает только крепче, и Холмогоров снова не может определить, что значит этот жест. Рукавом вытирает грязный рот. Рука же тянет его наверх. Поднимается. Снова хлопает по плечу. Поддержка, вы посмотрите на этого пахана-заступника, что за жест доброй воли. Дерьмовое лицемерие, да и только. К чему это, Белый, ко ли Космоса ты ненавидишь сейчас лютой ненавистью. Ко ли ты, Саня, сам не смог, да и не хотел марать руки в братской крови. Побрезговал и смалодушничал. А он, Космос, сделал для этого урода самый лучший посмертный подарок — прикончил его лично. Лично, а не спихнул вопрос на того же несчастного Шмидта. Это было бы неуважением ко всему, что их когда-либо связывало. Смерть от рук человека, любившего его всем, сука, больным и рваным сердцем, всем своим неспособным ни на что более существом, это то, чем Холмогоров Пчёлкина только что удостоил. И любовь эта была точно ненависть. Сейчас он ненавидел его так же сильно, как и себя самого. Космос Санину руку сбрасывает. В кабинете он выстилает одну белую дорожку за другой. Ему словно сорвало крышу — он не понимает, что должен сделать в первую очередь: хорошенько напиться, употребить, или же всё и сразу. Его действия хаотичны и несвязные. Руки дрожат. А лицо все ещё словно застыло — не видно было даже, как он дышит. Саша стоял у стены напротив, наблюдал за другом и нервно курил. Уже вторую сигарету буквально в три затяжки. Губы его едва заметно дрожали. — Коксу, — а голос снова совсем не его, — коксу, хочешь? Александр лишь болезненно смеётся и падает на стул рядом. Нет, ему на сегодня точно хватит этой дряни. Состояние и без того острое. Острое, как лезвие наточенного ножа. Продолжает курить. Есть в этом всём что-то совсем истерическое. В окне перед ними уже совсем стемнело — снег медленно кружил в вальсе, роняя свои крупные хлопья и миниатюрные снежинки прямо на подоконник. Повисло неловкое, но столь необходимое молчание. Ведь последнее, чего хотелось сейчас – это каких-то обсуждений, поэтому Космос был Белову безмерно благодарен за его, так сказать, чувство такта. А Саша, в свою очередь, был благодарен ему. Тишину прерывает знакомый стук каблуков в глухом коридоре. Походка была быстрой и встревоженной – это читалось в каждом шаге. Еще буквально мгновение – и в кабинет подобно тревожному воробушку залетает Оленька. Взгляд ее серьезный, сосредоточенный, но её красные от напряжения глаза выдают неподдельную тревогу. В руках её видеокамера. Космос бросает на технику безучастный взгляд. Следом заходит Макс – обводит взглядом кабинет и, заприметив Белого, уже было открыл рот, чтобы что-то сказать, но его опережают. — Саша, — в голосе Ольги сталь и холодный металл, — Саша, — еще твёрже, — где Витя? Кажется, это был поворотный момент для Белова. Сурикова только что нажала на спусковой крючок механизма его нервной системы, и он взорвался. Так, словно только и ждал хоть малейшего повода. А повод теперь был весомым и значительным. Он разразился подобно атомной бомбе над городом, поглощающей собой всё пространство и время. Он взвился над бедной девушкой, как орёл. — Кто?! – орёт не своим голосом, — Витя?! Витя Пчёлкин? Любимый и родной твой?! Выражение Олиного лица в мгновение ока сменяется на праведный гнев. Уж в этом уличить её было нельзя. И от свербящей несправедливости злость волнами накрыла её с головой. — Саша! – встревает Макс. Но его словно не замечают. — Где он, Саша?! – Ольга начинает что-то подозревать, не даром сердце стучит, как сумасшедшее, порывается вперед и тут же получает звонкую пощечину. Щека ужасно горит и разливается багровыми пятнами – ведь кожа ее нежная и тонкая, но девушка переступает через свою гордость. Сейчас именно тот редкий случай, когда она уходит на второй план. Продолжает прорываться вперед. — Саша, Кос, — Макс снова подаёт голос, подрываясь к Ольге, в попытке предотвратить их новое столкновение и защитить хрупкое создание, — да послушайте же вы! — Хрен тебе, хрен собачий, а не Витя! – ревёт Саша, — Нет больше Витьки твоего! Нет больше! Нет! Олька замирает в пространстве и руки ее опадают. Камера безвольно валится на пол, едва не разбив раскрывшийся экран. Смотрит на Белова не верящим взглядом. Качает головой. — Что же, — голос дрожит, — что же вы наделали… Что же вы наделали! – начинает кричать. Оседает в кресло и роняет лицо в хрупкие ладони. Слезы