Фантом

— Ну, здравствуй. Бросает недокуренный бычок прямо на влажную от дождя дорогу, носом ботинка втирает его в асфальт. Май в этом году выдался особенно холодным, промозглым и дождливым. Поёжился в своем легком черном пальто, носом шмыгнул. Обводит взглядом угрюмое серое больничное здание. С виду совершенно обычная советская постройка, но было в ней определенно что-то зловещее, неприятное и отталкивающее. Что именно — объяснить он не мог. Единственное, что смог бы сказать наверняка — связано это было вовсе не с последними событиями, такое чувство было у него с самого начала, еще тогда, когда они с Пчёлой гоняли сюда в девяносто третьем, чтобы подписать контракт на элитные палаты. Он уже тогда сказал ему, что можно было выбрать больничку и повеселее, да поновее. Но Витя привёл аргумент, что это центр, да и оборудование последнее — одним словом, лучший вариант. Космос поверил. Видимо тогда еще у продуманного со всех сторон Сани была чуйка, что пригодится им это дело. Как в воду глядел. Порывается в сторону входа, но почему-то тормозит. Облокачивается на крыло машины, как-то упустив тот факт, что грязь с дороги оставила на нём свои липкие разводы, а пальтишко его теперь выступает в роли тряпки полировочной. Тянется в карман за пачкой, длинными пальцами выуживает очередную сигарету. Тупо смотрит на неё несколько секунд, будто в нерешимости, подносит к сухим обветренным губам. Достаёт зажигалку, задерживает взгляд и на ней. Вертит её в ладони, мнёт, ногтем ковыряет по гравировке. Это Витькина зажигалка. Та самая, что Кос ему дарил. Он её выудил из кармана его пальто, когда личные вещи его забирал из больницы, чтобы родителям передать. Она этот карман топорщила, оттягивала — ткань была мягкая и неплотная. Рука сама потянулась к этой дорогой сердцу вещичке. Пчёлкин её, оказывается, хранил. Да еще и гравировку сделал — с датой — а Кос этого и не знал. Это был его, Витькин, день рождения, аккурат восемьдесят пятый год, когда ему шестнадцать исполнялось. Запомнить что ли хотел этот день — чёрт его знает. А сам Кос не знал, зачем и забрал её. Объяснял брюнет себе эти сантименты тем, что хотел что-то о друге на память. Да и уверен он был, что так, как он, её бы вряд ли кто оценил. Забросили бы в ящик стола, а того гляди и выкинули бы — в Витиной семье никто не курит. Не курят, так еще и презирают эту гадкую привычку. Витька до самого конца своего перед визитом к ним зажевывал тяжелое табачное своё дыхание ментоловой жвачкой. Что в шестнадцать, что в двадцать, что во сколько угодно лет — это оставалось неизменным. Тепло улыбнулся собственным воспоминаниям. Зажигалку спрятал в карман, да поглубже, чтобы надежнее. Не без удовольствия затягивается на полные легкие — приятное теплое жжение наполняет его внутренности. Задерживает дым внутри и медленно выпускает сквозь сжатые губы. Вторая сигарета за день на голодный свербящий желудок, да ещё после тяжелой бессонной ночи, проведенной черт пойми где и черт пойми с кем. Голова кружилась и в глазах мелькали мушки. Это ничего, ничего. Хорошо, что вообще живой, а то кто его знает, чем бы дело кончилось, если бы тот здоровяк из бара не признал бы в нём "братка Белого" и не пощадил великодушно, лишь вмазав раз под дых. А Холмогоров и рад был бы по морде получить, да вот всё как-то не срасталось с этим. Собственное везение тяготило похлеще груза на шее утопленника. И казалось ему подозрительно закономерным, словно большой брат наблюдал за ним чужими глазами, пытаясь сберечь от собственной глупости. Космос эти мысли старательно гнал прочь, но иногда никак не мог отделаться от ощущения перманентной слежки за собственной персоной. Он параноидально озирался по сторонам где бы он не был, но лиц знакомых никогда не встречал. Лишь иногда сталкивался со взглядами чужими, но в их глазах не видел ничего, кроме сочувствия или отвращения. Второе было ему даже приятнее. Даже сейчас, здесь, ему казалось, что кто-то определено точно наблюдает за ним. Это было и раньше, но тогда все смеялись над ним, что это его очередной наркотический приход, что именно из-за травы он стал таким нервным и подозрительным. Отчасти это действительно было правдой. Но сейчас всё изменилось — сейчас многое изменилось — и теперь он ощущал эту гадкую тревожность совсем иначе. Ощущал её липко, вязко и склизко. Наконец, докурил. Прокашлялся. Оглянулся вокруг — ни души. Город словно вымер, а сегодня, на секундочку, будний день — всюду должно сновать куча народу, а тут всё с точностью да наоборот. Подозрительно даже. Всё это отвлекало его от главного — необходимости всё же оторвать свою задницу от тачки и наконец сделать то, зачем он сюда, в общем-то, и приехал. Тяжело вздыхает. — Да к чёрту, — сплевывает на землю и, наконец, устремляется к главному входу. На ресепшене пахнет абсолютной стерильностью и йодом. Тошнотворный аромат. Подходит к стойке информации и, по-свойски облокотившись на нее всем своим корпусом, улыбается молоденькой белокурой медсестре на посту. Она же в ответ смерила его безразличным взглядом — у неё таких, как он, тут миллион человек в день, с улыбкой куда привлекательнее. Космос и сам забывал, что выглядел сейчас как чудище лесное — трехдневная щетина, мятая рубашка, запах перегара да чего похуже за версту. — Девушка, — продолжает улыбаться очаровательному созданию, — мне ваша помощь нужна, не поверите. — Ну, почему же не поверю, — ухмыляется, — верю, и еще как верю, — откладывает бумаги в сторону. — Холмогоров моя фамилия. Может быть, помните даже... Впрочем, не важно это. Девушка-красавица, подскажите мне, пожалуйста, Филатов в какой палате сейчас обитает? Валерий Филатов. — Да понимаю я, о каком Филатове речь идёт. В двести третьей, как обычно, ничего не изменилось. Позабыли? — собственный вопрос пусть и кажется ей неуместным, но позволить такую наглость почему-то очень хотелось. — Позабыл, хорошая моя, позабыл. Это вы очень верно подметили. Слово еще ёмкое такое — позабыл. Словно замотался, закрутился, завертелся, да позабыл. Вот только, — наклоняется ниже, отчего она отодвигается подальше, ведь фигура его рослая выглядит угрожающе, — вот только неправда всё это. Нигде я не завертелся, ну. И не закрутился. Да, в общем-то, и не замотался. Ты, дорогая, скажи мне лучше, этаж-то какой? — По обыкновению, — уже скромнее, — второй, Космос Юрьевич. — Во-от! — протянул, — Говорю же, помните меня. Не обмануло сердечко. Правильно всё чувствует. Что же, спасибо. Пойду. И правда, пошел. Лифту предпочёл лестницу, решил, что физнагрузка — подумать только, второй этаж — будет ему, обленившемуся, полезна. Но уже на втором лишь пролете кружится голова. Да, Космос Юрьевич, вы себя так погубите — почему-то голосом Вити пронеслось в голове. И мысль эту прочь прогнать хотелось как можно скорее. Так он и сделал. Палата в самом конце коридора. Слегка запыхавшись, шаркает ногами, оставляя черные полоски от туфель. Было в этом что-то настальгичное — в школе так делали, а потом от ТётьВали, уборщицы их, выговор получали. А они только смеялись, да новые полоски чертили. Уважение к чужому труду, конечно, приходит с возрастом. Стало неловко и стыдно. То ли еще будет, подумалось. Перед дверью тормозит, да руку свою в кулак сжимает. Постучаться хочет, и сам себя одергивает — ну не дурак ли ты, Космосила, ты еще разрешения спроси, чтобы войти. Голову назад запрокидывает и дыхание переводит. Почему так волнительно-то? Стыдно, может, потому что? Давно же не был. Ах, и к чёрту. На ручку нажимает. Дверь со скрипом открывается. А медсестра не обманула — и правда, всё по-прежнему. У Валеры в палате ничегошеньки не изменилось. Только цветы в вазе хрустальной обновляются — сейчас, например, розы стоят. Красные. А до этого, добрых два месяца назад, были ирисы. Целая охапка. Невольно вспоминаются слова Пчёлкина про Саню с букетами на его могиле — ему свойственна любовь к такого рода масштабам. Словно количеством что-то искупить можно. У кого только искупить — у Господа Бога, что ли? Что сейчас Витьке эти цветы, что Валере — антураж для медсестер и посетителей кладбища, да и только. Проходит дальше, ближе к постели , но на Валеру пока не смотрит — страшно. Раньше, когда бывал чаще, к этому как-то привыкалось, становилось нормально и даже обыденно. А сейчас прошла словно вечность с момента последнего его визита, и всё снова забылось. Космос и не думал про себя, что стал таким мягкотелым. Даже как-то неприятно стало. Садится на стул возле. Руку свою тяжелую кладёт Филу на колено — колено худое, еще бы, три месяца комы. Чем он питается-то, ну. Из капельницы же. Сытым тут не будешь. В трубках весь. Бледный. Грудь вздымается неровно. — Привет, брат, — голос хрипит, — вот, в общем-то, и я. Лицо осунулось совсем, щеки впали. Но кожа гладковыбритая, ухоженная — сразу видно, что любящие женские ручки прикладывают максимальные свои усилия для его благополучия. Космос сглотнул. — Прости меня, Фил, ладно? Что не был так долго. Прости, брат, — руку свою ему на руку перекладывает, — я понимаю, что свинья я после этого. Но я не мог. Не потому что занят был страшно. А просто не мог. Морально тяжело было. Всё... Всё изменилось, Фил. На стене напротив противно тикают часы. Громко и звонко, каждая секунда теперь в ушах звенит. — Я очень устал. Знаю, звучит это ничтожно. Мелкостно так. Как будто ты не устал. В состоянии этом непонятном подвешенном быть. Я и представить себе боюсь, Фил, что и как ты чувствуешь теперь. Но Витька, — осекается, — Пчёла, ну. Сказал, в общем, что не видел тебя там. И что, мол, хорошо это. Ты, может... Да не может, а, блин, точно сейчас пальцем у виска бы покрутил. Сказал бы, что свихнулся я. С жалостью еще так. А я ненавижу, когда с жалостью. Но, — грустно, — может, и прав был бы. Что свихнулся я. Мне тоже так иногда кажется. За окном дует ветер, и ветки деревьев бьются об стекло. Царапают его, словно пытаясь заглянуть, что же там в палате происходит. Типичная майская гроза надвигается, а Холмогоров и рад чему-то. Грозу он любит. Это буйство природы всегда его влекло. — Ты бы, — возвращает взгляд к Филатову, — и так, наверное, сказал бы, что крыша моя протекла. Сижу тут, разговариваю с тобой. Знал бы ты, Валера, с кем я еще разговариваю. Интересно, знаешь ты вообще или нет... Ну, про... Не важно. Не важно. Важно, конечно, вру. Но нужно на положительный лад же...О хорошем же говорить, чтобы ну... Не знаю, блин. Интересно, даёт это как-то результат? Или врут всё? Что скажешь? Отодвигает стул, который вдруг скрипнул, отходит к окну. А по асфальту во дворе уже дождик накрапывает. Ну точно, гроза будет. Вон уже как сверкает на горизонте. — Я знаешь, — оборачивается, — что подумал вдруг. Не подумал даже, а вспомнил. Как мы познакомились с тобой, Фил. Ха, подумать только. Возвращается обратно. — В первом-то классе. Ты еще тогда самым высоким был, а я завидовал. Думал, о, каланча какая! Тоже хочу быть выше всех. И что — сбылось же. Мысли-то, Фила, материальны получается. И сидел ты в другом конце класса. А я с Саней сидел, да на второй, блин, парте, в среднем, мать его, ряду. На самом виду короче. С Саньком-то мы сразу язык общий нашли, ржали его всё время, огребали от Марии Петровны. Какие у нее ножки были... К чёрту ножки эти. И короче. А ты, значит, на последней парте! И Пчёла, кажется, вообще в другом ряду. Это потом мы с ним сдружились и сидели, блин, вместе до самого выпуска... Ах да! А познакомились мы на физ-ре нормально! На улице урок еще был, с параллельным классом. И Витька, к слову опять же, повздорил с каким-то упырком из "Б", да так, что сцепились знатно. А он же — тю! Кожа да кости, да еще низкорослик был. А ты, как увидел, что своих бьют, так сразу бросился на помощь. И мы с Саней, бежим, да видим — наших бьют! И давай к вам. Ох и отмудохали мы их тогда. Знатно! — усмехается, рот кривит, — К директору родителей вызвали. Страшно было, а потом понял, что херня это всё собачья, - запинается. Смотрит на руку свою на Филовой руке — грустно вздыхает. — Херня это всё, — повторяет, — херня, Фил. Вот то, что сейчас — вот это, блять, жопа. А тогда... Знал бы я, плевал бы сразу и на всё. А сейчас всё серьёзно. И я, брат, не знаю, как из этой жопы вылезти. — Космос? — тоненький женский голосок прерывает его исповедь, отчего Холмогоров болезненно вздрагивает. Он и не слышал, как кто-то вошел. — Тома? — криво улыбается. Девушка вся мокрая от дождя. С волос капает прямо на пол. — Космос, — ответная улыбка, робкая и осторожная, — Ты здесь? — Здесь, — улыбка становится мягче. Девушка подходит ближе, всё так же улыбается и крепко обнимает того. Холмогоров тает в ее теплых кротких объятьях. — Ты, — она смахивает подступившую слезу, — Я так... Рада видеть тебя, Космос! И Валера.... Я уверена, он тоже очень рад. Ты так давно не заходил... — Это правда, — грустнеет, — и мне очень жаль. Мне правда очень, очень жаль. Она качает головой. — Это неважно! Важно, что ты здесь. И это так замечательно. Прости, что так.. Подкралась, я... Не хотела! — ей самой неловко от собственных слов. — Нет, Томочка, нет, неловко здесь может быть только мне. Садись, пожалуйста, — уступает ей удобный стул, и сам берет табуретку, — садись, пожалуйста. Боже мой, да ты вся дрожишь! — устремляется к шкафу, достает теплый плед и накидывает ей на хрупкие плечи. Она послушно кивает и мягко присаживается, кутается в плед. Смотрит на Коса с интересом и неким обожанием — ей вправду очень радостно видеть его здесь. Словно его появление что-то да значит, словно он принесет благую весть. Самой ей странно от подобных мыслей. Но любая перемена в этой палате, а тем более такая, вызывает в ней едва ли не детский восторг. От того Холмогорову лишь больнее видеть её серое уставшее лицо, понурые плечи и погасшие глаза. А ведь она такая красивая! Красота ее обязана быть описана лучшими поэтами, лучшими