градом катятся из её больших красивых глаз. Космос продолжает смотреть всё так же безучастно. Этот день высосал все его силы и эмоции. И ему кажется, что так теперь будет всегда. Теперь он навсегда такой. Но что-то в душе свербело и не давало окончательно погрузиться в забытьё – он то и дело ронял взгляд на камеру на полу. — Пиздец вам всем! – кричал Саша, потянувшись за стволом, — Всех захерачу причастных! Всех! — Саша! – Максим одним ловким движением обезоружил невменяемого Белова, отчего у последнего глаза кровью налились, — Саша, да остановись же ты, чёрт подери! — Ты кого чёртом назвал, гнида! – Белов продолжает вырываться, выкручивать руки. Оля уже не слышит и не видит их, она погрузилась в полное уныние от ощущения непоправимости и неразрешимости ситуации. Лицо ее тонкое стало серым и болезненным, уголки рта опустились и губы скривились в болезненной ухмылке. Вдруг что-то на нее находит, откуда-то берутся силы, она хватает с пола камеру и устремляется к Холмогорову. Швыряет ее ему в руки. Кос едва успевает камеру поймать. Смотрит на Олю взглядом побитой собаки, ничего не понимающе и с неким отвращением, непонятно откуда взявшимся. Оля смотрит гневно и рьяно – с вызовом. — Смотри, — рычит, подобно супругу, — открывай и смотри, Космос! — Что? – не понимает. Рот его открыт в удивлении. И чувствует он себя идиотом. Чувство страха подкралось к самому горлу, да так, что сглотнуть невозможно стало. Голова начала страшно кружиться. — Смотри! – кричит от сердца и уходит прочь, звонко хлопнув дверью. Холмогоров так и застыл с камерой в руках. — Саша, — Макс скрутил его, — успокойся! Успокойся, Саша! И послушай Олю! Посмотрите вы видео, Кос! – пытается усадить шефа, - Открой ты её, чёрт! Открой! — Что там, Кос? – Саша начинает успокаиваться, хотя тело его пробивает мелкая дрожь, отчего он весь ходуном ходит. — Сейчас покажу, — Карельский идёт к Холмогорову, — сейчас. Потом всё происходящее Космос мог припомнить лишь с большим трудом. Макс показал им всё. Всё, как есть. Саша взвыл, как раненый дикий зверь, повалился на пол, ногами брыкался, как ненормальный, волосы на голове рвал. Макс его всё поднять пытался, да тело его бесконтрольное словно в пять раз тяжелее, да сильнее стало. Саша давал ему жесткий отпор. Космос же продолжал смотреть в одну точку. Сидел так, как ему самому казалось, целую вечность. Бесконечно долго. Даже забыл, как дышать. А потом подорвался резко, и начал головой своей бестолковой биться об стену, биться неистово и безжалостно к себе самому. Очнулся, лишь когда на пол холодный также повалился, а сильные руки Шмидта его к дивану потащили. — Сюда, его, чёрт, — Макс помогает поднять его бренное тело. По лицу текла горячая мерзкая струйка крови – бровь он себе, кажется, все же разбил. Медный вкус во рту. Саша в соседнем кабинете, том самом злополучном, ставшем его личным филиалом ада на земле, кричит и бьётся над бездыханным телом друга. Кос видит трепыхающуюся тень и сознание начинает безжалостно плыть. Это всё дурь. Вот как она на Сане-то проявилась. Истерически. А он всё говорил – не чувствую, Кос, ничего. Не немеет, да не плывёт. Вот оно как всё на самом-то деле. Смотрит на гладкий ствол в своей руке. А рука эта сама тянется к виску, приставляет пистолет – дуло встаёт так, как надо, как будто углубление это в височной доле его и было для этого создано. Палец на курке – тяжело вздыхает и готовится отойти к вечному сну. Ни капли сомнения на сердце. Почему-то становится легко. Так легко. Когда почти всё было кончено, вдруг видит он перед собой фигуру смутную. Но пелена в глазах не даёт понять наверняка, кто это есть. Лишь только запах был знакомый до боли. Зажмурился так сильно, как только мог. До рези в глазах. И чувствует, как пистолет его сползает ниже, да так, что угрозы голове его уже не представляет. Пытается воспротивиться этому нелепому наваждению, и даже получается, как вдруг Макс выдирает ствол и его ослабевших пальцев. — Космос Юрьевич! Вашу же мать! Голова кружится так, словно выпил он целый бар в одиночку. Нечто это растворилось в воздухе. Так, словно и не было его здесь никогда. Хочет пойти к Сане, даже встаёт, но и шага сделать не успевает, как валится без чувств. Его накрывает беспроглядная тьма, дающая лишь робкую надежду на спасение души от этой разрывающей ее боли, хоть бы и на мгновение.