лириками, она — вдохновение, лёгкая и воздушная, благородная и верная. Она не заслужила такой участи. И Валера не заслужил. Да и Пчёлкин, мать его, не заслужил. Так может быть, не заслужил и он? — Кос, ты словно взволнован, — смотрит насторожено, — ты как? Как ты поживаешь? Качает головой. — Всё хорошо. Всё хорошо. Тома, скажи мне лучше, что говорят врачи? Она устало пожимает плечами. — Ничего, Космос, не говорят. Мне — ничего. С ними Саша беседует всегда. И мне передаёт. Мне лишь известно, что изменений пока совсем никаких. Прямо никаких, Кос, — лицо её совсем меняется, — это больно очень. Но я, — вдруг резко бодрится, — я не сдаюсь и верю. Нет у меня на сердце и грамма сомнений, что всё может кончиться иначе, кроме как хорошо. — Это верно, — берет ее маленькую тонкую ручку в свои крепкие большие ладони, — ты, Томочка, совершенно права. — И я его не оставлю никогда. Мы вместе и со всем справимся. Кос улыбается, а в глазах его слёзы. Взгляд на Тамару — так и в её глазах тоже они. От этого они словно засияли даже, как раньше. — И мы, Том, не оставим. — Ах, Космос! — она вдруг встрепенулась, — Как же я забыла! Да ты и знаешь, что же я! Саша же нашёл врача, из Германии! Говорят, что он лучший в этом деле, и... Кос, он не говорит, когда и что... Ты не знаешь? Космос лишь покачал головой. Откуда же ему было знать. — Нет, Тома, не знаю. Я не знал... Но это же отличная новость! Я рад это слышать... А лицо её вновь переменилось. На брюнета смотрит внимательно. — Погоди, — сводит брови к самой переносице, — Он что... Он не говорил тебе? Космос проводит рукой по волосам — нервная привычка. Губы большие свои кусает. Это откровение ему тяжело даётся. — Мы не виделись с самых похорон. Она подносит ладонь к лицу. Вид её выражает полную озадаченность и смятение. — Но как же так... Вы же... — Нет. — Но, Космос, как же так... Вы же только и остались друг у друга.. Внутри происходит настоящая ядерная атака. Холмогоров пытается унять подступивший к горлу гнев. Лицо его словно позеленело в тусклом свете. Тамара замечает, как его пробивает мелкая дрожь. А он не в состоянии продолжить разговор. — Тома, прости меня, — вскакивает с места, — мне нужно идти. Звони если что, ладно? Она не понимает. Подрывается за ним, но Коса не догнать. — Космос, прошу тебя, погоди! Как же... Но он уже скрылся за дверьми палаты. Девушка в полном опустошении опускается на край кровати. Берет Валеру за руку и гладит его кисть большими пальцами. — Валера-Валера, — шепотом, а по щеке катится слеза, — что же это такое.. Без тебя, родной, совсем всё худо. И вздрагивает от удара грома за окном.

*

Находит себя на пороге отцовской квартиры. И не помнил даже, как оказался здесь. Ноги сами принесли. Вот и смотрит теперь на свои грязные стоптанные туфли. Шнурок развязался один — мокрый весь, по лужам проехался, брать его таким в руки и завязать кажется мерзким. Так и будет болтаться теперь, пока не высохнет. Коврик входной совсем старый. Кажется, лет десять ему, это уж точно. Надо подогнать отцу новый, у самого же руки не дойдут никогда. Они же Холмогоровы, состоятельные люди в конце концов, а коврик этот всю неряшливость выдаёт, не должно так быть. Не забыть бы только… На мгновение возникает мысль не звонить в звонок, а просто развернуться и уйти. Он откровенно не свеж, не помнил и половины ночных событий, все ещё пьян, а неприлично расширившиеся зрачки — один больше другого — выдавали всю его подноготную с потрохами. Зачем папе это жалкое зрелище. Расстройства одного ради? Он его уже достаточно расстроил в этой жизни. Да его и не звал никто, Надя ещё не дай бог дома, будет сверлить взглядом полным отвращения и неприязни, слова, конечно, не проронит ни единого, но взгляд этот… Да, пожалуй что, к чёрту. Ещё совсем не поздно всё переиграть. Сейчас он выйдет к лифтам, спустится вниз, сядет в свою тачку, и поедет одному богу известно куда. Скорее всего, домой. Но это не точно. Ведь кто его знает, что по пути подвернётся. Можно поехать к Савёловскому, снять девчонку, да понежнее, повезти к себе, или же воспользоваться выгодным предложением квартиры в соседнем доме. Второе даже привлекательнее в его мыслях — потому что к черту их всех в его доме. Ведь потом снова менять белье постельное, потому что неприятно и гадко. Лишние, совершенно пустые хлопоты. Решено. Уже практически развернувшись к двери, от неожиданности он едва ли не охнул, столкнувшись с отцом чуть ли не нос к носу. Он, кажется, успел даже собственные дикие глаза в отражении очков его заметить. — Па! Ёперный театр! — искренне выпалил брюнет, рукой по груди проводя там, где сердце по его мнению должно быть. Словно проверить хотел, на месте ли оно вообще, али в пятки ушло с концами. На месте, вроде как. — Что за выражения! Тьфу ты, — Холмогоров старший и сам не ожидал подобной встречи в столь ранний час, — сын, ты чего не позвонил? Космос почесал затылок. Подготовленного ответа на этот вопрос у него не было. Как, в общем-то, и на все остальные вопросы, теоретически способные возникнуть в умной голове Юрия Ростиславовича. Потупил взгляд. — Да, пап, не знаю, — теряется, — само как-то приехалось вот… Я не планировал, а вот… Отец лишь головой покачал, да за ключами потянулся. — Приехал — и хорошо, сын. Я рад тебя видеть несказанно. Давно визитами своими не радовал старика… — запнулся, — Пойдём, пойдём же в квартиру, что же мы тут-то стоим, — ключ поворачивается в замочной скважине, — проходи, Космос, проходи, сын… В квартире тепло и светло. Почему-то на душе сразу приятно очень, кажется, будто снова маленький ты, и весь мир вокруг тебя вращается. Так всегда в родительском доме, не важно, пять тебе лет, десять, двадцать или неумолимо к третьему десятку движешься. А чувства всегда идентичные. И от этого, как ему и подумалось уже, хорошо очень, но при этом и сердце как-то грустно щемит сразу. Наверное, от неизбежности течения времени, такого скорого и совершенно неумолимого. А седина на отцовских волосах, морщинки его добрые вокруг уставших глаз, да привычки новые, которые раньше считались им исключительно старческими — всё это лишь подкрепляло эти тяжкие думы. Космос на мгновение застрял в прихожей, глаза закрыл и полной грудью вдохнул запах родной квартиры. Нет, всё же очень хорошо это ощущается. Ощущается дома быть — хорошо. Вот так. Очень хорошо. — Сын, — из кухни, — ты чего? — появляется голова Юрия Ростиславовича. — А ничего, пап, — открывает глаза, — ничего. Хорошо тут просто, и… Иду, короче. — Я чайник поставил. Чай пить будем. Ведь будем же? — из-под очков. — Конечно будем, Па! Что за вопрос. Космос глазами удивлёнными обводит целую поляну на столе: пока он ходил мыть руки, отец, кажется, успел просто всё, что можно было успеть в этом мире — и чашки расставить, и все сладости в доме на стол выставить в вазочках хрустальных, да и сам чай заварить. Кухня наполнилась его тёплым терпким ароматом. Даже салфетки бумажные достал красные — предназначавшиеся исключительно для случаев особых. Видимо, для Юрия он таковым и был. Космос вдруг почувствовал себя очень неудобно. — Пап, — натянуто улыбается, — да ну не надо было… — Чего не надо? — не понял тот, разливая заварку по кружкам. Смотрит на сына внимательно из-под очков. — Да вот этого всего… — обводит руками пространство стола, — Много всего так. Холмогоров старший лишь глаза закатил, да забухтел. — Будешь ещё отцу указывать, что да как. Без вашего сиятельства разберёмся, — смягчается, улыбка скромная на лице, такая, словно эмоций собственных вдруг застеснялся, — не каждый же день ко мне сын приезжает. Тебя давно уже не было, Космос. Брюнет опустил глаза в собственную кружку. На дне ее в вальсе кружили ароматные веселые чаинки. — Так можно же позвонить, пап. — Так ты же и не звонил толком! — чуть громче, чем нужно было бы, — Лишь изредка совсем. А я и, понимаешь, навязываться же не могу. А то, — также опускает глаза, — а то, сын, вообще бы ты звонить перестал. — Пап, — виновато. Юрий Ростиславович делает глоток и слегка морщится — чай ещё слишком горячий. А разбавки-то и не было. — Нет, Космос, я же не виню! Не виню, сын! Но и ты отца пойми — я же волнуюсь. Сердце не на месте. После всех этих событий… Космос привычным движением тянется в карман за сигаретами, но отец рукой останавливает его. Вместо этого сам тянется к другому концу стола и пододвигает ближе вазочку с сигарами. Кос узнает эту вазочку из тысячи других таких — с самого раннего детства она ему глаза мозолила, он внимательно изучал её, наизусть знал каждый листик от розочки, нарисованной на крышке, каждую малейшую трещинку знал. Это было для него недостижимой точкой удовольствия — ведь так хотелось ему этих сигар. Такие они были ароматные, приятные на ощупь, слегка шершавые и толстые — отец с таким удовлетворением всегда курил их, смакуя каждый момент. И даже во взрослом возрасте Юрий бил его по рукам, когда Холмогоров младший тянул к ним свои длинные пальцы. А тут посмотрите — сам пододвинул к нему эту чёртову вазочку, да ещё и предлагает взять одну сигарку. Но в этой щедрости несказанной Косу видится непостижимый для отцовской души и сердца компромисс. Компромисс в обмене чего-то ранее для Коса недостижимого на его же время. Время с отцом. Холмогоров болезненно сглотнул. Но все же сигару взял. На отца не глядит. — Па, — раскуривает, но чувствует себя по-прежнему крайне по-дурацки, — прости меня, ладно? Виноват я, виноват. Завертелся. Не хотел своим лицом грустным только хуже делать, — получается излишне откровенно. Хочется пресечь слова на корню, но вдруг возникает ощущение, что отец как раз правду заслужил. Выпускает дым из лёгких. Медленно поднимает на него глаза. Юрий Ростиславович лишь грустно вздыхает и на сына смотрит сочувственно. Ну вот, сочувственно. С жалостью какой-то. Доброй, конечно, жалостью. Но с ней же. Это именно то, чего Космос и боялся. Именно поэтому он и не хотел приезжать сюда. — Космос, — кладёт руку тяжелую свою на плечо ему, пальцы сжимает, — тебе не за что извиняться. Не за что, сын. Я просто очень рад, что ты здесь. И этого, пожалуй, более, чем достаточно. На отца смотрит с благодарностью а глазах. Рот скривился в болезненной улыбке. — Пей же чай. Остывает. — Не страшно, Па. Это вовсе не страшно. Разглядывает узор на обоях. Кажется, что-то новенькое. По крайней мере, он почти уверен, что раньше было как-то иначе. — Обои переклеили? — как бы между прочим. — Да. Наде захотелось перемен. Как тебе? — Неплохо, должен признать. Хоть к её мероприятиям подобным я и не благосклонен, ты знаешь, но тут и правда — ничего. Отец усмехается. — Ну, спасибо, удружил. Она будет в восторге от твоих добрых слов в адрес её дизайнерского таланта. Космос улыбается, да чай отпивает наконец. И правда, вкусный. А на вкус такой же насыщенный, как и на запах. Хорошо настоялся. Он такой и любит. А отец и знает, что любит. Поэтому такой и заварил. Лишь бы сына побольше удовлетворить, чтобы посидел с ним подольше. Хотя Холмогоров старший и под дулом пистолета — не приведи Господь — не признался бы в своей такой сентиментальности к сыну. Ведь Космос бы наверняка глаза закатил и протянул бы «ну па-ап!», мол что ты так размяк, да раскис. А он, может, и раскис! Имеет ли он право раскиснуть? А кто сказал, что нет! Вот и он считает, что никто. — Как ты, сын? — решается наконец на столь откровенный вопрос. Кос чуть дымом не подавился. — Всё хорошо, Па. Юрий головой качает. Внимательно его рассматривает. А Космоса взгляд этот нарочитый тяготит. Физически ощущается. — Ты, если позволишь мне, конечно, замечание… — Валяй. — Ты плохо выглядишь, сын. Я, право, — спотыкается о слова, — не хочу тебя обидеть словами этими. — О, не тревожься. Меня обидеть практически невозможно теперь. — Ты, — не слышит его едких слов, — очень похудел. Это нездоровая худоба. Слоняешься, как приведение. Ты… Да к черту. Ты зрачки видел свои?! — опять громче, чем нужно, и главное, громче, чем самому хотелось бы. Но не были бы они ближайшими родственниками, если бы в голове Холмогорова старшего не проскочила мысль аналогичная — что сын-то правду заслужил. — Па… — Нет, ты послушай. Послушай, раз уж пришёл. Это не мое дело, ты скажешь, и будешь прав абсолютно. Но сын, я не имею права молчать. Ты в могилу себя сведёшь. — Папа, — агрессивнее. — Нет, послушай! Я попросил меня выслушать! Ты, Космос, сведёшь себя в могилу. И я обеспокоен в крайней степени. После смерти Вити ты как с цепи сорвался… А брюнет начинал звереть. Не стоило ему говорить об этом. Не стоило упоминать его в суе. Но было слишком поздно. — Не говори о нём, — рычит. Отец лишь руками всплеснул. — Прости, если задеваю за живое, Космос, — облокачивается на стол, — возможно, я и в действительности лишнего сказал сейчас. Но это правда. Кто, как не я… Впрочем… Космос гасит сигару — достаточно. Голова, и так кружащаяся нещадно, теперь окончательно плыла. Отец обеспокоено смотрел на него, словно пытался понять, имеет ли он право продолжить. Пересиливает себя. — Сын, — останавливается на мгновение, на реакцию смотрит — брюнет молчит, — прошло уже больше трёх месяцев. Я не трогал тебя всё это время, я знаю, что так было правильно. Но сейчас… Мы все очень беспокоимся за тебя. Космос встрепенулся. — Кто это все? — лицо искажается, — Кто это «все», папа? Уж не Наденька же? Не смеши меня только, не поверю в жизни. Ну? — с напором. Юрий Ростиславович замешкался. Губу прикусил. Подумалось — закурить надо, да побоялся встать он. — Космос, — говорит тихо, словно боясь слов своих, — все — это все. Мы все. Саша мне звонит, интересуется, как ты. Трубку от него ты не берёшь же, и… Сын, я не лезу, но… — Вот и не лезь! — подскакивает резко, отчего отец вдруг вздрогнул, — Вот и не лезь, Па! Позиция для тебя в этом деле самая подходящая будет. — И все же, — вдруг смелеет, — Космос! Он