*

— Что же ты делаешь. Визуал этого сна его не радует от слова совсем. Больница. Та самая больница, в которой всё и произошло. Та самая больница, в которой сейчас лежал Фил, не подавая никаких, абсолютно никаких надежд. Та самая больница, которую он теперь избегал всеми возможными способами. И стены её словно серые, как в черно-белом кино. Дерьмовом некачественном вестерне, где ковбои не могут ничего поделить между собой, и мочат, мочат друг друга по очереди. Витька в рубашке расстегнутой, на тело голое накинутой. Ступни его красивые босые, бледные и холодные. Волосы все помятые, спутанные от геля. И лицо – как у мертвеца, серое, как и всё вокруг, и какое-то пустое. — Да хватит, — Витя развалился на каталке и ногой качал, — я уже объяснял тебе, Космосила, и не раз, что я тут мало что решаю. Это твой сон. Значит, твоё сознание хотело нашей встречи здесь. Космос грустно поморщился. Глупости какие-то. Ничего подобного он желать совершенно точно не мог. — Не правда, — выдаёт наконец, — мне кажется, что ты меня обманываешь, Пчёл. Этот сраный кабинет – это последнее место на планете Земля, где я хотел бы оказаться. Витя закатил глаза и лишь сильнее продолжил ногой своей качать, задевая Косовский стул. Последнего этого безмерно раздражало. Да и не только это. — Правда-правда. Я же не говорю, что ты, Космос Юрьевич Холмогоров, страсть как желаешь тут потусить. Нет, конечно. А вот твоё подсознание мазохиста так и тянет в места былой боевой славы. Да-да, как магнитом тянет, Кос. Что-то это да значит, наверное, как считаешь? — Ни черта это не значит, Витя, — огрызается и отходит к окну. А за стеклом всё также медленно кружит снег, прямо как в тот день. Словно ничего не изменилось. И время повернуло вспять. — А я вот считаю, — закуривает, — что очень даже значит. Ты вот, может быть, толком и не задумывался никогда, а подсознание наше в себе много тайн хранит. Да-да. Ответы на вопросы многие. — Я вопросов никаких не имею. Для меня всё – кристально чисто и ясно теперь. — Да ну, — усмехается, — тебе так разве что казаться может. Ты же вот сам сейчас говоришь, что не понимаешь, какого черта мы делаем тут. Так или не так? — Допустим, — тоже закурил. — Ну вот. А смысл-то у этого есть. У всего смысл есть, особенно здесь. Докопаемся до него? М-м? До нутра самого? – улыбка хищная. Космос лишь качает головой. — Докопался – это ты до меня сейчас, Пчёлкин. — Да нет же, вовсе и не докопался. Это я так помочь хочу. Чего мне еще-то желать, Кос, кроме как помочь тебе. — Витя, — выпускает дым из ноздрей, едва обернувшись на него, — ты, помнится мне, водолазом стать хотел. Ну, в детстве. А стал в итоге финансистом. Хорошим причем, должен заметить. — И чего? – не понял блондин и даже комплименту не обольстился. — А того, — тушит бычок, — что не психологом. А в душу мне лезешь, как мозгоправ пробитый. Мне такого не надо. Виктор улыбнулся и присел на своей каталке. Шею размял. Подкатил поближе к Холмогорову, с чёрным недовольным лицом. Поймал его шальной взгляд, кричащий о том, как же здесь ему нехорошо. Да всё об этом говорило, не только взгляд – руки тряслись, фигура его вся скукожилась, плечи – обычно расправленные, как крылья, — были опущены, брови сошлись на переносице. — А я, если позволишь, совсем обратное вижу, — не сдаётся. Говорит спокойно и размеренно, — на тебе же лица нет, Кос. Не бойся ты так места этого, ну. Прими его как данность. Мне вот, к примеру, тут пулю-дуру в лобешник пустили. И ничего, как видишь, сижу. Улыбаюсь даже, видеть тебя рад. На Космоса подобное высказывание действует как красная тряпка на быка. Он резко поворачивается всем своим широким корпусом и хватает не ожидавшего такого поворота событий блондина за грудки. Валит его на каталку всем весом немалым своим, придавливает хорошенько. Витя издает болезненный хрип, воздух вырывается прочь из лёгких. Вылупил на Космоса свои большие удивленные