переживает. Переживает не меньше моего. Сын, — нежнее, — послушай меня. Я знаю, что Витька для тебя значил. Холмогоров поднимает на него красные от злости глаза. Но отец словно этого не замечает. — Я знаю, — продолжает, — что он был лучшим твоим другом. Сын, я знаю, что такое лучшего друга терять, — откуда-то слезы в голосе, — и этот несчастный случай… Космос усмехается — громко и неуместно. Отец не понимает его реакции, а брюнет готов просто взвыть. — Несчастный случай, — роняет лицо в ладони. И почему-то истерично хихикает. Ах, несчастный же случай! Ах, как же вывернули они всё! Вывернули наизнанку, шиворот на выворот! Так захотелось резко вдруг взять и выпалить все, как на духу! Рассказать отцу, что руки его по локоть в братской крови. Что Витьку, Витьку-то Пчёлкина, друга своего, как справедливо замечено было, лучшего, брата, самого близкого человека, он и прикончил. Он сам. Захотелось закричать — мол, смотри, смотри, Па, какое же чудовище сын твой родной! С неподдельным злорадством прицепился он к мысли этой, играл с нею в голове своей больной, потешался ею и даже восхищался. И тут вдруг резко прекратилось всё. И стало страшно от безумия собственного. Юрий смотрит на него с опаской. Он знает, что выдвинутая мальчишками версия была притянута за уши. Он не был идиотом. И не был ослеплён болью утраты как Витины мама и папа. Он понимал, что дело тут не чисто, и боялся даже подумать о том, как оно обстояло на самом деле. От того реакция Коса сейчас резанула ножом по его любящему родительскому сердцу. Он лишь молился о том, чтобы тот прекратил тираду свою. — Несчастный случай, — запинается, но продолжает, — или нет. Я не хочу знать, что произошло, — голос дрогнул, — на самом деле… Но сын. Вы с Сашей… Космос встаёт из-за стола. Хватает резко кружку свою и с силой швыряет ее на пол. Он мигом орошается триллионом мельчайших осколков, да жидкостью цвета коньячного. Вдруг снова страшно становится от самого себя и действий своих неадекватных. Настолько, что находиться здесь более считает преступлением против человечества. — Мы с Сашей — цедит сквозь сжатые в оскале ненависти зубы, дрожа при этом всем своим телом, — разберёмся сами. Устремляется к выходу. Злость и вселенская ярость буквально несут его, а он не в силах сопротивляться. Отец в ужасе пытается догнать его в недрах квартиры. — Космос! — снова громко и раскатисто, — Немедленно остановись! Куда ты идёшь?! Он не отвечает, лишь ботинки свои зашнуровывает. Мысль шальная — шнурок-то высох. Резко поднимается, накидывает на плечо своё пальто и выметается прочь из квартиры. Отец остаётся один в коридоре, боясь пошевелиться даже. Потихоньку отходит, снимает с переносицы давящие очки и протирает их собственной кофтой. Уже было тянется к выключателю в коридоре, как вдруг дверь входная снова открывается, и Космос, совершенно запыхавшийся, влетает обратно. Влетает и сразу в объятия отца кидается, да сжимает его так крепко, что последнему кажется, словно рёбра сейчас его стиснутые потрескаются как соломка. Холмогоров младший дышит совершенно тяжело, раскатисто, пыхтит ему в шею и лишь сильнее прижимает к себе. Юрий окончательно опешил и сам наконец обнял сына. Неожиданно для себя обнаруживает, что лицо его мокрое от слез, а теперь и рукав сына пропитан ими. Брюнет наконец отпускает отца и, лишь мельком взглянув на него, снова хлопает дверью.

*

На лобовом стекле накрапывает мелкий дождик, оставляя за каждой капелькой длинный влажный хвост. Встречные огни расплываются в глазах, кажется, словно голова кругом идёт. Но сознание на удивление чистое и совершенно трезвое, что было его уставшему организму совершенно не свойственно в последнее время. От этого и ощущалось всё так реально, так по-настоящему, что аж самому страшно становилось. Всё же, за пеленой выпитого спиртного и снюханного всего остального было как-то защищеннее, да безопаснее, хоть и было это откровенной иллюзией. А вчера он не смог, вот буквально не лезло ничего в него. Так нервозно было, и казалось, нервозность эта способствовать должна была дикому желанию в забытьё провалиться, а было почему-то всё с точностью да наоборот. Он даже налил себе виски в большой стакан, притрагивался к нему, вокруг да около ходил, обнюхивал, да в итоге ни единого глотка не сделал. Сворачивает на просёлочную дорогу, грязь под колёсами отвратительно чавкает. От наезда в особо глубокую лужу тёмные вязкие капли брызгают на стекло, отчего брюнет лишь раздраженно цокает и дворники включает. Молодец, Космос Юрьевич, умеете вы, сер, выбирать соответствующую погоду для поездок на кладбище. Ведь видел же прогноз погоды, ничего от него синоптики не утаили на сей раз, но всё равно взял и поехал. Как и положено причем — в самую рань. К слову, он и не ложился вовсе, а ночь, как на зло, тянулась бесконечно долго и тягуче, как сгущенка вареная ложкой из банки, и даже к утру солнце не почтило его захламленную комнату своим визитом. Небо было тёмное и затянутое, даже зловещим показалось из-за багровых рассветных лучей, ветер во дворе звенел мусорным баком, ворона противно каркнула на соседней березе под окном. Одним словом, всё словно отговаривало его от этой поездки, но Космос всё решил окончательно и бесповоротно. Паркуется у изгороди, но машину покидать не спешит. Он не был здесь больше трех месяцев, аккурат с самих похорон, и почему-то даже не был уверен, что правильно помнил дорогу к нужной могиле. Вот и сидел весь скрючившись, пытаясь в голове маршрут восстановить. Вроде бы, получилось. Неспешно вываливается из тачки и первым делом решает закурить. Дым во влажном воздухе разливается особенно чудно и витиевато, очень плотно и буквально осязаемо. Единственный плюс — ветер полностью стих и был приятный штиль. Да и дождик был уже совсем мелким, словно через сито пропущенный. Зажимает сигарету в зубах и открывает багажник. Достаёт оттуда единственную красную гвоздичку. И самому становится смешно и нелепо, что он вдруг решил привезти её так — одну-одинёшеньку хрупкую в целом огромном багажнике. Виделся ему в этом какой-то определенный символизм. Вертит её в руках, к носу подносит — вроде бы как пахнет даже свежо и по-цветочному нежно. Выбрал он именно её чисто случайно, по зову сердца исключительно. Роза вдруг показалась чем-то откровенно банальным и избитым, что-то более масштабное по типу орхидеи или гладиолуса — замороченным, а гвоздика — такая нежная, но яркая — тем, что ему прекрасно откликнулось. Знал бы Холмогоров, как выбор его хорошо отражал предсмертные Пчёлины часы, его последнюю встречу с Оленькой и пролитую литрами красную кровь — он бы, возможно, выбор бы свой изменил. Но он, к сожалению, али к счастью, этого не знал. Хлопает багажником и закрывает машину. Медлит еще мгновение, задумчиво уставившись на собственные ботинки, откидывает в сторону бычок и шагает к главному входу. Дорога занимает в общей сложности минут десять — про себя он радуется тому, что восстановил в голове маршрут практически без ошибок. Лишь только на повороте одном заплутал, свернул в противоположном направлении, но быстро это осознал. Ориентиром была могила женщины в преклонном возрасте с необычной фамилией Шлоссер — немка, видать, потомственная. Портрет у нее тоже был видный — лицо ее строгое, угловатое и даже острое, волосы убраны в строгий пучок, губы сжаты в узкую полоску. Ну точно, точно немка — подумалось в очередной раз. Он её еще тогда её запомнил, когда они со Шмидтом ездили сюда накануне церемонии, чтобы проверить, готово ли всё. На сей раз ему показалось, что портрет этот буквально уставился на него, словно даже зрачки её шевельнулись, когда он взял правее, лужу обходя. От этого стало как-то совсем не по себе, но он эти мысли погнал прочь. Что только не привидится, когда и не спишь толком долгое время. Вот, теперь за могилу молоденькой девочки, где еще игрушек всегда целая гора, теперь еще шагов пятьдесят всего, и он на месте. Вот там, где ели свои ветви могучие склонили, туда ему и надо. Подходит ближе, шаг замедляет свой. Могила Витьки большая и ухоженная — целый участок себе отгрохали — он по центру лежит — большая честь. Это всё опять же Саше спасибо сказать надо — они с Пчёлкиным уже давно этот участок выкупили. Аккурат на десять могил — огромные деньги отвалили. Тогда еще порешали, что хотят все вместе потом лежать, да для семьи еще места, так сказать, про запас, с надеждой на светлое будущее. Донадеялись. Открывает оградку скрипящую, заходит, да закрывает за собой. Вспоминает потом, что она вроде как открытой должна быть. А почему же тогда закрыта была? Быть может, он вообще что-то путает? И спросить не у кого. Помешкав мгновение, все же тихонько толкает дверцу коленом. Снова скрипит отвратительно. Надо бы смазать. Сморит на лавочку деревянную напротив могилки самой — вроде бы и сесть хочется, да мокрая она вся от дождя. Да к чёрту, постоит. — Ну, здравствуй, Витя. Памятник ему поставили, конечно, помпезный. Словно главного авторитета хоронили всей братвой. Портрет в полный рост, весьма детальный и реалистичный, даже пальто и галстук его, от этого только жуть пробирала больше. Черно-белый Витька пугал, так еще лицо его было чрезмерно безэмоциональным, словно жизни забыли в глазах его добавить. С другой стороны, была ли нужна эта жизнь? Да и хотел бы сам Пчёла памятник такой? Вот он, Космос Юрьевич, уж точно бы не хотел. Не забыть бы это в завещании своём указать, а то возведут ведь что-то подобное. А ему потом неудобно перед остальными обитателями кладбища будет. Этот весь маскарад от чувства вины безусловной, да смерти его мученической — заслужил. Саня сразу распорядился по этому поводу, чтобы "всё по высшему, я повторяю, по высшему разряду было!". И, главное, цветами всё вокруг было завалено — откровенно уже не свежими, видать, некоторое время не появлялся тут никто. Но зато сколько их было, просто огромные охапки всего чего только можно. — И как ты тут поживаешь? — с кривой какой-то ухмылкой, сам удивляется желчи своей, — Как тебе антураж? На соседнем дереве каркнула черная, как ночь ворона. Голос её эхом раздался по округе. Что-то сегодня такое уже было. Даже подумалось, а вдруг — это одна и та же ворона? Следовала за ним хвостом от самого дома его до кладбища этого. И теперь сидит, потешается над ним, промочившим ноги, да пальто замаравшим о траву влажную. Он же еще нарядился, нарядился-то как — рубашку светлую чистую надел, галстуком повязал. Давно ли он галстук вообще надевал в последний раз? Удивительное дело. — Я же и не видел, чего тебе тут понастроили. Мощь, да? Всё Санечкиными стараниями. Как по мне, если интересно тебе, конечно — чересчур. Хотя ты у нас всегда побрякушки всякие же любил, ну? Может, у вашего брата и побрякушки-то соответствующие должны быть. Всё же смахивает рукой влагу с лавочки, да садится. Ноги уже затекли стоять. Пальто всё вытерпит, и не такое оно уже пережило. — Вот я, — обводит себя рукой зачем-то, — и приехал, Вить. Приехал всё-таки. И буду с тобой честен — далось мне это не легко. Не легко, брат. Атмосфера кладбищ меня не радовала никогда, еще с маминой смерти переношу я это всё непросто. Да ты знаешь, господи, кому я говорю это. Ворона еще раз пронзительно каркает и прочь улетает, лишь несколько секунд еще слышится за ней шелест крыльев ее ободранных. Космос уныло провожает её взглядом. — Ты же всё возмущался, что не езжу к тебе. Вот, теперь не за что меня упрекнуть будет. Практически, конечно, не за что. Так-то глобально задуматься если, миллион причин найти можно. Даже вот самую основную если взять — причину смерти твоей. И то, я руку приложил. Всё я-то и виноват, получается. Разглядывает гвоздику в руках — успел её изрядно помять уже, пока на могилу шел. Все листики драные какие-то стали у основания. — Вот, — привстаёт и кладет цветок к памятнику, — привез тебе подарок, так сказать. Это, брат, конечно, не Санины масштабы, — усмехается грустно, — но тоже приятно. Ну, я уж надеюсь, по крайне мере. Глаз невольно цепляется за одинокий венок, к памятнику прислоненный сбоку. Ленточка на нём трепыхалась слегка красная, выцвела на солнце и дожде. Приходится напрячь упавшее зрение, чтобы надпись разглядеть. "От мамы и папы". Сердце болезненно сжимается. — К предкам твоим, прости, еще не осмелился. Знаешь, есть у меня ощущение, что не обманешь родительское сердце. Ничем не обманешь. И появление моё их точно из колеи выбьет. Как говорят — хуже всегда можно сделать. Достает сигарету. Затягивается. — Я вот, на личном примере доказал, что это самое хуже возможно, — в голосе какая-то едкая горечь, — прогнал тебя тогда. Из сна своего. Высказал то, что на самом деле не думаю. Не считал я так на самом-то деле, Пчёла. Вспылил какого-то чёрта. И что теперь? Теперь я тебя не вижу. Сплёвывает скопившуюся горькую от табака слюну. — Не вижу тебя, чёрт, — эмоциональнее, — не вижу больше, Витя. Знаешь, раньше во снах этих я видел смысл для себя. Понимаешь, смысл существования. Пусть звучит это громко — да насрать. Когда ты умер, у меня огонёк какой-то погас в сердце, позволь мне выразиться так лирично. А когда ты ко мне во снах являться стал, я этот смысл обрел как будто. И ждал каждого вечера с огромным нетерпением. День для меня не мил был, ждал ночи, как умалишенный. Как урод больной ждал его. А засыпать не засыпалось ничерта — употреблял всё и сразу, чтобы сон этот наркотический призвать. А теперь, — швыряет скуренную в три затяжки сигарету в урну, — теперь и сон для меня потерял всякий смысл. Теперь, блять, — на издыхании, — всё потеряло смысл, Пчёла. Чувствует себя невероятно глупо — с камнем могильным беседы такие ведя. С другой стороны — он хотя бы реален, камень-то этот. Быть может, лучше это даже, чем с Пчёлкиным из сна своего дискутировать. Этот хотя бы молчит и не перечит, истины свои какие-то внеземные не глаголит. Стоит как