глаза. — Заткнись. Заткнись, блять, ты понял меня? — Кос, — сдавленно. — Нет, ты послушай, послушай, —в его же манере, — я же тебя послушал. Теперь твой черед, ну. — Я, блять, послушаю, если тушу свою с меня уберешь, — совсем хрипло, — мне дышать тупо нечем! Слезай! Но Холмогоров ни на сантиметр не сдвинулся. Лишь сильнее давил собой хрупкую Витину фигуру. У последнего глаза на лоб полезли от подобной наглости. — Какого чёрта ты делаешь здесь! – начинает кричать, — Какого чёрта ты, Витя, тут забыл! Пытается сдавленно смеяться. Выходит очень странно. — Это же твой со… — И слышать не хочу про мой сон! – рявкает и отрывает его от каталки, роняя на пол и вновь придавливая сверху, — Про это всё сознание и подсознание! Ты, блять, можешь мне выдать всё, как на духу, Витя? Всё, как оно, чёрт возьми, и есть! Иначе я убью тебя, я тебе клянусь, убью тебя прямо здесь – и места мокрого не оставлю! Пчёлкин заходится в истерическом смехе. Космос настолько зол и разгорячен, что лицо его вытягивается в перекошенной гримасе, не понимая, как на это реагировать. — Убьёшь? Меня? – Виктор сверкает глазами, — Ах, как страшно, Космическое чудище. Слышишь ты, урод, — обнажает влажные белые зубы, — ты, блять, уже меня убил. Припоминаешь? Мокрого, блять, места, не оставил! Уже! Уже – ключевое слово ко всему. Холмогоров отпрянул назад. Такая очевидная вещь вдруг оказалась сродни ледяному ушату с водой. Витя привстал на локтях. — А теперь, когда ты наконец слез с моей груди и я могу дышать – позволь мне всё же продолжить. Ты хотел знать, какого чёрта мы здесь делаем. Ты спросил меня, что мне надо, что я, именно я делаю здесь! Так вот что, и вот какого чёрта, Космосила! Ты держишь меня здесь! Ты! — Это ложь, — Космос огрызается. Никого он не держит. Он вообще никого и никогда не держал. Кричал, что страна свободная, и чувства свободные, каждый горазд делать то, что хочет. И быть рядом с тем, кем хочет. — А вот и не ложь, Космос. Рад бы сказать, что я лишь плод больного твоего воображения, наркотических твоих трипов, но это не правда. А врать я тебе не хочу. Космос садится ровно, ноги свои длинные вперед вытягивая. Ботинком своим едва коснулся Пчёлиной коленки. — И что ты хочешь сказать? – голос низкий, ломанный. — Хочу тебе сказать, что я пленник. Пленник двух миров, если позволишь выразиться так. Я и не жив, блять, и не мёртв. И в аду мне не место, и на земле. Повис в промежуточном состоянии. — И почему так? – появляется осознанная нотка боли. — Да есть одна теория, Кос. Держат меня здесь за яйца, держат весьма крепко. Не отпускают. Так сильно не могут смириться с потерей, что возникает такая аномалия. Космос задумался. Голову свою лохматую почесал. Одна мысль не давала теперь ему покоя, и он поспешил озвучить её. — А Фил? Фил тоже там? Повис? Качает головой. — Нет, Валеру не видал здесь. И это, брат, хороший знак, хочу тебе сказать. Космос понимающе моргает. — И что, — сплевывает, — хочешь сказать, что это я? Я тебя что ли за яйца держу? — Ну так, кто ж еще, Космосила. Подумай. Ты же в жизни меня даже видел. Не во сне одном. У моста тогда, помнишь? Ну, помнишь же, помнишь. Ты тогда чуть глупостей не наделал. Чудом я сумел проявиться. Успел. — Значит, не показалось мне тогда? – недоверчиво. Вот это откровение. — Нет, Кос, не показалось. Повисла неловкая пауза. Виктор хотел было ближе придвинуться, да Космос подскочил резко. Навис над ним подобно грозовой туче. — А в кабинете? – слова даются очень тяжело, — В тот день. Когда я… — Пожалуй, что и тут не обошлось без моего чуткого руководства, — усмехается, смотрит снизу игриво, — я же говорю, Кос. Я застрял, брат. Тогда, в кабинете, я толком не понял даже, что мне крышка. Думалось и чувствовалось, что живой я. Только голова болела, будто прострелена была. Ха! Так она и была. — А какого чёрта, Вить? – получается слишком жалко, — Какого чёрта? Какого чёрта ты спасаешь меня? Виктор качает головой. — А разве я мог иначе, Кос? Как бы я мог допустит обратное. Ты же, дубина, убился бы давно. А оно тебе не нужно. Не время еще. Космос бьет себя ладонью по лбу. Дышит тяжело. Витя тянет к нему руку – прикосновением тёплым поддержку оказать желая. Но Кос его руку отталкивает. Виктор смотрит с немым непониманием. Холмогоров же падает на колени и роняет лицо в ладони – издаёт болезненный стон, больше похожий на всхлип. — Зачем ты мучаешь меня? – на издыхании, — Ты думаешь, мне легко жить с этим? Да я каждый день ищу смерти. Но только, сука, не нахожу. — Кос.. — Эта жизнь, Пчёла, стала моим личным адом на земле! И я, черт возьми, не знаю, что мне делать дальше. Я желал умереть. Желал, каждый ебаный раз. Но я, сука, живучий. И сам по себе и твоими хлопотами! Какого, сука, чёрта. Сначала я говорил себе, что живу лишь будущей местью. Ну, отомстил. Красиво отомстил, как хотел. Саня шуму не хотел, но знаешь, в рот я ебал, что Саня хочет. Потом думал, что живу для Белого с Валеркой. К чёрту первого, Витя. А для Валеры что могу я сделать? Сидеть с Томой на пару, да слёзы лить? Ему это поможет разве? Хрена с два ему это поможет. Потом думал, что отца ради живу. И эта мысль на плаву меня держала. Он же, старик, любит меня, понимаешь. — Понимаю, — кивает, — мои меня тоже любят, Кос. А ты даже не навестил их ни разу. Космос встрепенулся. — Ты издеваешься сейчас? – рычит, — Нет, ты скажи мне, издеваешься? Да как я им в глаза буду смотреть?! Как я маме твоей в глаза буду смотреть? Когда её, Витя, глаза, полны слёз боли и утраты. Я на похоронах чуть сердце свое не выдрал из груди и ей на блюдечке не поднёс! — Не драматизируй, Космос. Вы с Санечкой ладно всё придумали. Смерти-то моей легенду, а. Героем меня выставили. Мне бы еще орден за мужество и заслуги перед Отечеством. Посмертно. — Орден…— трясёт головой, — Пчёлкин, ты… — Да и на могилке моей ты не был. С самих похорон, между прочим. Сашка вон часто ко мне наведывается. С цветами, прикинь. Охапками причем. Виноватым себя чувствует, дурак. Он тоже, Кос, страдает, — замолкает на мгновение, — Вы бы, парни, поговорили наконец. А это новый Косовский камень преткновения. — А это уже не твоего ума дело. — Не спорю. Но не хорошо же это. Сам подумай. — Я сказал, — отрезал, — не твоего ума дело, Пчёлкин. Блондин пожимает плечами. — Как знаешь. А Кос начинал закипать. — Его я видеть более не желаю. И тебя, — спотыкается о слова, — тоже не желаю. — Ты лжешь себе сейчас, — смотрит пронзительно. — Ни грамма лжи. Вали отсюда нахрен, Витя. И больше, блять, не возвращайся. Ты, сука, тянешь меня на дно. Спасаешь, говоришь? Вот это ложь! Вот это, а вовсе не мои слова! Я погряз в этих болезненных воспоминаниях, погряз в прошлом. Погряз в тебе! А ты знаешь, знаешь, что я не могу без тебя. Что всё потеряло смысл без тебя. И пользуешься этим! — Я объяснил тебе, как дело обстоит. Что корень проблемы – не во мне. — Так в чём же, блять, корень проблемы, Витя? – изнемогает, - Что ты не можешь извинить мне свою смерть? Что ты, козёл, не можешь простить меня? От неожиданности заявления блондин даже в ладоши хлопнул. — Очень близко! Я бы сказал, горячо! Да только вот, диаметрально противоположно, с точностью да наоборот! Вся фишка в том, мой дорогой Космос, что ты не можешь простить себя. И вина эта отравила твою жизнь. И мою, заодно. А я тебя прощаю, Кос. Поэтому – прощай. Буквально мгновение – и он испарился. Подобно любому призрачному воспоминанию – не оставив и следа. — Нет, стой, — но, когда он подскакивает с места — Вити рядом уже нет. Он оглядывается по сторонам, но не находит ни души. Выбегает в длинный коридор, а свет медленно гаснет, начиная с самого конца и медленно приближаясь к нему. Лампочка за лампочкой. Холодок пробегает по спине. — Пчёл, — одними губами. Но ответа не следует. Свет гаснет окончательно, и он погружается в кромешную тьму.