вкопанный — он вкопанный и есть — и внимает, внимает его грустным речам. — Скажешь, что я размяк совсем. И будешь, сука, прав. Размяк. Как червяка дождевого меня по земле размазало. Ты думаешь, мне это нравится? Ни хрена мне это не нравится, Пчёла. Да не выходит иначе. — Болтаете тут? Космос от неожиданности аж подскочил. За сердце даже захотелось схватиться, вот в таком он ужасе был. Он и не заметил за своими тирадами, как подошел кто-то. И ему страшно даже предположить было, сколько уже этот кто-то за спиной его стоял. Стало гадко, мерзко, словно он корзину со своим грязным бельем при всех вывалил. А сзади стоял Саша. Ухмылка на его лице бледном какая-то странная — интонации его наглой не соответствующая: она и виноватая одновременно за свою беспардонность, и напористая какая-то, заявляющая о себе. Космос свирепо нахмурился, отвернулся и обратно на лавку сел. — Прости, брат, напугать не хотел, — уже мягче, — и правда, подкрался я, как крыса. Но не хотел так. Так уж вышло. В руках его, подумать только, очередной букет. Розы на сей раз, белые-пребелые. Холмогоров даже поклясться мог, что ароматные — их тонкий флёр долетал аж до него. Белов подходит к могиле, новые цветы возложил аккуратно, расправил по всему камню. Огляделся вокруг. Видит гвоздичку новую – её в сторонку, чтобы не пропала. А старые веники начал в охапку сгребать, но все они в его руках худых не помещались. Холмогоров с минуту наблюдал за этим зрелищем, в итоге оторвался наконец от лавки, и захватил остальные остатки былой роскоши. — Ну, — вернулся на место Саша, — здравствуй, брат мой Пчёла, — подходит ближе к памятнику, рукой к нему тянется, по лицу выгравированному ладонью нежно проводит, — как ты тут? Ничего? Холмогоров чернее тучи. Нет, он до сих пор не мог поверить. Так долго выбирать день, решив, что ну уж точно сегодня не встретит он нежданных гостей здесь, и вот тебе на. Это было страшное разочарование, тяжелой ношей повисшее на сердце. Саня стоит еще с минуту в тишине, спиной к нему повернувшись — видимо, в отличии от него, монолог свой про себя ведя. Предусмотрительно. Затем подходит ближе к Холмогорову, и нависает над ним как орёл. Космос предпочел этот факт игнорировать. — Давно не виделись, а, Кос? — голос у Сани хриплый. По интонации его Космос считывает, что начать разговор напрямую с ним даётся Белову нелегко. А кому сейчас, Саша, легко? Предпочитает не отвечать, тупо уставившись на красивые цветы, могилу обрамляющие. Да, пожалуй, что на них тут фокусироваться приятнее всего будет. — Не хочешь говорить, — констатирует разочаровано, но понимающе, — как пожелаешь, брат. Позволишь с тобой рядом присесть? Холмогоров качает головой и неопределенно рукой пространство лавочки обводит — мол, да, пожалуйста, кто не даёт. — Спасибо, — садится. Закуривает. Кос принимает аналогичное решение — так хоть спокойнее будет. — Видишь, брат, обустроили тут всё наконец, — продолжает, словно так и нужно, — памятник поставили. Еще давеча тут крест был обычный. А сейчас как-то поприличнее... Холмогоров выпускает едкий дым из ноздрей, на Белова изо всех сил не смотрит. Куда угодно, но только на не Сашу. От этого взгляд его слегка беспокойный. — Ты, брат, давно не был здесь. — Не твое это дело собачье. А Сашка и рад вдруг хоть какой-то реакции его. — Говоришь, — улыбается, — говоришь, чудище космическое. Рад голос твой слышать. Ты хоть рычи даже, мне всё равно. Только не кусайся. Космос снова отворачивается. Насупился — на ребенка обиженного похож стал. — Ты, брат, — все так же хрипит, — совсем с радаров пропал. Не слышно и не видно тебя. Я понимаю. Всё, Кос, понимаю. Но месяц, полтора, два... Ты даже в офисе не появлялся. Совсем отошел от дел. Холмогоров зло усмехается. — Не пытайся мне только лапши на уши навешать, Саня, — снова сплевывает, — что с радаров я пропал. Словно ты своих головорезов мне на хвост не посадил, пасущих меня везде и всюду, — наконец переводит на него свои черные от злости глаза, — даже сейчас, блять, не пытайся мне сказать, что приехал сюда случайно чисто. Мол, ах, пора бы веники свои, — рукой махнул на розы, — обновить! Черта с два, Саня! Черта с два я поверю в эту дрянь! Сашка смеётся. Всё-то это Чудище знает. — Не скрою, Космосила. Но ради блага твоего, — вдруг становится серьезнее, — лишь ради блага твоего, и ничего более. Ты же, Кос, совсем охренел. Не ожидал он подобной наглости в свой адрес. — И чем же это я охренел, позволь узнать? — рычит, как по заказу. — Ты спрашиваешь еще, брат? — поворачивается к нему в удивлении гневном, — Ты, сука, рамки все совсем попутал! Ты же из клубов этих сраных носа своего в пыли не показывал, ты же нарывался, сука, провоцировал! А авария эта, когда ты на мерсе своём чёртовом чуть в реку не слетел, ограждение пробив к чертям собачьим? Я едва замял это, потому что выходки твои — поперек горла уже стоят! Космос подрывается с места, хочет к выходу резко шагнуть, да Саша за локоть его хватает и рывком осаживает обратно. Не ожидая подобной реакции Холмогоров обессиленно падает обратно. — Пчёла свидетелем будет, — Сашка тяжело дыша, головой мотнул в сторону памятника, пряди на лицо роняя, — рассудит нас. Ты, Космос, совсем потерялся, и я, брат, как видишь, долго в это не вмешивался. Я, думаешь, дурак что ли совсем? Не понимаю нихрена, и только ты у нас вселенную эту познал? Я, думаешь, не понимаю, сука, почему ты видеть меня не желаешь? Почему избегаешь со дня похорон самых? Не осознаю, что ли, что вычеркнуть из жизни своей всё хочешь, что хоть как-то о дне том напоминает? Я же, блять, единственное живое и здравствующее тому доказательство, что не приснилось тебе всё! Что было всё взаправду! Ты же и к Валере нихрена не ездил. Избегал эту больницу сраную, а ты, Кос, ты был там так нужен! Мы, сука, нуждались в тебе! Нет, сядь! — снова тянет его назад, — Я, блять, молчал, Космос, а теперь осточертело мне всё, и ты меня выслушаешь! Теперь отца своего второго послушаешь! — тоже сплевывает желчь скопившуюся, — И ладно я, Кос, но есть же Фил, есть Томка, есть отец твой! Черт с ним со мной! Они! — Саня, — на выдохе. — Ты, чудище, думаешь мне легко? — голос свой понизил, — Нихрена мне не легко, блять! Я что ли, думаешь, забыл тот день? Когда мы с тобой нажрались и нанюхались так, что, будучи совсем не в себе, дел наворотили? Когда я, неадекват полный, Ольге по лицу надавал? Жене своей любимой! Когда по полу катался там? Когда над Пчёлой кружил, рыдал, как девчонка, и казалось мне, что можно его еще оживить, вот только пулю надо из черепной коробки как-то извлечь! — глаза его заблестели, а у Космоса буквально желудок свело от его слов, — Я ничего из этого не забыл, и это крест мой! Крест, который я до конца дней своих нести буду на горбу! — Белый, — не рычит, а умоляет словно. Глаза его то ли кровью, то ли слезами наливаются. — Я что ли не знаю всё! — продолжает, будто назло. Он это месяцами в себе вынашивал, — Я всё, Космос, знаю. Я вас всех как облупленных знаю! И как ты к нему относился — всё мне известно, я не слепой же. Космос сжался, как котёнок, словно Белов что-то страшное сказал сейчас. Что там известно ему может быть. Ничерта ему неизвестно. Это всё жалкая провокация. — Я прекрасно представляю, что он для тебя значил, Кос. И что твоя потеря особенная. И не моё это дело! Не моё! Я в это никогда не лез, ты знаешь. Каждому, — почему-то кривится, — своё. Но ты пойми, что забываешь, — вновь поворачивается к нему, на сей раз корпусом всем, — что и я брата потерял. Я же Пчёлу любил, как брата родного. Я не забуду никогда, как в восемьдесят девятом тащил он меня через лес весь, раненного. Он для меня тогда героем был. А мы какими героями для него стали? И тебя я люблю, и Фила люблю. И ради вас готов душу дьяволу хоть сейчас продать. От того ситуация эта поганее в миллион раз. И нихрена с ней не поделаешь. Фил, — сглатывает, — совсем плох. Я врача германского выписал, он будет уже на неделе. Вся надежда, Кос, на него одного. Если мы Фила еще потеряем, тогда я не знаю вообще, что делать дальше. А ты, — вновь сверлит глазами, — ты, брат, делаешь всё, чтобы я еще и тебя потерял! Причем, сука, буквально! Смерти ищешь, как тварь последняя, всеми способами возможными. Холмогоров лицо в ладони роняет. Стирает пот со лба. — Ты если свинтить желаешь, соскочить, так соскакивай нахер! Никто не держит, я даже пойму. Доля твоя, — рукой круг в воздухе очертил, — всегда твоя доля. Никуда она не денется. А доля Валеры — вся Тамаре идет. Тут всё чисто, ничего не меняется. Пчёлина — его семье, их мы не бросим. Родители его — горем убиты. Мать буквально тает на глазах. Я им и лекарства немецкие выписал, да толку только, если ими пустоту в душе не залатать. — Лекарства, — голосом не менее хриплым, чем Санин, — это хорошо, конечно. Но ты очень верно заметил — что сына им эти лекарства не вернут. Белов головой качает, да за новой сигаретой тянется. Космос вновь его примеру следует. — Ты же и к ним не ездил ни разу. Кос, как можно... — Саня! Хватит! — рявкает, но как-то слишком жалко выходит, — Хватит, прошу тебя, остановись! Мне больно. Ты думаешь, я не знаю, что я тварь последняя? Всё я знаю, да получше твоего! Но вот такой я, ничерта не могу с этим поделать! Но и ты, брат, хорош! Еще и давишь сейчас, на больные места самые! Так разве братья поступают? Да, я слабый! Слабый и безвольный раб страхов своих. Я больше не могу так. — А надо мочь! — кричит, — Надо мочь, Кос! Блять, есть же чего ради жить! Отец твой в ужасе от твоих выходок! Спасибо, что он и половины не знает, да не видит! У него бы волосы встали на голове дыбом, узнай он про аварию хоть что! Побереги сердце его, брат! Я вот без крови родной старшей остался, и знаешь, как погано это! Когда не приткнуться носом к родительскому плечу, да запах родной не вдохнуть! Это тоже дыра, которую не залатать никогда. А твой отец с ума сходит, как любит тебя, дурака! Космос дышит тяжело, обрывисто, раскатисто. Саша тоже весь запыхался. Сидят рядом, да на цветы вновь уставились. Мысли все их вдруг снова стали тяжелыми и обременяющими. — Прости, Саня, — наконец, — есть в твоих словах доля правды. Но доля лишь, заметь, затем оставляю за собой право судьбой своей распоряжаться самостоятельно. — Да это пожалуйста, — руками разводит, — никто у тебя это твое право по рождению не отбирает. Распоряжайся, как душе твоей угодно. Но только и головой своей дубовой думай иногда. О последствиях. Ну так, знаешь, забавы чисто ради. Космос зло усмехнулся. Белов зло усмехнулся в ответ. — Ты знаешь, брат, мир полон удивительных открытий. Я вот обрел, так сказать, цель новую. И есть у меня для тебя одно весьма заманчивое предложение. Холмогоров лишь удивленно вскинул брови. Саша продолжил. — Володя-то. Володя-опер, а. Жив-здоров. — Да ладно? — Космос не верит ушам своим. Такого он услышать точно не ждал. — Да-да. Не сложил он, оказалось, головушку-то свою хитрую в Чечне. Живучий гад. Ты представляешь? — Нет, Саня, — честно, — не представляю. — Вот и я, Кос, не представляю. Так мало того, что жив и здоров, так еще и в политику подался. — Серьезно что ли? И что он там забыл, в политике этой грязной? — А чёрт его, Кос, знает, что забыл он. В думу баллотироваться изволит. — Государственную? — Так какую же еще. И есть у меня соображения на этот счет. Чтобы поставить, так сказать, жирную точку в нашей с ним столетней войне. — Кокнуть его что ли? — в своей манере. Саша усмехается и головой качает. — Да нет же, — на Космоса смотрит пронзительностью голубых своих глаз, — всё, Космосила, куда прозаичнее. И более того — легитимнее. Схемы-то свои мы все почти отмыли, да на белую сторону перевели. И здесь придержемся этой же позиции. Космос начинает понимать, куда Белый клонит. — Ты, Саня, не говори только, что и сам в политику податься решил. — О, Космос, ты не поверишь, но именно это я и решил. Холмогоров был озадачен. Что-то в этом пазле не сходилось. — А кто дела держать будет? — нахмурился, — Ты же не сможешь двух зайцев удержать безболезненно. Они в разные стороны, зайцы эти, стремятся с первой космической скоростью. Разорвут тебя, Саня. Порвешься на две половинки. — А это самое интересное, брат. Самое интересное для тебя. — Да ну. Саня смеётся грустно. — Да точно тебе говорю. Ты же, Космос, хотел собственное дело. Независимости хотел. Так положение дел складывается, что ты, в общем-то, один и остаёшься. Ни меня, ни Валерки, надеюсь, что до поры до времени, ни Пчёлы. Знаю я, — прерывает его гневный вздох, — что вы с Витей вдвоём работать хотели, независимости от меня желали так. Но независимость эту получаешь ты, Кос. Брюнет задумался на мгновение, озадачился. Раньше он бы в ладоши хлопал, услышав такое, а сейчас почему-то безрадостно было совсем. Ведь раньше иные обстоятельства были, а сейчас независимость эта полная стоила ему слишком дорого. — Я не знаю, Белый, — честно. Стряхивает пепел. — А ты подумай, брат, подумай. Я же тебя не тороплю вовсе. Пара дней у тебя точно есть. — Пара дней, — усмехается. Всего-то. — Пара дней, Кос. В гонку предвыборную врываться надо, ко ли так, да поскорее. Но без тебя, брат, я не могу решение это принять. Ведь это не меня одного касается. И мне нужна твоя помощь. Космос помолчал с минуту. — Хорошо, — вдруг как-то резко вырвалось. — Хорошо? — удивляется искренне. — Да, Белый, хорошо. Но есть одно условие. Пришла очередь Саши удивляться. — Ну, чудище, изволь свои условия изложить. Внимательно тебя слушаю. — А ты не юлозь, — лицо серьезное, — условие вполне себе справедливое. — Так я же слушаю, Кос. Излагай. — Я согласен. Но, — взгляд в глаза, — как только ты побеждаешь, я соскакиваю. Соскакиваю, Саня, с концами. Белов тяжело вздыхает, рукой по волосам проводит. Он ожидал такого развития событий. Особенно ему нравилась утвердительная форма про победу. — Хозяин — барин. По рукам.